ОТРОЧЕСТВО 4 страница

— Вот я тебя и поймал! — сказал он и двинулся на Павлика, протянув вперед руки.

Павлик вскрикнул, юркнул под стол и опрометью бросился к себе.

Глаза Клещухина были круглы и желты, как порченые сливы.

 

 

— Если хочешь, я тебе почитаю! — сказал Павлу после обеда Клещухин. Он вырос перед Павликом словно из-под земли и стоял угрюмый, пыхтящий.

Беспомощно огляделся Павел: Трифона Николаича не было в комнате: он закусывал в аптечной; трое башкир ели на подоконнике свое масло, и он был перед Клещухиным беззащитен.

— Иди же, тебе говорят! — крикнул Клещухин и, схватив Павла за подбородок, больно его ущипнул. — Ах ты, мерин этакий!

— Но я не хочу слушать! — сказал Павлик, пытаясь освободиться.

Толстые, как моркови, пальцы держали его за кожу подбородка, и двинуться было очень больно. Мало того, Клещухин, ощерив свои зубы, стал склоняться к Павлику и в то же время поднимал его, защемив подбородок, так что Павлу пришлось подняться на цыпочки.

— Теперь хочешь слушать? Хочешь? — прошипел Клещухин.

Глаза Павлика налились слезами, слезинки покатились по вспыхнувшим щекам, защемленный подбородок все не мог высвободиться.

— Будешь слушать? Хочешь?

— Хочу! — едва слышно пискнул Павлик. Клещухин выпустил его подбородок и толкнул в спину.

— То-то! Ступай!

Раскрыв дверь в скарлатинное отделение, он еще раз толкнул в спину Павла; спотыкаясь, тот добежал до кровати, но потом сейчас же, юркнув в сторону, с громким плачем бросился вон из комнаты.

— А, так ты еще хитрить! — закричал Клещухин и, грузно повернувшись, побежал за ним. Бежал он тяжко, с прерывистым пыхтением, расставляя ноги, как лошадь. И было страшно оглянуться Павлику на своего гонителя. Он вбежал в аптечную, хотел спрятаться под стол; но показалось страшным остаться здесь с Клещухиным, и, обежав вокруг стола, Павлик выскользнул в свою палату. Трое башкир покосились на него удивленно; они засмеялись, когда на пороге появился багровый, взъерошенный Клещухин. Рот его скривился на сторону, тусклые глаза вращались словно катушки.

— Ну, вот я теперь тебя взбучу! — закричал он перед забившимся в угол Павликом.

Павлик присел в уголке, поставив перед собой табуретку, и смотрел из сумрака глазами затравленного зверька. Расставив руки, надвигался на него Клещухин, но ловким вольтом Павлик двинул ему в колени табуретку и выскочил из угла. Не рассчитавший движения Клещухин качнулся и сейчас же с грохотом покатился на пол.

— А, так ты вот… как!.. Вот! — засипел он, поднявшись, теперь уже бледный, похожий на мешок с мукой. — Так ты вот что! Постой же!..

И опять бы выскользнул из его лап ловкий и тоненький Павлик, но в это время пущенная Клещухиным подушка ударила его в затылок, и он, пискнув, растянулся на пороге.

— Вот теперь я тебя… тебя!.. — услышал он над собою скрипучий голос. В глазах его потемнело, он смутно видел, как огромные лапы схватили его.

— Пустите меня! Я!.. — закричал во весь голос Павел, но случилось неожиданное. Павлик стал свободен, подле него Клещухина не было; он поднялся с порога и увидел, что толстый Клещухин лежит на полу, а на нем верхом сидят трое башкир, и среди них молчаливый Исенгалиев, и все трое молчаливо и серьезно хлопают по тучному телу Клещухина кулаками — по шее, по спине, по затылку. Лица у всех были сосредоточенны и серьезны, точно делали они важное, полезное дело.

Еще видел Павлик: Клещухин растерянно поднялся на ноги и, выплевывая изо рта кровь, вышел из комнаты, потрясая кулаками.

Как степные ощерившиеся волчата, смотрели башкиры ему вслед. Узкие раскосые глаза их сверкали остро и дико.

— Не дадим тебя обижать!

 

 

Медленно и однообразно толчется казенная жизнь; идут дни за днями, исполненные науки и страхов дни; Павлик уже покончил со своей свинкой, он выпущен из лазарета, и снова бежит жизнь, похожая на сон.

Приходят письма от мамы — милые, полные ласки письма; мама завела себе календарь и вычеркивает в нем дни за днями. Вот и заморозки, до Рождества остается все меньше и меньше, и, как пленник, дожидается Павел свободы. Бежит утро, наступает день, за ним падает вечер; живет, обедает, учится и боится Павлик; теперь ему уже одиннадцать лет, пошел двенадцатый; он растет и свыкается понемногу с казарменной жизнью пансиона. Главное, чтобы день прошел более сносно, надо было вызубрить положенное — и кратким, быстросменным казался среди этой зубрежки казенный день. С вечера всего заданного не удавалось пройти, волей-неволей часть откладывалась на утро. Как ни тяжко было вставать во тьме в шесть утра, при скупо светящих лампах, надо было зубрить; ведь вся эта наука проходилась только для мамы.

После утреннего чая до начала занятий в гимназии оставалось около трех часов, и часы эти были самым лихорадочным моментом в жизни пансиона. Немногие счастливцы могли похвалиться тем, что у них было все приготовлено. Приходилось рассчитывать на «сдувание» и подсказки.

Время бежит… До отхода в гимназию остались минуты. Везде, даже в старшей занимательной, тоска и смятение…

Скоро девять; воспитатель соберет свои книги и обойдет пансион дозором в последний раз. А в четверть десятого — звонок в гимназию.

Время страхов, обманов, обучения, время единиц.

 

Звонок. Это уже последний. Мгновенно выпрямляется согнутая и смятенная душа Павлика. Кончились занятия в гимназии; идти, правда, в «клетку» — в пансион, но все же Чайкин исчез до завтра, и нет этих окриков, насмешек и издевательств; это все вновь появится завтра утром, но сейчас яркий день — не хочется думать о завтра.

Торопливо надевает Павлик свое издревле-казенное, серо-зеленое, пахнущее какой-то дезинфекцией пальто. Вот башлык, вот галоши, шапка. Идти до пансиона недалеко, но и в течение этих жалких пяти минут бесконечно любуется он на солнце, на чахлые деревья улицы, на едущих и идущих людей. С шипением растворяются пансионские двери, и старое хранилище казенных вещей поглощает узников. Недолго разбирается Павел в книгах по приходе. Звонят к обеду. Торопливо покончив со скудной пансионской едой, садится он на свою парту и ждет звонка: сейчас на прогулку.

Звенит колокол, живо собираются пансионеры. Здесь уже нет той медленности, которая присуща сборам в гимназию. Нет приключений, нет «калошного топота» и «изводки» воспитателей. Надо идти гулять на Большую Садовую.

Попарно, по росту, все от мала до велика, выходят из пансиона. Нет, не помнит Павлик, что завтра уроки и прежние мучения. Украдкой посматривает он на часы: «Ах, если бы время остановилось!»

В самом деле, в пансионе все напоминает о зубристике… а здесь, на улицах, светло, нарядно и ярко. Что же из того, что зимою холодно, а осенью дожди? На улицах масса гуляющих, попадаются знакомые… «Бараны, бараны!» — насмешливо говорят встречные гимназисты. Не обижается Павел: «баранами» зовут они пансионеров за то, что те гуляют кучами, как стадо. Что же из того, что кучами? Лишь бы гулять. Вот идут барышни. Павликова пара, апатичный Исенгалиев, буреет; с угрюмым восхищением он кланяется одной из барышень. «Кто? кто?» — осыпают его вопросами. Кругом улыбаются, шутят, завидуют, вспоминают. Еще гимназисточка, ее волосы золотятся. А вот сразу две, они обе невольно приковывают внимание: тонкие, строгие черты лица, черные волосы, под атласными бровями пугливо-черные глаза… Одна совсем ребенок. Она хочет посмотреть на Павлика и наивно-опечаленно прислоняет к лицу маленькие пальчики, точно чешется у нее глаз.

— Ленев, тебе кланяются!

И вздрагивает Павлик, и бледнеет, и тревожно оборачивается. Ведь это же Тася Тышкевич, снова она, эта тихая, неулыбающаяся рождественская vis-a-vis; снова судьба приводит к нему ее, и снова так жутко и непонятно он отходит от нее, весь стремясь к ней душою; не признает ее и отталкивает, и стремится, и отдаляет… «Что это, что?» Тихо никнет сердце. Отчего это бывает так?.. Ведь он же любит ее, он полюбил ее с первого взгляда, и она тоже любит его, и они — один для другого, а вот идут мимо друг друга и разлучаются, и он сам, весь стремящийся к ней, сам разделяет себя от нее.

Оборачивается Павлик и смотрит вслед, а она уже отошла, и лишь веет издали, как голубиное крыло, белая ленточка шляпки.

 

 

Приходит в себя Павлик. Он на улице, он выбился из пары, и дядька Лаврентий, угрюмо выговаривая, ставит его «в ранжир». Взглядывает он на свою молчаливую «пару». Этот желтолицый Исенгалиев, значит, вовсе не такой сонный и равнодушный, каким представляется на первый взгляд: недавно мимо него прошла его знакомая барышня, и лицо Исенгалиева побурело, он поспешил поклониться. Значит, и в самом деле существует на свете любовь, если этот долговязый Исенгалиев кланяется барышням и краснеет при этом?

Теперь Павлик думает об Исенгалиеве. Как он заступился за него, когда на него напал этот зверский Клещухин. Теперь Клещухин не пристает к Павлику, видно, здорово его поколотили башкиры, но ведь своим спасением он обязан Исенгалиеву. Павлик с расположением оглядывает его рябое лицо. Он мог бы, пожалуй, даже подружиться с ним.

— А ведь мы бы могли подружиться с вами, Исенгалиев! — внезапно говорит Павлик и краснеет. — Мы ходим в паре и могли бы подружиться.

— Что же, давай подружимся, — сонно соглашается башкир.

Он еще хочет что-то прибавить, но внезапно по рядам гуляющих прокатывается волнение: покрасневший воспитатель бросается к пансионерам, как цепной пес.

— Ровнее, ровнее! — говорит он. На тротуаре показывается старый, похожий на сыча, окружной инспектор Котовский.

— Дядька, рядами! Стройней ведите! — шипит на Мортирина воспитатель.

Синие фуражки с веточками поднимаются над головами пансионеров. Окружной инспектор кланяется и, стараясь сделать импозантное лицо, строит такие гримасы, словно жует лимоны. Ярко блестят на солнце форменные пуговицы его пальто; веет парусом изжелта-сивая борода.

Но вот начальство удалилось; перед глазами пансионеров театр. Маленькое желто-серое здание, напоминающее ренсковый погреб. Сколько разговоров возбуждает один только вид театра!

— Эх, сходить бы! — говорят старшие. — Смотрите: бенефис Стратоновой. «Адская любовь». Господа, собираемтесь!

— Инспектор не пустит: «Адская любовь».

— Пустит, чего там! Проси воспитателя.

Кто-нибудь из «любимцев» обращается к воспитателю:

— Василий Павлович, попросите.

Воспитатель почти всегда пугается.

— Да как я… — мямлит он. — Да вы знаете, какой инспектор… Да он не любит…

— Нет уж, пожалуйста, ради бога…

— Да вон там какая-то «Адская любовь»… «Адская»… Надо спросить священника. Я не знаю.

— Это самая обыкновенная оперетка… — говорит кто-то из видавших ее на сцене. — Там ничего нет опасного…

— Пошлите уж, пошлите, — тревожно соглашается воспитатель. — Может быть, разрешит. Только писать я не буду…

И вздрагивает воспитатель. На тротуаре внезапно показывается сам попечитель учебного округа. Глаза воспитателя остекленели, руки дрожат.

— В-ваше… превосходительство! — говорит он тоном умирающего восхищения.

Попечитель останавливается. Останавливается все. Кажется, остановились пешеходы, остановились экипажи, остановилось самое солнце… Остановилось все.

— А-а… — негромко говорит попечитель и смотрит куда-то вниз, себе под ноги. Серый замшевый палец с благоговением держится трясущейся рукой воспитателя. Попечитель останавливается и молчит. Молчит все.

Внезапно попечитель вскидывает голову.

— А вы не на Екатерининском поле?

Мгновение — и след попечителя простыл. Точно вознесся он на облака или провалился в преисподнюю. Никого не видно. Но что это?.. Лицо воспитателя покрылось смертельной бледностью, глаза блуждают, руки дрожат.

— На-а-зад! На-а-зад! — хрипло бормочет он и растерянно дергает губами. — Скорей!.. Скорей!..

Дядька торопливо поворачивает малышей вспять.

Пансионеры идут на Екатерининское поле.

Все оживление пропадает: на Екатерининское поле — такая скука! Неизвестно, в каких видах купило начальство в конце города кусок земли и наставило там шестов для гимнастики. Поэтому оно и требует, чтобы подчиненные веселились там. «Веселись» — ничего не поделаешь.

С бранью и покорами плетутся на «царицыно поле» пансионеры. День испорчен. И надо было попасться на дороге этому попечителю!

Поплутав среди «виселиц» и гимнастических шестов Екатерининского поля, усталые и недовольные возвращаются в пансион. Настроение не улучшается: наступает время зубристики.

 

 

Идет исполненная волнений, печали и страхов учебная жизнь. Павлик растет. Ему уже тринадцать лет, он в третьем классе гимназии. Как это промелькнуло время? Ведь, кажется, только вчера уехала мама, только вчера привел его в пансион седобородый Александр, а Павлик уже в третьем классе. Три года прошли как во сне, на сон похожие.

Отчего это три года — как сон? Разве и сама жизнь и учение в гимназии были сном, тяжким и одурманенным?

Бежали дни и часы, бежали недели и месяцы — и останавливалось на них внимание только два раза в год: зимою, на Рождестве, когда приезжала мама, и весною, когда уезжал Павлик в деревню.

Уже три раза впечатления города сменялись деревенскими. Три раза повидал гимназист Павлик старый дедовский дом, три лета в нем прожил, но не осталось в нем памяти ко всему происходившему в то время в деревне. То ли гимназия так придавливала, что не успевала согнутая душа за два месяца распуститься; то ли что в деревне все было в те годы спокойное и ровное: не было ни Феди блаженного, ни странного дяди Евгения, ни бледнолицей золотоволосой женщины, которая так запомнилась Павлику… Рассказывала тетка Анфа, что мужа Антонины Эрастовны перевели куда-то за четыреста верст, рассказывала втихомолку, что дядя Евгений Павлович с рыжебородым земским «на клочья подрался», что потом его после драки долго лечили, и теперь он жил на Кавказе, «здоровье поправлял».

Не оказалось в деревенском доме и Пашки; зимою рассчитала тетка Анфиса ее мать-прачку за какую-то провинность, и ушла вместе с матерью и рябая Пашка, и жили они у какого-то «деверя» в деревне Ольховке.

Слово «Ольховка» заставило было забиться прежним волнением сердце Павлика. Ведь там, у бабушки Александры Дмитриевны, жила кузина Лина, кузина Линочка, которая сначала его не оценила, а потом, после поэмы о Гаттоне-епископе, поцеловала в щеку. С этой кузиной у него бывали и разговоры, и если их беседам мешал своей грубостью кадет Гриша Ольховский, то все же чувство дружбы начинало подкрадываться в ее прежнюю холодность, теперь бы повидаться с ней, посмотреть на нее…

Но, как нарочно, была опустошена в эти три года и вся жизнь деревни: не было кузины Лины в Ольховке, жила она теми летами у дедушки-генерала в Ташкенте, того дедушки, который имел там два дома и четыре тысячи на имя Лины в банк положил.

И об этом обо всем узнавал Павлик от той же толстой тетки Анфисы. Она была источником всяких сведений, слухов и справок. За три года последних она еще пуще растолстела, но встречала Павлика все в том же капоте, только становился он, замечал Павел, короче и короче и обнаруживал грязные заплатанные теткины башмаки.

И лишь одно по-прежнему овеивало радостью сердце Павлика в эти приезды: как и в первый день явления в деревню, в прохладном летнем небе тучами пролетали грачи и галки, и слышал Павлик эти пестрые, беспрестанные болтливые крики, и снова невнятной радостью осеняло душу, и хотелось смеяться и широко дышать.

И смеялся Павел, и бегал по двору; но появлялся в это время как по команде старый дед в халате, с выпученными рачьими глазами, и стучал по перилам крыльца костяшкой обрубленного пальца, неприятно крича.

Горько, уныло становилось от этого на сердце Павлика. Вид старого пучеглазого деда пугал его и гнал с сердца радость. Радостно ли было, что старик сумасшедший на галок кричал!

Не очень любовно осматривал Павлик-гимназист и дом дедовский, и комнату свою, где устраивал он, до гимназии, свой диковинный музей. Отходил он, подрастая, от детской забавы, неинтересны теперь были Павлику все эти железки и жестянки; не привлекли внимания и развешанные по стенам дедовские портреты, и те висели косо, зловеще и угрюмо, с запыленными старческими глазами. Образовалась щель или пустота в жизни — и эту щель было нечем заполнить. В гимназии и пансионе время заполнялось уроками и страхом, теперь не было ни того, ни другого; чуть даже не пожалел Павлик, что нет всего этого: чем бы заняться на эти два месяца, что предпринять, чтобы время прошло?

Он даже признался матери:

— Мне что-то скучно здесь, мамочка, я не знаю, чем время заполнить.

И покачала головою мама, и морщинки собрались вокруг ее глаз.

— Все это оттого, что ты один, мой маленький, я давно думаю об этом: нет у тебя никого.

— Нет же, мама, мне не скучно, мне вовсе не скучно! — поспешил он уверить маму, подумав, что он обидел ее, свою единственную, самую дорогую на свете. — Уверяю тебя, мамочка, что мне вовсе не скучно с тобой!

— Разве съездить к Грише Ольховскому! — сказала тут же мама. — Теперь Линочки нет, Линочка в Ташкенте, но Гриша будет очень рад повидаться с тобой.

Но Павлику стыдно было, что он маму обидел, и он отказывался от поездки. Однако на второе лето они съездили в Ольховку, правда, помня прежнее, там не ночевали, но так серо и скучно было без Лины, что сама Елизавета Николаевна поспешила увезти сына домой.

Оставаясь все время один, пристрастился к чтению Павел И вообще он любил читать, но в старом доме сохранилась дедовская библиотека. «Аммалат-Бек» — полные страхов и приключений повести Марлинского захватывали сердце. Марлинский нравился Павлику больше Гоголя и Пушкина, но когда случайно в ящике с дедовскими киверами он нашел «Дворянское гнездо», «Асю» и «Дым», вдруг отошли и стерлись воинственные повести; чистая сказка души человеческой пленяла и очаровывала, и три лета в сладком плену тургеневского слова прожила Павликова душа.

А зимы, весны и осени поглощал город. Под конец лета оттаивало запуганное и смятое казенной мудростью сердце; но подходил август — и являлась гимназия с ее пансионом; лета было только два месяца, а городских зим, учений и страхов — десять.

Побеждали десять, выбирали из сердца тихие мечтания и наполняли спешной казарменной былью. Быльем порастала за зиму и осень душа неокрепшая. Стиралось то, чем зацветала душа летними вечерами; казенный махровый цвет оплетал вязью сердце, и смолкало оно, стиснутое камнями пансиона.

Серая, умудряющая, давно одобренная жизнь властвовала над всем. Уж не деревенский был Павлик, он был городской.

 

 

Лишь двумя «светлыми минутами» отмечает память Павлика долгую и серую жизнь пансиона: «красным флагом» и театром.

Суров был климат той страны, где родился Павел. Не редкость бывала там тридцатиградусная стужа — и вот распоряжением попечителя было отменено хождение в гимназию в дни сильных морозов. На городских каланчах выкидывался красный флаг, и в тот день учащиеся освобождались от гимназии. Как оживлялся в те дни казенный пансион!

Еще накануне, перед отходом ко сну, шли разговоры о количестве градусов; кто-нибудь из проснувшихся ночью непременно подходил к термометру за окном «умывалки»: нет ли желаемой цифры? Утром первый взгляд, конечно, на окна.

— Смотрите, как заледенели! — в восторге шепчет кто-то.

— Не будем! Не будем! — ликуют в разных углах.

За утренним чаем не сидится: вдруг переменится температура, стихнет ветер… Мало ли что может случиться!

Старшие воспитанники отправляются в швейцарскую.

— Что, Иван, сильный ветер?

— С ног валит, так и рвет.

— Слава Цицерону.

Старшие разносят благую весть.

Принимается она радостно, но все еще с неуверенностью. До отхода в гимназию еще почти два часа — вдруг температура переменится, стихнет ветер…

Проходит еще четверть часа. В коридоре, у термометра, гудит толпа.

— Чиркните спичку, — бормочет кто-то. — Плохо видно.

— Двадцать пять градусов, господа бараны! Ей-богу!

— Врете вы все. Петров, посмотрите! Васильеву верить нельзя.

— Даже около двадцати шести. Пустите, черти, раздавили!

К толпе подходит один из дядек.

— Господа, разойдитесь, — говорит он. — Сейчас придет воспитатель, увидит. Нехорошо.

На него никто не обращает внимания. Дядька удаляется донести воспитателю.

— Разойдитесь, разойдитесь! — кричит воспитатель, подбегая.

Мелкота прыскает в разные стороны. Остаются только те, которые посмелее.

— И как не совестно! — огорченно говорит воспитатель и морщит нос. — Ведь большие… Ну, уж и любите вы поучиться, нечего сказать!

На него исподтишка бросают злобные взгляды. Поучиться — это значит получать единицы, «без матраца», «без ужина», терзаться душой и телом.

— Господа, флаг! — вдруг выкрикивает кто-то дрогнувшим голосом.

Происходит смятение. Все разом бросаются к окну. Давка и крики. Все спешат удостовериться лично.

— Флаг! Флаг! — разносится по пансиону.

В самом деле, на каланче, на ветру, бьется спасительная красная тряпочка.

— Ур-ра! — громко катится по пансиону.

Воспитанники куда-то бегут, обнимаются, швыряют в разные стороны книжки и кричат восторженно:

— Красный флаг!

В одной из «занимательных» раздается оглушительный треск: то разом, по команде, приподняты и брошены крышки парт. Это называлось «дать салют», «дать пушечный выстрел» по случаю торжества.

Побледневший воспитатель вихрем уносится в сопровождении «адъютантов» на выстрел.

— Безобразие! Безобразие! — кричит он. — Кто стучал?

Конечно, полное молчание. Воспитатель входит в следующую «занимательную». Вдогонку несется громогласная песня:

 

По у-лицам хо-дила

Боль-шая кроко-ди-ла…

 

В бешенстве воспитатель бросается назад…

— Кто пел?..

Опять молчание. Только если в это время оказывается дежурным воспитатель Щелкун, из задних рядов начинается чуть уловимое щелканье языками. Щелканье ведется мастерски: по лицам нельзя отгадать, кто именно щелкает… Услышав щелканье, воспитатель бледнеет.

— Пощелкайте, пощелкайте, я подожду, — говорит он и садится. Но в это время в следующей «занимательной» слышится второй залп, и воспитатель с бранью уносится к «бомбардирам».

Старшие гимназисты уже в буфетной комнате. Звенят серебряные деньги. Служителей посылают за чаем, за булками, за сахаром и колбасой. Поспешно стаскивают служители в обеденной комнате со столов скатерти: будут пить пансионеры праздничный чай; а так как торжество вне программы, то скатертей не полагается.

Но их и не ищут. Уже собраны деньги на угощение. За рядом столов размещаются пирующие. Угрюмый воспитатель отсутствует. За столами шумно и весело. Здесь не чинятся говорить, смеяться и петь. В большие груды свалены плюшки, пончики и сахарные кренделя. Тарелок и салфеток не дается, — внепрограммный чай.

За завтраком и обедом к казенному не прикасаются; хоть один день без казенного!.. Утрами достают служители из-под кроватей старших опорожненные «сороковки».

 

 

«Театр!» Это слово было лучом в жизни пансиона.

Разрешение купить ложу в театр давалось инспектором редко. Нужно было, чтобы пьеса входила «в круг предначертаний», чтобы воспитанники заслуживали подобного удовольствия и чтобы инспектор находился в фазе благоволения… Когда же все требуемые условия складывались для гимназистов благоприятно и проносилось «разрешаю» инспектора, радостям не было конца.

Тотчас же на извозчике посылался за ложей дядька. Без дядьки пансионеров, разумеется, не отпускали. В крохотную ложу провинциального театрика набивалось порою свыше дюжины гимназистов.

Живо откладываются книжки. Не выучил всего — верно; завтра будет трудно — тоже верно. Возвращаться во втором часу ночи, а вставать в шесть… Нет, не думается, все в сторону… Только бы на несколько часов отойти от казенной руки.

Вот семь часов. Половина восьмого.

— Лаврентий, что же?

— Воспитатель просматривает список.

— Опоздаем!

— Конечно, опоздаем. Сельдерей. Пучеглазый.

— Господа, знаете, инспектор пришел.

Питомцы ежатся: вдруг раздумает? Вдруг кого-нибудь исключит?

Робко и молитвенно смотрят они на инспектора, коридором проходят как мыши и неслышно надевают пальто. Инспектор смотрит через очки. Только бы пронесло мимо!

Вот уже выстроились попарно. Выходит воспитатель с бумажкой. При инспекторе он хмурится особенно деловито и считает театралов парами, как гусей.

— Пара, две, четыре… четырнадцать… Все верно.

Улыбающийся швейцар (милый швейцар!) спешно распахивает двери.

Выходят, вышли, вот на свободе. Робко мигают милые керосиновые фонари. Тихо смотрят милые кургузые деревья. Сколько вокруг фланирующей публики! Все веселы, оживлены. Как хорошо на свободе и как темно в тюрьме! Мигают театральные фонари. Улыбается за окошечком счастливый кассир. Театральный сторож кивает гимназистам. Милый сторож! Как хорошо пахнет в театре керосиновыми лампами! Торопливо сбрасывают пансионеры в углу ложи свои шапки, галоши и пальто. Что ж из того, что шапка лежит рядом с галошами? Сейчас начнется представление.

— Купили ли афишу? — спрашивает кто-то тревожно.

— Купили, конечно; вот она. Господа, не раздавите маленьких.

Малюток не забывают. Малютки сидят на стульях, остальные стоят.

Что такое? «Продавец птиц»… Говорят, хорошая оперетка.

— Инспектор меня спрашивает, — говорит улыбающийся дядька Лаврентий: «Не знаете ли вы, что такое «Продавец птиц»? Я говорю: «Так, ничего, птиц, говорю, продают, смотреть можно».

Лаврентий, конечно, прихвастнул и желает понравиться, но сейчас поднимется занавес!

— Господа, пожалуйста, не аплодируйте, — просит дядька. — Мне нагорит, да и вас пускать не будут.

— Хорошо, хорошо! А что, Вольская участвует?

— Ну, конечно же!.. Вот!

Средние пансионеры с завистью смотрят на старших: до них что-то доходит! Как-то раз Сидорчук говорил: «Вольская врезалась в Трубина! Трубин был у нее в номерах».

С завистливой гордостью все смотрят на читающего афишу Трубина. В него врезалась сама примадонна!

Однако поднимается занавес. Сколько женщин, и все в коротких юбках, и все поют.

Помнит Павлик: чаще всего воспитанников пускали на оперетки. В городе не было постоянной труппы, современных драм начальство не любило, и в результате самой безобидной являлась оперетка; к оперетке был развит в пансионерах вкус. Они распевали веселые мотивы, танцевали канканы, и познакомиться с опереточной актрисой считалось среди подростков высшим шиком.

Поднялся занавес. Раскрашенные барышни умело двигают ногами, облеченными в трико; вот, бесцеремонно шлепая девиц «по крупам», появляется толстый комик. Потрясая четырехугольным животом, он поет куплеты про неверных жен.

— Браво! Бис! — оглушительно кричат пансионеры. Забыты увещания дядьки; аплодируя вовсю, питомцы гимназии не сводят глаз со своего любимца.

Антракт. Долго вызывают пансионеры тучного куплетиста. Народ направился из залы в театральное фойе. С завистью проходят воспитанники мимо. Там пьют кофе, едят пирожки и фрукты… Нижним чинам, собакам и гимназистам входить воспрещено. Вот кто-то из товарищей — счастливец! — встретил среди знакомых желтенькую барышню и ходит с нею рядом по коридору, рассказывая смешное. Он так счастлив, что совершенно не замечает простых смертных и все говорит, пощипывая усы… Что это?.. В стороне мелькнуло белое строгое платье. Маленькие белые туфельки, мягкий, печально-звенящий голос, невнятно-горько призывающие глаза, вьющиеся волосы, полные кроткого, непорочного блеска… Неужели снова!.. Один миг — и конец, уже идут в пансион, спектакль кончился.

Моросит дождь. Уныло плетутся по неровному тротуару пансионеры. «И зачем было идти?» Вот второй час. В шесть вставать… Не готовы и уроки… теоремы… Чайкин… Ах, скверно!..

Злые и молчаливые, раздеваются они в швейцарской и хмуро идут по голой каменной лестнице во второй этаж, в спальные комнаты… Как тяжело! Вот в углу коридора сидит с бледным, истомленным лицом ночной сторож, капрал. Подле него на столике старые железные очки, залистанная книжка, часы с будильником. Устало-равнодушно смотрит он на пансионеров; сидел он вчера, третьего дня, год тому назад, пять и двадцать лет… и будет еще сидеть — и завтра, и послезавтра, и через месяц, и через два года, пока не умрет или не прогонят. Сколько видел он ученических смен! На его глазах в пансион поступали, учились, росли, выходили; появлялись другие, учились, томились, умирали и опять приходили… Всегда к слову «капрал» прислаивалось в пансионе что-то тяжкое и пугающее. Воспитанники не знали ни его имени, ни того, откуда он явился; знали только, что был он капрал, что были у него угрюмые глаза, черные косматые брови, опущенная книзу голова и длинная белая борода лопатой… Про капрала говорили также, что на одном его ночном дежурстве бросился вниз с лестницы гимназист Вельский. Говорили про него, что на каком-то заводе у него убило двух сыновей. За что? Никто не знал.

С нервною дрожью залезает Павлик под колючее казенное одеяло. Он взглянул на часы: уже два. Спать можно только четыре часа! Уроки не приготовлены, завтра математика… Чайкин… Ах, плохо! И зачем было ходить в театр?

Тихо. Спящие говорят что-то сонными голосами. Вот вскрикнули… У кого-то упала подушка. Вот встает кто-то белый… Лучше закрыться с головой. Темно. Милая мама, родная! Спишь ли ты? Или, быть может, тихо шепчешь свои молитвы? Ты далеко, за сто верст… А здесь так холодно, так чуждо… Мама, да слышишь ли ты?..