Студопедия — ОТРОЧЕСТВО 1 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

ОТРОЧЕСТВО 1 страница






 

 

 

Снова город, те же осененные туманом, гордые, равнодушные, высоко взнесенные главы церквей, те же каланчи, дворцы богачей к утлые хижины, но не то уже сердце.

Нерадостно оно и доверчивым быть перестало. Воздух такой же нежный и тихий, но не тихо и вовсе не нежно на душе.

«Как живут люди, как неверно», — думает Павлик. Почему это он с десяти лет должен жить отдельно от мамы? Почему все живут своими семьями, а он должен быть заперт в казенном пансионе? Почешу у тети Фимы муж богатый и они живут в блестящем доме, а он, Павлик, и мама в заброшенной оранжерее у злобной тетки? Да, все устроено неверно; обманывает и этот город, такой прекрасный в отдалении, такой чистый, вызолоченный солнцем. Уже не пленяет сердца простор равнины, и не кажется город, как прежде, невинным и милым. Будет трудно и горько, чувствуется что; будет многое жуткое, и начнется скоро, всего через два дня, как уедет мама, и он останется один в чужом городе, в этом каменном и гулком гимназическом пансионе.

Если бы можно было, надо бы ехать назад. Но куда уйти от него, от города, где скрыться? Снова в деревню? Но там столько увидено темного. Вот если бы можно было убежать куда-нибудь вместе с мамой совсем прочь от людей, в бескрайнюю американскую прерию, и там выстроить дом на неприступной скале, завести стада мустангов, обрабатывать среди мирных племен Орлиного Глаза землю, и жить только с ней, с этой, с печальными глазами, — только вдвоем.

А тарантас все едет, все приближается к городу, и такой же, как раньше, вечер, безветренный и ровный, и столь же громадное солнце спускается над лесами за городом на фабричные трубы. Вот, как раненый зверь, взревела паром труба. Точно нож воткнули в спину чудовища, и чудовище издало рыкание, потрясая холмы.

— Мама, мама, да уедем от людей навсегда.

Вскидывает голову задумавшаяся, утомленная мама.

— Что ты, маленький мой?

Смотрит Павлик в эти глаза беспенные, окруженные синевою болезни.

— Нет, ничего, милая мамочка, это я так.

Неодобрительно и сурово покачивает головой сидящий на козлах рядом с ямщиком старый повар Александр. «Придумали зачем-то учение… Вот невидаль — точно не жили»… Александра тоже взяли с собою в город на эти дни. Он побудет с Павликом и потом довезет маму обратно. Так спокойнее было. Так Павлик хотел.

Осторожно ступают по красной песчаной дороге копыта лошадей. Скрипят под колесами гальки. Снова ревет труба. Но не слышит мама. Крепко охватила она острые плечи своего единственного захватила и не пускает. «И все же покинуть его должна: должна уехать».

Ямщик слез с козел, подвязывает колокольчик. Значит, они в предместье. Да, они уже во власти города, город возьмет его, маленького, нервного, черноглазого, и запрет в казенной клетке. Так указано кем-то, так быть должно. С десяти лет он должен жить один.

Отчего это в жизни бывает так?

Проплывают мимо маленькие косые домики форштадта; красивые издали, дома стали некрасивыми вблизи, они бедны и наги со своими проржавленными крышами, которые нужно сменить…

Даже закрывает глаза Павел, до того все это известно и неприятно; но он сейчас же поднимает голову, потому что вокруг тарантаса свистят и улюлюкают мальчишки, а тарантас въехал в толпу.

— Проезжайте, поезжайте скорее! — каким-то особенным отревоженным голосом говорит ямщику Елизавета Николаевна, а Павлик, открывший глаза на шумы, видит, как по улице, к заросшему подорожником двору, к старой церкви, под гомон и улюлюканье бегут двое, мужик и баба, и баба совсем почти голая, в одной рубашке, с развитой косою, и достигает ее бородатый мужчина и с ругательствами бьет ее палкой по спине, плюясь и рыча. Свистят и празднуют мальчишки, гомонят что-то, чего никак не понять

— Мама, да что это?.. — побледнев, кричит Павлик. — Зачем он ее бьет, за что мучает?.. — А баба упала в серых кустах сирени близ церковного входа, и мужик бьет ее сапогами в живот, и все гогочут, одобряя расправу.

Остановился тарантас, в толпе не проехать, остановились лошади, ямщик смотрит с интересом, крутя головой.

— Да что же это, что, мама? — снова спрашивает Павлик. — Почему ты не отвечаешь?.. — Он заглядывает в побуревшее лицо матери, видит на козлах с презрением плюющего Александра и стихает. Не понимает он всего, а глаза сделались злыми. Сторожко замерло словно озлившееся, отяжелевшее сердце.

— Вот он бьет, а все смеются и одобряют. Да еще у церкви бьет, — беззвучно шепчет он, уже не ожидая ответа. И особенно разительным кажется ему то, что бьют женщину в церковной ограде; она прибежала, как видно, к богу для защиты, а вот н оконце блеснуло седенькое длинноволосое бородатое лицо, мелькнуло и скрылось, и сморщенная рука спешно прикрыла раму, а женщину бьют подле самых ступеней алтаря, подле кроткого бога, стоящего с крестом в вызолоченной раме над дверью. Павлик хорошо помнит историю: это Иисус, пророк, кроткий друг детей и женщин, так охотно и часто призывавший их к себе… Зачем же так злы люди? Ведь они — христиане! Зачем они идут против воли своего бога и бьют плачущую женщину, которая не в силах подняться? Беспомощно осматривается Павел по сторонам, схватив бледные руки матери, и вот слышит колючее сипение, похожее на бой старых, проржавевших часов:

— Подбавь еще! Поделом ей, шлюхе… — Александр сидит на козлах с багровыми взмокшими ушами. Катай ее, так!

«Как поделом? За что?» А к бабе, отделившись от толпы, подходит колючий, растерзанный старик с лицом подвижника, и под прежний свист и гомон выливает на женщину ведро помоев.

— Поезжайте же, поезжайте! — кричит Елизавета Николаевна ямщику. Острая спина кучера колышется на козлах, ворчит и плюется седой Александр.

«Что это за вещь, которая так заставляет мужиков с бабами драться?» — беспомощно думает Павлик.

 

 

Та же гостиница, словно тот же сонный озлобленный швейцар, та же ржавая вывеска: «Номера для приезжающих и биллиарды». Даже словно тот же человек в белом стоял у входа в полутемном коридоре, и точно та же самая салфетки была зажата под мышкой его.

— Номерок спокойственный и окнами на юг! — точно сказали его потрескавшиеся губы.

Опечаленно и притаенно улыбнулся Павлик. "Эта грязь, бедность и скупая злоба жизни. Вот ему еще одиннадцати не исполнилось, а как много он видел уже, как жизнь шла вокруг неверно и тупо. И в деревне, где он жил, и в городе, где теперь будет, везде люди были злые, и жили криво и злобно, грязно и непонятно.

Номер заняли другой, а горничная оказалась та же печальная женщина, у которой была девочка с кривыми ногами.

Не заехала к родным мама. Устала она, и волновалась, и печалилась; сказала: «Завтра поеду с визитами, а сегодня отдых».

Устроились, стали обедать. Угрюмо чавкал, обсасывая бараньи кости, повар Александр. Гремела наверху унылая простуженная музыка. Избегала мама смотреть на Павлика, и все же, подняв внезапно взгляд, примечал он на себе пытливые отсветы ее опечаленных глаз.

— Что ты, мамочка?

— Гимназистик ты мой маленький, гимназистик милый! — со странным дрожанием в голосе проговорила Елизавета Николаевна и отошла к окну. Поправляла там занавески, смотрела на улицу, хотя никого на ней не было. Не подходил к матери Павел; в тайном и робком смущении смотрел он с дивана, как надвигался на улицу сумрак, как падала ночь.

И опять, как раньше, заснули они под музыку «Коль славен» и долго шептали, обнявшись, обливаясь слезами.

«И все оттого, что денег у мамы но было! Все от денег!» — уныло твердил себе Павлик. Правда, у него было теперь от бабушки триста двадцать рублен, но не хотела жить на эти деньги мама. Печально и жалобно улыбалось ее лицо, когда Павлик это ей предлагал.

Прошла ночь, поднялось пасмурное утро, а с утром мама исчезла. Пошла в гимназию по делам.

Павел остался в обществе горничной, убиравшей постели.

— И давно уже вы сироты? — спросила она между другим раз говором.

Побледнел Павлик.

— Мы вовсе не сироты, и я не люблю, когда меня так называют! — Глаза его сделались злыми. — Вот у дочери твоей кривые ноги я за это тебе ничего не говорю; а ты не называй меня сиротою.

Елизавета Николаевна пришла в гостиницу как будто веселая.

— Можешь ты себе представить, маленький, — сказала она, — вместе с тобою будет держать экзамен и Стасик.

Удивился Павел.

— И Стасик? Когда же?

— Сегодня в три: вам будет вдвоем веселее.

Павлик смолчал. Какое тут веселье? Выло ему все равно.

Пообедав, Павлик оделся в серую, совсем будто гимназическую пару, и они поехали с мамой на экзамен. Извозчик вез их какими-то кривыми улицами, где пахло рыбой и уксусом; потом выбрались на толкучку; заревели на площади верблюды, и Павлик схватился за платье матери, хотя и был в форменном платье.

Два киргиза, сидевшие на горбатых спинах верблюдов, проколыхались мимо Павлика с угрюмыми, грязными, морщинистыми лицами. Верблюды тоже были грязны, на боках их висела клочьями свалявшаяся шерсть, а ребра были голы, обтянутые сухой, серой, местами протертой кожей. Но не что приковало внимание Павла: нос каждого верблюда был проткнут короткой палкой, а к концам ее были привязаны поводья.

— Зачем они носы верблюдам проткнули? — закричал Павлик и погрозил киргизам кулаками.

— Чтобы править ими, маленький, — апатично ответила мать.

— Но ведь им же больно? Им больно было?

— Должно быть… — Мама смотрела в сторону и, видимо, думала не о том.

Извозчичьи дрожки свернули к чахлому садику, посреди которого стояла беседка с круглым куполом. Вокруг беседки орали и дрались гимназисты. Курносая женщина с малиновыми щеками сидела с большим гимназистом у запыленной сирени, с папиросой в зубах.

— Ко второму подъезду, с улицы, — сказала извозчику Елизавета Николаевна и поглядела на часы. — Без четверти три, мы вовремя; должно быть, и Стасик уж здесь.

 

 

Гимназия была старая, желтая, облезлая; во входной исцарапанной двери ее было разбито стекло. Унылая паршивая кошка на ступенях крыльца щурилась на собаку, выгнув спину дутой. Потом кошка фыркнула так, что собака вскочила, а кошка цепко вскинулась на водосточную трубу, потом мгновенно перепрыгнула на карниз подоконника и уселась равнодушно, умывая усы.

— Погибели на вас нету, — все-то деретесь, — сказал кошке и собаке седенький старичок с медалями и поскреб лысину костяными руками. Волосы на четырехугольном черепе его веяли, как ковыль.

— Пожалуйте, барыня, — ишь, новенького привезли!

Вошли в длинный коридор, по бокам которого зияли двери. Пахло сухими чернилами, мышами и бумагой. Рябой добродушный человек в черном вышел из одной двери и радушно улыбнулся.

— Это Терентий Яковлевич, письмоводитель гимназии, поздоровайся, — негромко сказала Павлику мать.

— Здравствуйте, здравствуйте, — проговорил Терентий Яковлевич и нагнулся к Павлу. Глаза у него были кроткие, невинные, заметно пахло от него вином, сизый нос точно мотался из стороны в сторону, когда он говорил.

— Не знаете ли, Терентий Яковлевич, приехала сюда Евфимия Павловна? — спросила Павликова мама.

— Как же, как же, кушают у директора чаи.

Лицо мамы заметно двинулось, а Павлик побледнел, ощутив в сердце разом нерасположенность и к директору, и к милой тете Фиме. «Вот пьет чай, она богатая, а моей маме надо дожидаться в коридоре», мелькнуло в уме. Положительно необходимо было быть богатым: только богатым и можно жить.

И Павлик крепко пошарил в кармане куртки: там лежало четыре рубля семьдесят копеек. Нет, он их никогда не истратит: надо для мамы копить.

По-видимому, и Терентий Яковлевич испытывал некоторое смущение. Что было делать ему с гостями, пока у директора пили чай? Он покашлял, попытался говорить о деревне, ничего из этого не вышло, и в искреннем огорчении забарабанили пальцы его по столу. Ногти были плоские, противно обкусанные, на одном пальце блестело узкое, как веревочка, стертое обручальное кольцо.

— Может быть, вы тоже пройдете к директору, Елизавета Николаевна? — сказал, наконец, письмоводитель.

— Нет, благодарю вас! — Побледнел при этих ее словах Павлик. — Пожалуйста, не беспокойтесь, я здесь посижу.

Терентий Яковлевич еще покашлял, потом пошел в свою канцелярию. В раскрытые двери было видно, как он сначала шелестел бумагами, а затем, отойдя к книжному шкапу и бегло осмотревшись, быстро глотнул из бутылки, снова запрятав ее в дела.

— Эх-хо-хо, ножки мои и жилочки! — сказал при этом он.

Елизавета Николаевна ждала долго, и около нее ждал угрюмый Павлик. Наконец за директорской дверью послышались голоса, широко открылись половинки дверей, и в коридор вышел, сверкая синими очками, директор гимназии. Его Павлик сейчас же узнал, хотя видел всего раз, весною, перед отъездом в деревню. Вместе с ним вышла полная, радушно улыбавшаяся дама с флюсом и с нею напомаженный Стасик и тетя Фима. Директор сейчас же подошел к матери Павлика и поздоровался вежливо, без улыбки, не сказав ни слова.

— Отчего же вы мне не доложили об их приезде, Терентии Яковлевич? — обратился он к письмоводителю, который закашлял.

Не ожидая ответа, он представил Елизавету Николаевну своей супруге и предложил всем зайти в квартиру.

— А этим временем я проведу к испытаниям молодых спартанцев, — сказал директор, опять не улыбаясь, но не сердито и не грубо. Одной рукой он взял за шиворот Павлика, другою — Стася и повел их, вернее, понес, как котят, вверх по лестнице. Не посмел Павлик обернуться на оставшуюся внизу маму. Затаив дыхание, шел он по коридору, стараясь равняться с директорскими ногами. Кривой нос директора два раза склонился к нему, точно собираясь клюнуть, тяжелая рука лежала на Павликовом воротнике. На подоконнике, на площадке второго этажа, в уголке, заметил Павел медный колокольчик. Директор высвободил руку, провел пальцем по раме, оставив на стекле полосу, покачал головою, хотел обтереть палец сначала о себя, потом о спину Павлика, не отер, и подвел детей к просторной комнате во втором этаже.

— Вот вам и экзамены, — угрюмо буркнул он.

Блистала широкая дверь стеклянными квадратами. В комнате было очень светло от зеркал, икон и портретов генералов. За зеленым столом сидел священник законоучитель и еще несколько человек в вицмундирах.

— Уважаемые, вот еще новички, в первый класс оба, — проговорил директор и, слегка толкнув обоих мальчиков в спины, сейчас же вышел.

Седой беззубый батюшка начал причесываться громадной щеткой и уныло вытянул шею с синими жилами.

— Подходите, мальцы, определим ваши познания, — вздыхающим голосом сказал он. Экзаменаторы двинулись, словно зашипели.

Помутнело и потемнело в глазах Павлика.

 

 

Мало помнит он, как и в чем их со Стасем экзаменовали.

Сначала батюшка заставил их прочесть подходящие случаю молитвы и остался обоими доволен. Потом оба мальчика что-то писали, решали и высчитывали; затем над раскрасневшимся Павликом склонилось старое, морщинистое, угрюмое лицо с острыми клиньями зубов. Как клочья седой выцветшей шерсти висела у шеи борода.

— Третья часть шестидесяти сколько? — спросил учитель.

Растерянный Павлик не знал и мигал глазами от смущения.

— Не двадцать ли? — осведомился преподаватель, страшно щуря глаза.

— Да, двадцать, — согласился Павлик извиняющимся голосом.

Еще прошло сколько-то времени. В дымном тумане колыхались перед Павликом лбы, щеки и носы учителей.

— Я видел Мишу, — сказал еще кто-то хитрым, беззубым голосом. — А если употребить частицу «не», как сказать»: я не видел?..

— Я не видел Мишу, — очень спокойно ответил Павел, а учитель покачал головой.

— Вот и соврал, неверно: я не видел Миши… — подстерег его злой, смеющийся голосок.

Павлик обиделся: как это «соврал»? Он никогда не врал; он не знал или ошибся, но он не врет.

Снова заговорил священник.

— Какая была при Моисее самая суровая кара египтянам?

Стасик замялся и задергал губами; Павлик же знал историю хорошо и поспешил ответить:

— Самая суровая кар а — истребление первенц о в!

Законоучитель укоризненно покачал головой.

— Не первенц о в, а п е рвенцев, не истребление, а умерщвление, и не кар а, а к а ра: кора бывает только на дереве, — недовольно проговорил он.

На глазах у Павлика выступили слезы: он сказал верно, а столько ошибок. Но в этот момент появилась в комнате фигура директора, и все преподаватели снова встали.

— Несомненно, оба выдержали удовлетворительно? — веско спросил он учителей, блеснув синими стеклами. — Я знаю, они подготовлены хорошо, и один сын Петра Алексеевича, а другого губернатор помещает на свой счет в пансион.

— Да, подготовлены весьма удовлетворительно, — ответил за всех законоучитель и вновь начал причесываться.

— Теперь идите к матерям и объявите радостное известие, — сказал директор и вновь удалился, сутулый, строгий, неулыбающийся, пугающий очками.

В коридоре внизу дожидались сыновей Елизавета Николаевна и тетя Фима.

— Мама, мама! Мы оба выдержали! — закричал Павлик, бросаясь к матери.

И сейчас же за его спиною прогудел негромкий и несердитый, но безмерно устрашающий голос:

— В гимназии кричать нельзя.

Обернулся в трепете Павел: за его спиною стояло неулыбающееся лицо вездесущего директора.

Кратко поздравив матерей с принятием их сыновей в гимназию, он поклонился и прошел к себе.

— А завтра и в пансион, — сказал Елизавете Николаевне Терентий Яковлевич. — Распоряжение уж сделано — ох, ножки мои и жилочки — все в порядке.

Поблагодарили. Счастливо улыбаясь, вывела мама Павлика из двери. Ослепительное солнце сверкнуло и обожгло. Как сумрачно было в гимназии!

— Это вот дай швейцару, — шепнула Павлу мать.

Павлик принял от нее рубль, подошел к швейцару и сказал вежливо:

— А это, пожалуйста, вы возьмите от мамы.

Чтобы вышло лучше, передавая деньги, он крепко пожал солдату руку.

И тетя Фима и Стасик рассмеялись.

— Так не делают! — сказал Павлу Стасик. — Швейцарам руку не подают.

— Сегодня вечером к нам обедать, черноглазенький, — сказала тетя Фима, усаживаясь со Стасем в красивую пролетку.

Они быстро покатили по улицам, а Павлик с мамой пошли пешком. Опять в голове пронеслась мысль: «Зачем это — одни богатые, а у других нет денег?»

 

 

Павлик сидел на диване в номере и смотрел на мамины часы. Было половина пятого; через полчаса следовало идти в пансион, а вечером мама совсем уедет, в деревню, до Рождества. Бледная сидела мама. Осенний дождь хлестал в окно. Может быть, оттого, что было сумрачно, не пыталась мама сдерживать своей боли и грусти, своих горьких слез. И раньше она оставляла Павлика, но оставляла у родных, а теперь — пансион. Теперь этот маленький, тоненький, как тростиночка, будет жить среди чужих, в холодном казенном доме.

Старался быть мужчиною Павел. Именно то, что мама плакала, побуждало его быть твердым. Ведь еще раньше сказал он ей в утешение словами любимой книги: «Не навек же мы расстаемся, дорогая!» А теперь ему почти одиннадцать, он гимназист. Разве этакому можно плакать? Он должен свою маму, эту единую у него, единственную мамочку от всех бед охранять. Он мужчина.

И подошел мужчина и в желании успокоить мать погладил ее волосы своей смуглой ручкой. Он думал, совсем успокоится мама, но раздался из груди ее от этого прикосновения крик, точно сердце вдруг иглой пронзили.

— О-о-о! — крикнула мама во весь голос, и Павел в страхе отшатнулся.

— За что же, за что же?.. — шептала она беспомощно, перемежая стоны кашлем, а Павлик, не зная, что делать, бегал по номеру с бутылочкой молока, искал воды в графине.

Уже разбилась в углу молочная бутылочка и лежал на полу треснутым наконец нашедшийся стакан, как начала мама смеяться, с плачущими глазами, а потом разом стихла, лицо ее стало ровным.

— Милый, маленький голубенок мой!

Попытался спросить ее Павлик: «Зачем ты смеешься?» — и остановила его мама:

— Не говори, будем молчать.

Она взяла его руку и спрятала ее у себя на груди, под сердцем, и некоторое время они оба сидели так, молча; потом стала Елизавета Николаевна дышать на эту маленькую смуглую руку, покрывая поцелуями ее.

Старый повар Александр вошел в комнату. Пушистая борода его подмокла. Лицо было острое, как топор.

— Пора отправляться, — сурово сказал он и выстрелил глазами.

То, что вошел чужой — все-таки чужой, хотя и давно ведомый, — пришибло в сердце горечь. Стыдно было при нем очень волноваться, притом были у него такие строгие сверкающие глаза.

— Ведь я с Александром пойду в пансион, мамочка? — спросил Павел. — Он меня доведет, уж половина шестого, и дождик; а самой тебе нельзя.

— Нет, и я, я тоже пойду, тоже! — вновь заговорила Елизавета Николаевна и растерянно поднялась. Руки ее дрожали, перечеркнулся лоб складкой боли, но она взглянула в лицо Александра и смолкла.

— Будете кашлять, простудитесь и умрете, — кратко и выразительно сказал древний повар. В груди его что-то угрожающе прошипело.

Подчинилась мама. Отошла к окну, стала собирать коробочки и узелки с пирожками.

— Мама, пора же, я опоздаю! — сказал еще Павлик.

— Да, иди.

Губы ее шептали беззвучно, руки не выпускали его. Пальцы были бескровны и дрожали. Смотрел Павел на эти пальцы. Совсем как льдинки были они.

— Закутай его хорошенько шалью. Очень холодно, Александр!

На груди Павла блеснули форменные гимназические пуговицы пальто. Сегодня утром они были в пансионе, представлялись воспитателю, и теперь Павлик был уже во всем казенном. Родное платьице его уложила, как святыню, мама в свой чемодан.

Когда надел Павел фуражку с веточками, фуражку настоящего гимназиста, — еще более почувствовал он себя взрослым и даже почему-то чужим.

— Так до свидания, милая мамочка, я буду тебе писать…

Мать стояла перед ним окаменевшая и все не сводила с него взгляда.

— Э-э! — грубо прокричал Александр. Борода его теперь ощетинилась, точно стала дыбом. — Сами же придумали это ученье — чего тут… того…

— Ну, идите… — чуть слышно сказала мать.

Как раз в это время в окно забили мутные струи, и Павлик воспользовался шумом, чтобы уйти.

За ним по коридору гостиницы шел с пакетами, свертками и шалью седобородый Александр.

Они дошли уже до выходной двери, как за ними раздался едва слышный, улетающий шепот:

— Шалью… шалью его укрой, Александр!

Еще что-то шепнула или сказала она, но вместо звука послышался быстрый, неровный шелест удалявшегося платья. Спеша Павлик пошел по лестнице вниз.

 

 

У подъезда, садясь на извозчика, он невольно, точно притягиваемый необоримой силой, глянул в окно. Белое, чужое лицо глядело на него через мутные стекла широко раскрытыми, немигавшими, остановившимися глазами. Неужели это мама смотрела?

— Э-э! — еще раз досадливо просипел древний повар и укутал Павлика шалью.

Извозчик задергал лошадь, задвигал плечами; ехали кривыми улицами, полными луж.

— Тоже помещики!.. — услышал над собою Павлик голос Александра. — Родных дитюв по городам рассылают.

И на всю улицу раздался плачущий голос Павлика-

— Нет, ты маму не ругай! Она очень добрая, а ты — дурак!

Оглянулся даже извозчик желтыми любопытными глазами; губы Александра сердито зашлепали; задвигав бровями, он накинулся на извозчика:

— Поезжай скорей, чего уставился! Возьми мерина под жабры.

— Какого мерина? — раздвинув концы шали, спросил Павлик.

Александр не отвечал. Чтобы не сердить старика ведь был он теперь из своих единственный, — Павел совсем прикрыл голову шалью и только посматривал в дырочку: не сердятся ли они? Но те уже беседовали мирно. Александр, видимо, рассказывал извозчику про Павликова отца: «Вот роздали мужикам имение, а сами впустую… В Москве померши, и жить стало нечем»… Как ни хотелось Павлику вступиться за отца, он не решился вмешаться. И извозчик и повар оба неодобрительно качали головами. Злой, промокший городовой угрюмо жевал баранку на площади. С носа, со щек и усов его текло, палец у него был кривой и черный, как гвоздь.

Лошадь еле трюхала по улике, прядая ушами, точно топталась на месте; забыв про нее, извозчик продолжал беседу с поваром. В дыру шали видна была Павлику намокшая белая борода Александра, теперь свисшая петушиным хвостом, да чудовищная шапка, нахлобученная на старые, сморщенные, волосатые уши. Насколько можно было понять, и тот и другой бранили ученье.

— А маменька теперь, наверно, плачутся! — некстати сказал Александр, вдруг вспомнив о Павлике.

Павел вздрогнул, чуть было не заревел на всю улицу, но извозчик вдруг выступил с кратким сообщением:

— А вот и пильцион!

Лошадь стояла перед облезлым старым двухэтажным зданием, неодобрительно махая хвостом. Павлик все сидел на дрожках. Сердце ею замерло. Сходить не хотелось.

Угрюмое лицо седого провожатого склонилось над ним.

— Ну, вставайте, — проговорил он озлобленно и, стаскивая Павлика с экипажа, проворчал в жестоком негодовании: — Пильцион да пильцион только и свету в окошке!

— А я все-таки не хочу сюда, Александр! — шепнул Павел, остановившись на ступеньках. Сердце его билось, как пойманный голубь крыльями. — Убежим, Александр, а? Еще можно убежать!

Но Александр безнадежно махнул рукой и со злобой рванул дверь за скобку. Вся она загудела какими-то железками, и наверху еще что-то захлюпало, затряслось и зажиблилось:

— Дрр… дрр… дрр!..

Еле переставляя ноги, шел Павлик по скользким плитам каменной лестницы. В прихожей, у окна, на табурете, сидел черноволосый швейцар. Он уже видел Павлика, когда тот приходил с матерью утром, и теперь улыбнулся. Помня наставление матери, Павел первым делом подал ему новенький, им самим ярко вычищенный рубль.

— Это нам мама передать велела! — сказал он швейцару. Он хотел и этому пожать руку, но вспомнил совет Стасика и воздержался.

Швейцар повел его в раздевальную комнату, увешанную гимназическими пальто.

— Ваша клетка вот здесь будет! — объяснил он, и Павлик поразился слову «клетка». Оказалось, что клетка была принадлежностью каждого пансионера. — Для пальто у вас вот место, а калошев вот! указывал любезный швейцар.

И над крючком для пальто, и над местом для галош были уже приклеены бумажки с фамилией Павлика.

 

 

Раздевшись, он вышел опять в коридор и оглянулся. Сердце его сжалось и застыло. В углу, у окна, с пирожками в руках, одиноко и сконфуженно стоял повар Александр. В нем было единственное, что казалось своим; все остальное; высокие лестницы, желтые стены, громадные окна, воспитательские зонтики, пальто все казалось страшным и чужим.

— Ты что, Александр? — Павел подошел к нему.

Вместо ответа он подал серый пакет с пирожками.

— Ведь у вас есть свой сундучок! — сказал Павлику швейцар. Туда и заприте. Пойдемте, я покажу.

— Ну, прощай! — тихо шепнул Павел старому повару и пошел.

Тот не двинулся.

Швейцар ввел Павлика в свою комнату, где подле его кровати, у стены, была целая гора сундуков, сундучков и сундучочков. На больших стояли средние, на средних маленькие, на тех самые крохотные, и около замков однообразно белели бумажки с надписями; «Иванов 2-й», «Пищалкин», «Попов-», «Голенкин 1-й». «Сидорчук»…

Отыскав свой сундучок, в котором лежали карандаши, конверты и ящик с красками, Павел быстро сунул туда пирожки и запер замочком из медных бляшек. В комнате швейцара было темно и жутко.

— Теперь явитесь к воспитателю, — сказал ему швейцар. — Сначала идите прямо, налево вторая комната.

Еле передвигая ноги, побрел Павлик по бесконечно длинному коридору, освещенному лампами, привешенными к потолку. Огромные белые абажуры казались над ними зонтиками; кое-где лампы чалили, пахло керосином. По дороге попалось ему несколько гимназистов, шедших парами; одни смеялись и не взглянули на нею, другие, поменьше, осматривали его с любопытством и шептались:

— Новенький! Новенький!

Отсчитав вторую налево комнату, он вошел в нее и сначала в ней никого не заметил. Были в ней только скамья, два стула и какие-то растения у окна. У самой двери, за печью, сидел за столом желтолицый худощавый человек в вицмундире и писал. Павел поклонился, как сумел, и подал воспитателю записку матери. Искоса он поглядел на Павлика и сказал несердито:

— Новенький, а опаздываешь. Это нехорошо. — Подойдя к двери, он крикнул: — Лаврентий!

Тучный, пожилой и бритый великан с белой колючей щетиной на подбородке появился в дверях Нос у него был круглый, малиновый, и походил на свеклу; глаза и брови блестящие и черные. На конце носа сверкали очки.

— Вот, Лаврентий, новичок из первого. Укажите ему все, до завтра остригите.

И снова склонился к столу, к бумагам.

— Ну, пойдем, — грубовато-добродушно сказал Павлу дядька. — Сейчас покажу парту, потом кровать… все по порядку. Тебя как звать-то? Павел? Ну, Павел так Павел. Павел царством правил. Не будешь шалить, все будет хорошо. Будут бить спуску не давай. А завтра я тебя в ножницы. И обкорнаем Все по порядку.

Почему-то больше всего напугало Павлика выражение «в ножницы». Он помнил из рассказов Александра, как брали на Балканах «в штыки», и угроза «в ножницы» его ошеломила.

Под влиянием ее он даже не обратил внимания на предупреждение дядьки, что будут бить.

— Вот это твое место, — проговорил солдат, введя его в «занимательную» комнату, где в два ряда тянулись ученические парты.







Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 340. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Картограммы и картодиаграммы Картограммы и картодиаграммы применяются для изображения географической характеристики изучаемых явлений...

Практические расчеты на срез и смятие При изучении темы обратите внимание на основные расчетные предпосылки и условности расчета...

Функция спроса населения на данный товар Функция спроса населения на данный товар: Qd=7-Р. Функция предложения: Qs= -5+2Р,где...

Аальтернативная стоимость. Кривая производственных возможностей В экономике Буридании есть 100 ед. труда с производительностью 4 м ткани или 2 кг мяса...

Предпосылки, условия и движущие силы психического развития Предпосылки –это факторы. Факторы психического развития –это ведущие детерминанты развития чел. К ним относят: среду...

Анализ микросреды предприятия Анализ микросреды направлен на анализ состояния тех со­ставляющих внешней среды, с которыми предприятие нахо­дится в непосредственном взаимодействии...

Типы конфликтных личностей (Дж. Скотт) Дж. Г. Скотт опирается на типологию Р. М. Брансом, но дополняет её. Они убеждены в своей абсолютной правоте и хотят, чтобы...

Ведение учета результатов боевой подготовки в роте и во взводе Содержание журнала учета боевой подготовки во взводе. Учет результатов боевой подготовки - есть отражение количественных и качественных показателей выполнения планов подготовки соединений...

Сравнительно-исторический метод в языкознании сравнительно-исторический метод в языкознании является одним из основных и представляет собой совокупность приёмов...

Концептуальные модели труда учителя В отечественной литературе существует несколько подходов к пониманию профессиональной деятельности учителя, которые, дополняя друг друга, расширяют психологическое представление об эффективности профессионального труда учителя...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.014 сек.) русская версия | украинская версия