МЛАДОСТЬ 4 страница

Правда, одна общая куча разбилась на приятельские кучки, но и в кучках шепчутся, уславливаясь, куда бы дальше идти. Павел смотрит: многие бледны от водки, лица их выглядят угрюмо, почти ожесточенно, иные совсем не стоят на ногах, их более трезвые сажают на извозчиков. Противно, и нудно, и пусто на душе, и совсем не выходит все так красиво, как представлялось в воображении о первом свободном дне, но тоже не хочется домой, не хочется тишины — может быть, оттого, что Павлика все же заставили выпить две рюмки портвейна.

Вместе с Умитбаевым поднимается он по старинным каменным ступеням вверх, от реки-на бульвар, а за ними пытаются ползти Митрохин и Рыкин, видимо желая «компанействовать» с ними. Молчаливо соглашается на это Умитбаев. Он выпил много, но он совсем не пьян, только лицо его бледно, на душе у него умиление и ласковость к Леневу, он не скрывает, что только с его помощью удалось ему благополучно миновать Харибду гимназии. По русскому сочинению ему едва натянули тройку, но он доволен, он сияет, тройка — удовлетворительный балл, больше уж ему не придется никогда думать о сочинении: разве в его аулах кто сочиняет?.. Разве не жизнь — подлинно бездумная, степная, не сочиненная — в его степях?

— Ленев, милый Ленев, я друг твой до смерти, и где бы я ни был, но позовешь ты меня — и я приду.

Вчетвером проходят они по наполненной гуляющими главной улице. Так благостно свешиваются над головами освобожденных пахучие ветви тополя. Они раз и другой задевают Умитбаева за фуражку — и вот он громко смеется на всю улицу, не в силах сдержать радости, ширящей грудь.

— Что ты, Умитбаев?

— Я так счастлив, Ленев, нет больше инспектора и учителей. Я завтра же уеду, возьму обеих жен, Бибик и Фаригу, в степи наши мы едем, в степи… Ах! Ты видишь, эти ветки сбили с меня фуражку, а на фуражке герб. Я бросаю теперь эти веточки — к черту гимназию, я свободен теперь, я — степной!

Митрохин приближается к Умитбаеву и шепчет ему. Снова оглушительно-радостно смеется сын степи, вынул кошелек и подает Митрохину.

— Здесь двести золотом, бери сколько хочешь.

— Нет, я только десять рублей, — смущенно шепчет Митрохин, а Павлику стыдно смотреть на это, совестно за Митрохина, за себя, за всех. Не так идет первый день свободный, совсем не так.

— За все до утра плачу я один, — радостно кричит Умитбаев и блистает крепкими зубами. Снова смеется, радость заливает его. — Ленев, милый Ленев, позволь мне это, для меня это радость — сегодня платить. Мы гулять будем до утра, если ты друг мне, согласен ты?

Вступают в маленький садик и проходят к павильону.

Рыкин совсем пьян, он хочет зельтерской; все садятся за столик, толстая буфетчица с черными усиками усердно цедит им в бокалы лимонад.

И внезапно поднимается пьяный Рыкин и так же молча и бесшумно тянется с угрюмым и желтым лицом к буфетчице и хватает ее за грудь. Павел вскрикивает, а вот Умитбаев оттолкнул Рыкина и негромко убеждает взволнованную буфетчицу:

— Он же пьян, он окончил гимназию, он на ногах не стоит, не хотел оскорбить вас, вы видите? Пожалуйста, не сердитесь.

Рыкин и в самом деле ничего не соображает. Он совсем не понимает, что сделал, и теперь сидит, ворча что-то, на стуле с опущенной взмокшей головой. «Нет, совсем же не так, — как мерзко, как безобразно…» — думает Ленев.

А Умитбаев все шепчется с Митрохиным. Кивая на Рыкина, он указывает на стоящего на углу извозчика, поручая Митрохину отвезти хмельного.

— Ты уложи его спать, а сам приезжай в гостиницу Коркина, мы будем ждать тебя там.

Еще раз извинившись перед буфетчицей, поднимается Умитбаев, и они идут с Леневым из сада и видят, как у ограды взваливает Митрохин на пролетку бесчувственное тело Рыкина.

— Рыкин дурак, он все время пил «савраску», водку с пивом, и поэтому свалился… Мы же будем гулять до утра.

 

 

Они входят в номера Коркина, там протяжно воет какую-то арию машина.

Две залы полны посетителей, шумно звенят стаканы и рюмки, стучат ножами, сизые облака табачного дыма висят над вспотевшими багровыми лицами, а Павлику почему-то сейчас это нравится, нравится ему ходить сейчас в оголтелом полупьяном чаду пестрых разговоров, нетрезвых признаний, дробных звонов, стукотни и окриков. То ли пробуждался в нем наблюдатель, то ли никогда раньше не ходил он по трактирам, но сейчас кабацкая обстановка ему и примечательна, и нова, и любопытна… Не оттого ли еще, что вечер чудесный, что Умитбаев сегодня не груб, а радостен и занятен, но интересно, привлекательно бродить сегодня с Умитбаевым, присматриваясь к кутерьме, он так и пробродит до рассвета, а мама подождет: ведь не каждый год оканчивают гимназию.

Садятся они за столик у самой машины, и половой, лядащий человек с утиным носом и предупредительной улыбкой, заводит для окончивших гимназию «Не белы то снеги».

Он почему-то сразу догадался, должно быть по лицам, что пришли окончившие гимназию, он так любезно их принял, так охотно засунул в недра машины огромный «вальс с музыкой», что Павлик радостно рассмеялся и сказал себе про полового* «Вот милый». И в тот момент все нравилось ему в услужающем человеке — даже то, что был у него утиный нос.

— Почему же это вы отгадали, что мы гимназию кончили? — спросил он полового невинно звенящим голосом и покраснел от смущения.

— По придчине личностей, — охотно, но не совсем понятно ответил служитель и довольно осклабился, — Потому что я в услужении уже двадцать два года и, насмотревшись в личности, способен всякого определить.

Еще более почему-то довольный Павлик конфузливо дал половому рубль и пробормотал: «Это вам на книги», а половой вильнул в воздухе задом, как селезень, и сказал, очевидно, по-французски:

— Мерси и боку-с.

Все засмеялись: и Павлик, и Умитбаев, и сам служитель, и двое посетителей за соседним столиком. Один из них, тучный, желтоволосый мужчина лет тридцати с огромными красными жилистыми руками поднялся со своего места и подошел к Умитбаеву:

— Господин хороший, вас ли я вижу, поздравляю с окончанием.

— Если хотите, присаживайтесь к нам… — Умитбаев стал знакомить Павлика с подошедшим.

— Наш сосед по дому, сын чиновника Харичкина, служит в контрольной палате.

— Иван Аксентьевич, — громко сказал Харичкин, пожимая Павлу руку, а Павлику понравилась в тот день даже смешная фамилия Харичкин, и с благоволением покосился он на массивную, точно глиняную голову нового знакомца. — А одесную сидящий Беляков, друг моего сердца, акцизный чиновник и селадон, — представил в свою очередь собутыльника Харичкин и затем подвел старенького бритого человечка в тужурке со светлыми пуговицами.

— Тоже Иван, но — Андреевич, — объяснил и «друг сердца», присаживаясь к столу.

Оглядел Павлик и этого. Все было в нем до странности плоско: лицо как тарелка, с еле различимыми глазами и плоскими губами; ни нос, ни лоб на лице не выдавались, а словно сидели в углублении, спрятавшись, особенно нос, уши тоже были плоские, грудь доской, и весь акцизный походил на половую доску в мундире.

Однако Умитбаев приветливо встретил и этого и сейчас же, объяснив с восточной краткостью, что угощает он, подозвал того же служителя:

— Принеси нам, братец, все по положению, и чтобы все было в надлежащей красе.

— Ун маман! — ответил половой и поспешил с услугами.

Между тем оркестрион старательно заворачивал «Белые снеги» к концу, а чиновник Харичкин, видимо, быстро освоившийся с положением, подпевал в такт машине хриплым голосом, но не без вдохновения:

 

Одно поле не-е покрыто:

Поле батюшки мово-о-о-о…

 

Трактирный чад, гул, слитные крики, запах водки, соленых огурцов, подгорелого мяса и каких-то острых закусок наполняли сердце Павлика необъяснимым очарованием. Так бы сидеть и сидеть за маленьким, крытым скатертью столом, слушать эти нестройные крики и звоны, и смотреть без конца на эту довольную толпу, и вслушиваться в сиплое пение Ивана Аксентьевича, которому вскоре начал подтягивать и другой, старенький плоский Иван… Нет, это же прямо было наслаждение, а в окно тянуло свежим ветром и доносился грохот колес по булыжной мостовой.

— Я в самом деле, Умитбаев, сегодня не буду торопиться, — шепнул он другу и пожал ему руку под столом. — Мне интересно сегодня с тобою, и я буду сидеть.

Умитбаев признательными глазами посмотрел на него.

— Конечно, день окончания мы должны хорошо отпраздновать, — ответил он, а машина уже гудела простудным голосом романс «Встретясь с тобой», и на столе, на подносике, стоял граненый графинчик, окруженный крошечными рюмками и целой флотилией тарелок с самыми невиданными закусками. Осмотрел все эти «провансали» Умитбаев и похвалил…

Орган между тем продолжал гудеть, а половой наливал рюмки, и все взялись за них, не исключая Павлика. Хрипела, свистела и царапалась, выдавливая арию, машина, и не выдержал Харичкин и начал подпевать:

— Приди, приди ко мне скорее, — пропел он, с вдохновением мигая глазами, — прижмись к груди моей сильней…

— Ты для меня, радость моя… — подтянул, опрокидывая в рот рюмку, плоский акцизный старичок, а Павлик, сам не зная для чего, также выпил рюмку и закашлялся и поспешил, во избежание конфузии, заняться провансалями, в то время как, увлеченные мотивом, остальные трое уже пели хором нестройно, но радостно, чокаясь рюмками, проливая на грудь вино.

 

Блаженство, рай, земной кумир…—

 

прокричали все с увлечением, и не выдержал даже усовершенствованный половой и тоже подмахнул в последнем куплете тоненьким тенорком.

— Эх, гитары нету, вот оскорбление… — изъяснился в заключение Иван Аксентьевич, а Умитбаев склонился к Харичкину и спросил:

— Разве вы на гитаре играете?

— Не я играю, а Иван Андреевич — бесподобен!

— В таком случае перейдем в отдельную камеру, — предложил Умитбаев.

В это время к пирующим присоединился и Митрохин, отвезший Рыкина, и все поднялись.

Жалко было Павлику покидать ярко освещенную комнату, полную пьяненьких шумливых людей, но и дальнейшее было интересно, и он направился за компанией.

 

 

Была это плюгавая комнатушка с засаленной плюшевой мебелью, с раскрытым окном, в которое тянуло горелым салом, с картиной на стене, изображающей толстоногую женщину, входящую в реку.

— Предоставь нам, архангел, семиструнную гитару с коньяком и мятными лепешками, — сказал Харичкин служителю и похлопал Умитбаева по плечу. Как открывший некую идею в лице акцизного, он держался теперь еще более запросто, так что Павлик даже покосился. Но Умитбаев был по-прежнему опоен своей радостью: он смеялся громко и решительно, он успел уже выпить коньяку и опять не хмелел и все больше оживлялся.

— Что же вы поете, Иван Андреевич? — спросил он акцизного, когда принесли гитару. — Цыганские романсы есть очень страстные, и я их очень люблю.

— И цыганские романсы, и салонные, — не без гордости объяснил Иван Андреевич и «прищучил» семиструнную.

И здесь стоял на столе подносик с граненым штофиком, и опять так ласково налил Умитбаев, что выпил Павлик и жестокого коньяку, постаравшись из любезности скрыть, насколько это «невкусно».

— Силянс, кариссиме! — предупредил Харичкин, и в это время заверещали струны гитары.

 

Ты не езди, милый, к Яру,

Даром денег не бросай…—

 

пел Иван Андреевич, и Павлик подивился, как это из такого плоского тщедушного человечка выходит такой сильный и звучный голос. А может быть, голос Ивана Андреевича уже вовсе не был так силен и звучен, может быть, это звенело в ушах Павлика?.. Он чувствовал внутри себя звон, и шум, и туман, и сердцебиение, и хотелось улыбаться и даже петь… И в. это время по пыльненькой комнате рассыпались нестройные голоса, и опять в дверях стоял преданный своему любезному делу услужающий и с торжеством знающего человека улыбался, подпевая своим примечательным тенорком:

 

Сок-колов-ская гит-тара

Ц-целый день… в ушах звенит…

 

Звенело, звенело в ушах Павлика. Не от одной соколовской гитары, не от одного коньяку: конечно, и это звенело вместе, но больше всего оттого звенело, что восемнадцать лет было, что пансион казенный кончился, что был первый свободный, лишенный гимназии день.

— Выпей же еще, Ленев, милый Ленев, — твердил, склонившись к нему, Умитбаев.

Павел отказывался, а тот все придвигал рюмку, все упрашивал так, что было нельзя отказать.

 

Сок-коловская гитара…

 

— Ежели коньяку не хочешь — выпей портвейну… Вот мадера, вот лиссабонское — лепешечкой закуси…

 

Завтра в полдень, в воскресенье

Именинник буду я…

Пропадай, моя телега.

Все четыре колеса…

 

…Что это? Павел едет на телеге вместе с Умитбаевым, и оба крепко держатся друг за друга, ибо телега действительно «пропадает» на ухабах мостовой, или это не телега, а пролетка извозчика, и они едут по предместью со слабо мерцающими фонарями, едут не двое, а четверо, потому что Иван Аксентьевич сидит на козлах вместе с ухмыляющимся извозчиком, но спиною к нему, а Иван Андреевич просто-напросто в ногах у Павлика и Умитбаева, причем в старческих руках его дребезжит двумя останными струнами гитара:

 

Про-па-ддай моя телега —

Все ч-четыре… к-колеса…

 

Как это случилось, что они на извозчике? Павел помнит, что они вышли четверо, обнявшись, но гитары как будто не было; они заходили еще в один трактир, там им подавали еще графинчик с закусками; правда, там закусок было гораздо меньше, чем в прежнем, но было еще веселее, гораздо веселее; затем они зашли еще в третий ресторанчик — и опять видели закуски и бутылочку среди них, и закусок было чем дальше, все меньше и меньше. И в то же время становилось все веселее и веселее, и вот они на извозчике вчетвером, и «гремит соколовская гитара», и телега «пропадает всеми четырьмя колесами», а вот и городовой остановил их строго, а потом услышал, что это окончившие гимназию, и улыбнулся удовлетворительно:

— Не шумите лишь через край.

А небо куда-то провалилось, убежали все звезды, и вверху чернело, как в исполинской чернильнице.

 

Сок… коловская гитара…

Все чет-тыре… к… колеса.

 

 

 

Теперь Павел видит себя входящим об руку с Умитбаевым в какие-то желтые дощатые сени, дурно пахнущие помоями и мышами. Он проходит мимо коридора с окнами во двор, потом оба они заворачивают и под предводительством своих двух новых друзей спускаются на три ступеньки куда-то вниз, где еще хуже пахнет и где окна светлеют пламенем мигающих ламп уже с другой стороны коридора, а в рамках окон — красные занавески, и за ними лица женщин с красными щеками, небрежно причесанных и смеющихся.

 

Пропа-падай, моя телега,

Все чет-тыре… к-колеса…

 

Это поет старенький Иван Андреевич, и, должно быть, именно этому смеются Женщины, и раздается вокруг крик, и визг, и топот.

— Девушки, гимназистики приехали… и бледненький один.

Павел слышит это и смущается; он видит себя в низенькой комнате с громадной, словно бесстыдной постелью, в изголовье которой горы подушек. И все подушки пестрые, одна другой меньше и старательно сложены все в пирамиду… Он знает, что «бледненький» сказано про него, что он действительно бледен, душа в нем горит от мерзкой водки, во рту пересохло, а на сердце сторожко, обидчиво, тягостно и стыдно. Видит он, что действительно стоит посреди комнату растерянный и бледненький, видит это в дешевом рыжем зеркале напротив, и что-то скользит по душе смутным вопросом: не в знакомое ли попал он место, не во второй ли раз здесь он, не проходил ли он когда-то раньше мимо этих смрадных деревянных и низеньких домиков, в которых окна были на уровне земли?

Тлетворным ядом дышат воспоминания.

Да, не смотрели ли на него тогда лица женщин с накрашенными щеками, непричесанных, бесстыдных и жалких женщин, но тогда он проходил мимо, а теперь не мимо проходит, а в самый дом вошел, такова жизнь, и вот эти самые женщины, жуткие и жалкие, стоят перед ним и смеются тихонечко?

— Какой стеснительный и хорошенький… Неужели в первый раз?

— Да, я в первый раз, — опечаленно и тихо отвечает Павлик и ежится, как от холода.

Объясняет он это какой-то маленькой темноволосой, с длинным прямым носиком, почти ребенку. Большие глаза ее глядят бесстрастно, удивительная синева окружает их; рот у нее несколько велик, но губы милы и свежи, и зубы белые, и в тоненьких, как макаронки, пальчиках ее папироса, на которую Павлик смотрит с грустью и болью.

— Можно мне взять яблочко, господин кавалер?

Павел смотрит: за столом перед ним бутылка пива, стаканы и вазы с немытыми яблоками. Около одного яблока засохший листик и обрывочек соломки, у второго — пятно от червяка. Рядом с Павлом сидит Умитбаев, наконец-то вино сморило его, головою приник он к столу, а еще рядом два новых приятеля беседуют с девицами, бесцеремонно хлопая их по плечам.

— Я спрашиваю, можно ли мне взять яблоко, кавалер?

Удивляется Павлик.

— Почему вы меня спрашиваете? Разве яблоки не ваши?

Слышится смех. Смеются оба — Иван Аксентьевич и Андреевич.

— Потому спрашивает, что за каждое яблоко нужно по целковому хозяйке заплатить. А хозяйка велит им, чтобы гости расходовались.

— Странно… яблоки… — не зная для чего, говорит Павлик и растерянно осматривается по сторонам. В это время к нему приближается другая девица — в желтом платье, похожая на канарейку, и грузно плюхается ему на колени и обнимает Павлика за шею голой горячей рукой.

Девицы около смеются, несердито перебраниваются, а Павел опечаленно отводит руку девушки от шеи и говорит ей негромко:

— Вы сойдите с колен, пожалуйста: так вам неудобно.

Совершенно мирно удаляется канареечная девица. Она забирает яблоко и с треском разгрызает его крепкими, точно железными, зубами.

— Мне все равно, как хотите, была бы честь предложена…

Он слушает все это отдаленно, оно его не касается, оно не страшит его ничуть, он только посматривает на маленькую Ириночку, которая равнодушно курит папироску и потом, аккуратно спрятав окурочек в коробочку, поднимается с дивана.

— Ну, пойдем.

Не понимая, куда и зачем, идет за нею Павлик. Они проходят узким коридором, где коптит крохотная зеленая лампочка и пахнет мышами. Протертые желтые сосновые половицы легонько поскрипывают под ногами. Входят они в маленькую комнату, и горит в ней у темнолицей иконы лампада, разбрасывая искры. Два алых цветка стоят в матовых вазочках, оказывается, бумажные. Темненькое зеркало блистает над ореховым комодом. Пахнет в комнате мылом или туалетным уксусом, две-три книжонки лежат чинно на этажерке, и на обложке одной напечатано: «Лихой солдат, как он спас Петра Великого от разбойников». Чем-то знакомым взвеивает на душе Павлика. Ведь он видел где-то нечто подобное, картинки ли такие были расклеены на постоялом дворе?

— Откуда у вас такая книжечка? — спрашивает он, а Ирина улыбается.

— Кавалер подарил, очень интересное чтение, прочитала восемь раз. — Несколько удивленным взором поглядывает она на своего посетителя.

А Павлик уже у комода. Внимание его привлекли фотографии в ореховых рамочках, он берет их на руки и с удовольствием разглядывает усатые лица двух военных, заложивших пальцы за борты сюртуков.

— Это кто же у вас такие? — спрашивает он, не оборачиваясь.

— А один постарше — ефрейтор-дяденька, а другой кавалер — мой жених.

Изумленно оборачивается Павлик.

— Жених? Это как же?.. Он где же?..

— А он в Риге, служит при станции. Как соберу денег, обвенчаемся непременно и домик купим.

Полная неожиданность слов тушуется тем, что видит Павлик в Ириночке: он видит, что она, возившаяся в уголке, сняла с себя тем временем юбочку и лифчик, и осталась теперь в кружевных коротеньких панталонах, и руки у нее голые до плеч и тонки, как веточки, а ножки длинные в черных чулках и черных лакированных туфельках — так странно, и жутко, и невиданно тонки, и стыдно, и почему-то больше всего, что они в панталонах с кружевом.

— Это вы зачем же?.. — побледнев, спрашивает он Ириночку и осматривается беспомощно. — Зачем это разделись вы?

Лицо девочки не изменяется.

— Не хотите — не надо, — говорит она негромко и не спеша начинает одеваться. — Я думала, вы… а вы блажной… Пойдемте, пойдемте.

Она уже в платье, она ведет за собою смущенного Павлика, и они приходят в прежнюю комнату ко всем.

— Ну, что — отведала яблочков? — встречает их уже подвыпивший толстомясый Харичкин и грубо смеется. — Есть у ней еще и свои яблоки, только подешевле, — грубо добавляет он и изо всей силы хлопает Ириночку в грудь, посадив ее к себе на колени.

— Раз — вот яблоко. Два — вот другое…

— Послушайте, да как вы смеете? — вскрикивает, побелев от гнева, Павел и сильно толкает спящего Умитбаева. — Ты видишь, он дерется! Он пьян! Он дурак!

Поднимается со своего места и один из Иванов — но не Аксентьевич, как бы можно ожидать, а седенький Андреевич, акцизный, и начинает тоже о чем-то кричать, топая ногами, и появляется тучная заспанная женщина, видимо хозяйка, и также кричит, и некоторое время все галдят пестро и безобразно, топая ногами перед ошалевшими гимназистами, и вот сумятицу покрывает окрик Ивана Андреевича:

— Я акцизный, я позову с угла городового, я протокол составлю, как можете вы пивом в таких домах торговать?!

Еще пестрее делается шум, старенький акцизный вдруг исчезает из комнаты, а хозяйка и девицы зачем-то спешно бросают пивные бутылки через окно в коридор — и ничего этого не понимают ни Павел, ни Умитбаев, а тем временем в коридоре грубо топают сапоги и появляются перед испуганными девушками усатые городовые и с ними старый акцизный, визгливо кричащий осипшим голосом:

— Требую протокола: за распитие крепких напитков.

Умитбаев поднимает наконец свое разом отрезвевшее лицо. Он побурел от гнева, он тащит Павла за руку прочь из дома.

— Пойдем отсюда, Ленев. А тебе, Харичкин, я голову сверну.

…Они идут кривой пустынной улицей под редкими угасающими керосиновыми фонарями, а небо уже светлеет, уже заря блещет алостью, скоро день, они всю ночь пробродили в своем празднестве; уже едут на работу извозчики, идут мастеровые, из подворотен вылезают собаки и сонно лают.

— Тьфу, мерзко как вышло все, черт! Подожди ты, Харичкин, подожди у меня!

Стыдно и тошнотно и на душе Павлика: вот он — первый день свободной, независимой жизни. Где застала его заря — он выходил из грязного постыдного дома, он, мечтавший о Тасе, он, хранивший жутко священную надпись о разделенной тайне, единой любви.

— Не стоило, Ленев, с этим и связываться. Так было хорошо без них… и вот… привязались.

Светлеет небо. Светлеют улицы, и все стыднее и темнее становится на душе. Жизнь, что ты такое? Почему так много дано поведать темного непорочной душе? Почему все это должно быть увиденным?.. Тася, мечта единая, да слышишь ли ты меня?

 

 

Поднимает с подушки голову Павлик. Косые лучи солнца тлеют в окнах, на стенах полоски багряного света, вода в графине кажется розовой.

Удивляются впервые освобожденные глаза: почему закат — ведь он только что проснулся? Почему не утро, а вечер? Разве он все утро проспал? Нет, он не спал всю ночь, он пришел домой, когда город уже пробудился, он лег в постель, а люди уже стали на работу, он провел всю ночь в трактирах и в мерзком доме, словно первое свободное утро он отдал неназываемому, он осквернил свое сердце черным, правда, он не сделал сам ничего дурного, но разве глаза его не были омрачены увиденным, первые взгляды на заре новой жизни?

Да, вот тлеет закат, люди скоро улягутся спать, а он только что проснулся; он провел всю ночь в ничтожном и отвратительном, он забыл о Тасе, не было места чистой мечте его среди той ночи и утра, которые навсегда отделили его от прежней ребяческой жизни.

Это утро должно было быть лучезарным, а оно было обидно пошлым, должно было сиять, а оно темнило душу… Первое утро свободы оказалось утром позора — и вот он, опозоренный и разбитый, с тупой болью в голове и сердце, с чувством тошноты на душе, лежит на постели, и со стены, с зеркала глядят на него зачерченные туманом провалившиеся глаза, и волосы его взмокли, и лицо желто, как пергамент. Лицо восемнадцатилетнего, ныне вступившего в новую жизнь.

Отчего так пусто на душе — и нудно, и противно; отчего точно ваза хрустальная в сердце разбилась, точно чаша алмазная стояла в глуби души, и вот вихрем повеяло, и двинулась чаша, и сорвалась, и разбилась, и вот вместо нее жалкие черепки, безобразные обломки, бесформенные стекляшки, в душе пусто, пустынно и поруганно. Кто так устроил это? Кто велел?

На слабый хрупкий шорох обращает лицо Павел. Да, конечно, мама, милая мама. Ей чего-то стыдно, она смущена, сконфужена, и конечно, за него.

— Ну вот, ты наконец проснулся, — говорит она негромко и прячет свои милые бесценные глаза. — Я не хотела тебя беспокоить, а вот уже вечер, все родные приходили тебя поздравить с окончанием гимназии, а ты спишь.

— Надеюсь, они не видели, как я лежал на кровати? — спрашивает Павлик и вновь косится на себя в зеркало. «Они не знают, где был я, они не могут знать, как провел я ночь и утро, они никогда не узнают этого», — несется по смущенной и растерянной душе его.

— Нет, конечно, они не входили в твою комнату, хотя Нелли и порывалась, — отвечает мама, и Павлик в третий раз неприязненно оглядывает себя в зеркало. Безобразно, мерзко, — увидали бы его спящим с этим лицом опозоренным, с этими глазами, погасшими от той мерзости, что целую ночь и утро стояла перед ним.

— Знаешь, мама, я сейчас оденусь и буду заниматься, — детским голосом говорит Павлик и по-детски краснеет. Чем заниматься, как, он не знает и не может догадаться, но милая мама и не расспрашивает, она все видит, все чувствует, она тактично замечает, что идет приготовить ему чай, и уходит. Милая, милая мама! Как глупо было, и насколько она умнее его. Одевается, умывается окончивший гимназию, а за окнами все сереет, все тускнеет; вот уже огни стали загораться по особнячкам улицы, вот лавочник Петухов запирает двери своей бакалеи, а он, Павел Ленев, умывается — великолепно! С добрым утром, очень хорошо!

Умывшись, не знает, что делать дальше, и садится перед окном. Не лезет чай в горло, на душе тошнотно, язык словно оброс берестой, горько и душно, и в сердце перебои — может быть, это от пива, а может быть, от водки, ведь он водку пил…

Гаснут, гаснут в окнах на перекрестке улицы лиловые, свинцовые дали. Фонарщик размеренными шагами переходит от фонаря к фонарю и зажигает в них кособокие закопченные лампы, и точно копотью покрывается душа восемнадцатилетнего. Какая гарь, темень, как противно и нудно. Неужели уже ложиться спать?

В смежной комнате постукивают» каблуки мамы. Она устраивает себе на ночь постель, она кладет на стул свои баночки с камфорным спиртом, солью и мятными лепешками, сейчас она уляжется спать, а вот что будет делать Павел, только что проснувшийся, что будет делать он?

— А ты скоро уляжешься, Павлик? — спрашивает мама и зевает.

Она утомилась и гостями, и ожиданием, когда сын проснется, и волнениями по хозяйству, может быть, она десятый раз подогревала для него самовар и кушанья разогревала, а он не только не проснулся к обеду, но даже не мог съесть куска хлеба — так саднило на его душе.

— Да, я скоро лягу, я почитаю немного, а ты спи, — отвечает он матери и, подвинув к себе свечу, берет книгу. Странная книга, все буквы в ней напечатаны кверху ногами, или он держит ее не так, а повернуть и поправить лень.

Так тошно, что и читать нет охоты. За окном насмешливо, как глаза чудовища, мигает огонь лампы фонаря. Рука тяжелая, как кирпич, пальцы горячие, словно распухли, и бьется у ладони жилка, и что-то распирает душу, точно наглотался Павел воздуху, точно в мозгу паутина.

Сидит он у стола и думает, нет, не думает, не могут повернуться мысли; нет, он отупел, он каменный или деревянный; он сидит, и в дубовой руке его странная книга с опрокинутыми буквами, а за окном все мигает лампа, и гарь ее — копоть приникает к самой глуби души Павлика. Как мерзко, как противно, как нудно и пустынно, как время ползет медленно; неужели такой будет вся ночь?

Осторожный, вкрадчивый стук в стекло вдруг раздвигает душу. Точно слиплась она, как намокшая тряпка, а вот стук ее раздвинул, расправил ее складки; подвигается Павел к окну, смотрит: чье-то темное лицо приникло к стеклам, шевеля губами и бровями. Надо раскрыть окно.

Открывает, смотрит в холодном презрительном изумлении.

— Ты, Умитбаев?

— Не спишь? Не лежится? Книжку читаешь?

— Что тебе надо, Умитбаев, от меня?

— Тихонечко вылезай в окно, пойдем на бульвар — подышим.

Неприязненно взглядывает на него Павел, почти враждебно качает

головой, но странно: не может сопротивляться нелепому призыву — так страшна перспектива бессонной, нудной, щемящей душу ночи, что послушно раскрывает Павлик вторую половину рамы, в руках его фуражка, он сидит уже на подоконнике, точно сами собою свесились ноги из окна.

— Осторожно, не хлопай рамой, прикрой тихо, мы через час вернемся, — хрипло шепчет Умитбаев и пожимает руку Леневу, — молодец!

— Я боюсь, чтобы мама не испугалась, — подавленно и угрюмо шепчет Павел, озираясь на окно.

— Ничего, не испугается, она не проснется, а через час ты будешь уже в постели спать.