МЛАДОСТЬ 20 страница

— Что с тобой, Умитбаев, отчего ты не спишь? — спрашивал его порою Павел среди ночи.

Умитбаев ничего не отвечал и только ворочался, перекладывая подушки.

— Я замечаю, что с некоторых пор ты изменился, — говорил Павел и, напрасно прождав ответа, поднимался на своей постели.

— Спи, спи, пожалуйста, не спрашивай, — угрюмо и злобно останавливает его Умитбаев.

И все явственнее делалось: росло что-то на душе монгола, росло, и опутывало душу, и стояло в ней, упрямое и тяжелое, как слиток меди. Замечал Павел, что иногда и днем волнение вдруг охватывало Умитбаева. Как зверь в клетке, он начинал бродить из угла в угол по комнате и на расспросы огрызался.

— Да что такое? Что такое? — не выдержав, спросил раз Павел сердито. — Ты называл меня сумасшедшим, а теперь сумасшедший стал сам.

Умитбаев взглянул на него озлобленно:

— Да, сумасшедший! — крикнул он и отошел к окну. Долго молчал, отбивая ручкой ножа замазку. — Тут станешь сумасшедшим, когда… Проклятая баба!

— Да кто, кто?

— Молчи.

Но не стал молчать Павел. Была замешана женщина, понял он. Умитбаев крикнул: «Проклятая баба», — к кому мог относиться этот обидный выкрик?.. Быть может, Катенька… неужели же мог Умитбаев так волноваться из-за нее, он, избалованный своими монгольскими красавицами, он, счастливый обладатель прелестной Бибикей?

Однако, как это ни странно, в этом была заложена тень вероятия. Разве не замечал Павел, как порою шептался о чем-то Умитбаев с Катериной по темным углам; в первый же день- приезда он странно оглядывал Катеньку; глаза его хищно сверкали, раздувались ноздри, он возбужденно дышал. И следующим утром, во время гостей, Павел также заприметил своего друга около горничной; неужели же в самом деле тело Катеньки не давало покоя киргизу, неужели в его степной душе были заложены совсем другие понятия о красоте? Или он искал только тела? Стоило только прислушаться к его дикому смеху; стало быть, оставалось только тело… Так неужели же жажда этого тела так поработила душу друга его?

Павел так и спросил Умитбаева, как думал, почти теми же словами:

— Неужели же тело Катеньки так привлекает тебя?

И пожелтел еще больше, даже позеленел от волнения Умитбаев.

— Она упрямится, она ломается, как дьявол, не берет денег, и все-таки я ее, проклятую бабу, возьму.

 

Печально удивляется Павел. Это опять что-то перед ним новое. Как-никак — он думал, что желание тела женщины предполагает расположение к ней, ежели нелюбовь; хотя бы тень расположения или приязни, а вот сейчас этот стремится к женщине и искренне волнуется, добиваясь ее, но называет ее «проклятой бабой», то есть ненавидит и презирает, и все-таки стремится. Это было так неясно, и загадочно, и странно, что не мог остаться без разъяснения Павел.

— Ты называешь ее «проклятой», ты презираешь ее, как же ты можешь желать ее?

Лицо Умитбаева непроницаемо, глаза сощурились, совсем угасшие глаза.

— Да, я ненавижу ее и охотно бы убил или зарезал, но в то же время так желаю ее, что не могу спать.

— Это что-то странное, Умитбаев. Согласись, что ненормально и уродливо это.

— Пусть.

— Согласись, что ты сам сделался ненормальным.

— Пусть.

— Ненавидеть — и в то же время стремиться; презирать всю — и добиваться тела, которое презираешь… Разве это не все равно, что сказать: «Ненавижу любовь свою», «ненавистная любовь».

И качает головой Умитбаев, лицо его совсем серое в зеленых тенях предутра, глаза больные, угасшие, на висках слипшиеся волосы — как клочки шерсти.

— Да, ты верно сказал: бывает любовь, исполненная ненависти, и вот этой любовью я люблю ее.

— Опомнись, Умитбаев, что только ты говоришь!

— Если б можно было, я бы воткнул в нее этот ножик. Я бы смотрел на нее, как лежала бы она и смотрела на меня. Тогда бы она не сказала: «Уходи прочь, я не хочу тебя!»

— Умитбаев, ты совсем болен. Как раньше меня ты, теперь я повезу тебя насильно в Москву.

— Пусть в Москву, только я сначала зарежу ее.

— Я не хочу слушать глупостей, Умитбаев, мне неприятно, что ты у меня здесь это говоришь.

— Вот потому, что я здесь, я и не делаю этого. Ежели б в степи был я, в степи или ауле… — Голос киргиза понижался до скрипящего шепота, и в сумраке комнаты делалось страшно.

— Все говорит в тебе, Умитбаев, твоя монгольская кровь. Дикая душа твоя, руки дикие — и сердце свое и душу ты ничем не образовал.

— Пускай! Я хочу ее.

— Опомнись, прекрати безумства; хочешь, съездим с тобой в аулы, вспомни Бибик, Умитбаев, свою прелестную Бибикей…

— Я не сравниваю, я только хочу ее, и она будет моей. Ложись и спи.

И прекращались разговоры, оканчивались неприятно и жутко, усталая голова Павла клонилась к подушке, он засыпал, и, просыпаясь, еще во флере сна, поводил на друга тревожными глазами и видел, как сидит Умитбаев на постели и бормочет проклятия и шепчет что-то, сжимая кулаки.

 

 

В новогоднюю ночь все в доме легли очень поздно, часа в четыре, так как, по давнему обычаю, решили встретить Новый год у тети Фимы и про-праздновали там почти до рассвета.

Среди приглашенных был, конечно, и Умитбаев. Оставлять его одного в доме теперь Павел не решался. Нечего и говорить, что с радостью приняли в ту ночь в доме тетки киргиза. Он и раньше увлекался Нелли, теперь же он представлял из себя молодого студента, красивого экзотического юношу, к тому же из богатого и знатного рода; он считался завидным женихом для самой разборчивой невесты, и ухаживанию за ним барышень в тот вечер не было конца.

Радовался Павел: со времени этой поездки его чувство приязни к Умитбаеву окрепло; в самом деле, он обладал чутким и преданным сердцем, хотя бы и диким; тому, что Павел сейчас может дышать и радоваться отдыху, он был обязан только своему другу; в его страстной природе не было притворства, он был искренним — и это следовало в нем ценить.

Радовало Павла и то, что последние дни в Умитбаеве как будто бы стихло его влечение к Катерине. И двадцать девятого, и тридцатого Умитбаев провел ночи покойно; правда, днем он по-прежнему бранил Катерину и шушукался с нею по углам, как только оставался с нею наедине, но оба эти дня не грозился убить ее. Павел уж и этим был очень доволен, — может быть, в сердце его начинались отливы этого болезненного влечения; может быть, при виде прекрасных юных девушек Умитбаев стал сознавать всю уродливость охватившей его страсти; Павел крепко надеялся На это и с удовольствием видел, как охотно танцевал и болтал с девицами на новогоднем балу Умитбаев; он устраивал шарады и фанты, дирижировал кадрилью, придумывал забавные фигуры; одно ему не нравилось: что киргиз нередко уединялся в гостиную к столу с закусками и оставался там подолгу, пробуя разные вина; но он в то же время не выглядел распущенным или нетрезвым, он ласково улыбался своему другу, а во время новогодней молитвы даже тронул все общество тем, что присоединился к общему пению «Царю небесный», сказавши, что для него бог — один.

И на минуту, во время стройного, печально-торжественного пения молитвы, охватило внезапно душу Павла чувство острой щемящей грусти. Он вспомнил эту же ночь, под этим же зимним застывшим небом, эти же отсветы огней в зале и эти же молитвы, под которыми, склонив непорочную детскую голову, стояла она, его единая Тася, его радость, и жизнь, и смерть, его единая, обрученная, с которой он тогда же обручился навеки.

И вот пробежали зимы и годы, и опять веет по зале небесный царь и утешитель, а ее нет с Павлом, ее нет, они разлучены тысячью верст, и сейчас она с каким-то англичанином, с чужим, нерусским, никогда не признававшим духа истины человеком, она, ему отданная, ему обрученная, обреченная Павлу, его бессмертная Мечта.

 

Иже везде-е сый

И вся испол-ня-яй… —

 

прогрохотали за его спиною басы, и Павел обернулся, и увидел вокруг уверенные лица, и сам уверовал, и с замиранием сердца протянул руку к Исполняющему все, и душа его крикнула в хоре голосов: «Верни мне ее, ты, все исполняющий, верни мне ее, Сокровище благих», — но тут же понял, что ничего этого не бывает в жизни, что в жизни все невозвратно, не бывает чудес, и они разъединенными пребудут навеки.

Слезы готовы были вскипеть в глубине души его, но он увидел подле себя старенькое, растроганное лицо мамы, стало жаль тревожить и огорчать ее, и он улыбнулся матери, и подошел, и обнял, и сказал сердечно:

— Как я рад, мама, что в эту ночь я с тобой.

Умитбаев подошел, он выглядел растроганно, он говорил, что эта молитва полна красоты и умиления; он целовал руки Павликовой мамы и клялся, что отныне они всегда будут приезжать к ней на Новый год, где бы ни жили.

— Если бы даже на Северном полюсе? — спросила кокетливо Нелли, и вся молодежь вокруг нее засмеялась. Она в этот вечер открыто ухаживала за Умитбаевым, и тот не показывал виду, что это ему приятно.

— Разумеется, и с Северного полюса, — ответил он галантно и добавил: — Если бы там это время не оставались вы!

Так или иначе он казался веселым, и то, что подходил он к водочному столу, перестало тревожить Павла.

И домой они поехали вместе; ехали вместе с мамой, втроем, в широких санях-розвальнях, и опять Умитбаев шутил и смеялся, говоря, что совсем забыл свои аулы.

На несколько мгновений он нахмурился, когда на парадном им открыла дверь Катерина. Она была разряжена во что-то яркое: новое платье было ей узко, и здоровое, крепкое тело словно рвалось из перетянутого платья.

— С праздничком! С новым счастьем! — сказала она всем и тут же, дерзко глянув на Умитбаева, вышла в кухню.

Сквозь раскрытую дверь Павел увидел, что там за столом восседает какой-то мужчина в канареечной рубашке. Заметил это и Умитбаев; Павел поглядел, — щеки его как бы покрылись зеленью, он нервно щелкнул пальцами и прошел в комнаты.

— Спать, спать пора, — сказал он Павлику, когда тот вошел к нему и начал раздеваться.

Невольно поглядел на него Павел: голос его звучал глухо, точно горло его было сдавлено. Безотчетно чувствуя, что надо что-то разъяснить, рассеять, Павел сказал как бы вскользь:

— Смешная эта Катерина, нарядилась в зеленое, а с нею в кухне был ее двоюродный брат.

— Да? — утомленно переспросил Умитбаев и погасил свечу.

— Это ее родственник, он уже ушел, — счел нужным добавить Павел. Ему все хотелось отвлечь Умитбаева, он пытался занять его разговорами о вечере, много рассказывал о том, как Нелли похорошела; но так как Умитбаев все молчал и лежал неподвижно, то наконец и Павел прекратил беседу. Луна стояла посреди неба, равнодушно глядя в окно их комнаты.

Павел заснул с мыслью об Умитбаеве, но тотчас же почувствовал, что стал тонуть, погружаться в какую-то пучину, исполненную света. Он сразу очутился среди неба, и от этого мгновенно оборвались в нем все мысли об Умитбаеве, то есть о земле. Небо сияло перед ним, светлое, оранжевое, слепящее глаза, и странно было примечать на нем ярко горящее созвездие Девы. Он чувствовал, что, достигнув созвездия, он перестал тонуть. Все земное, все тленное теперь было под ним, сам же он плыл в оранжевом воздухе, и, исполненное ласки, сияло перед ним призывающее лицо Девы. «Неужели это она? — подумал он, чувствуя в сердце нестерпимую до боли радость. — Неужели я с нею? Я не разлучен, а приближен; неужели в самом деле нам суждено сблизиться — хотя бы и здесь?»

И едва только подумал, как увидел простертые к нему тонкие, как стебли цветов, невинные руки. Невидимый хор голосов пел песню царю, который все исполняет, потому что он — Сокровище благих, исполняет хотя поздно, но навеки, исполняет там, где Вечность, — все. Непорочные руки простирались к нему, расстояние делалось все меньше и меньше; теперь на лице Девы он уже отчетливо мог разглядеть улыбку и тихое дрожание ресниц, обрамлявших священные, строгие, непорочные глаза.

— Вот где мы обручены, вот где мы встретимся обрученные, обреченные, — слышит он над собой знакомый бессмертный голос, — сердце в нем вздрагивает и опять точно хочет прорвать грудь, и он делает движение к Деве, схватывается за край ее одежды — но обрывается и со сдавленным стоном летит вниз, на землю, к чернеющему лону моря, к шпилям земных церквей, к трубам фабрик, к железным крышам домов.

— Пожелал раньше — и вот наказан! — как гром, говорит каменный голос, и Павел сильно ударяется телом о железо крыши, и пробивает ее, и падает ниже, и, чувствуя ломоту во всем теле, холод в висках и расслабленность в сердце, просыпается на своей постели.

— Что это, что? — жалобно говорит он и тихонечко стонет. Какой странный сон, как явственно это прикосновение к железу крыши, какая ломота в плечах, и эта горечь в сердце, горечь падения с небесной оранжевой высоты.

Он на земле, он упал невозвратимо; только раз он попытался подняться к небу Мечтой, но он свергнут с высоты, он внизу, он в малом, продрогшем от морозов городе, он в маленьком низком доме, в душной комнате, на постели, в немом молчании зимней ночи.

Нет, нет, уже не ночь, это рассвет, это зимний саван зимнего утра; он видит сероватые тона неба, он вернулся вчера в пятом часу утра, и теперь уже светает, вот тут на диване спит Умитбаев, он спит спокойно, его не слышно, он успокоился или его нет на постели. Да, да, в самом деле его нет, он куда-то ушел; как лепет воды доносятся из коридора звуки голосов: может быть, кто-то плачет, или это бранятся, вот что-то упало на пол, и тут же слышен визг; с замершим сердцем Павел бросается на крики, он пробегает, неслышно ступая, коридором и входит в кухню и видит, что на постели с пестрым одеялом из ситцевых кусочков лежат двое и придушенно кричат, борясь и охватывая друг друга руками, потом один отталкивает другого и бежит к стене, стуча по полу босыми ногами, в длинной белой рубашке, с распущенными волосами; со стены он срывает платок и шубу, медная кастрюля гулко падает при этом с полки; теперь видно, что эта женщина — это Катерина, она вскрикивает что-то и, все не видя Павла, бросается к парадному выходу, раскрывает его, выбегает на улицу и бежит, голося что-то, не закрывши двери, а с кровати с желто-зеленым, унылым, зловещим лицом поднимается Умитбаев и несколько мгновений бессмысленно смотрит на Павла, потом улыбается совсем черными губами.

— И все-таки я добился, я взял проклятую, — апатично говорит он.

— Умитбаев, ты с ума сошел, — шепчет Павел, бросаясь к другу. — Как не стыдно тебе, какое безобразие!

Молча снимает со своего плеча его руку Умитбаев, молча подходит к раскрытой двери, запирает ее на ключ и снова улыбается по-прежнему черными, страшными губами.

— Все-таки я овладел проклятой, теперь померзнет и прибежит.

Ложится на диван, отворачивается лицом к стене и лежит неподвижно.

А Павел все смотрит на его тень у стены — жуткую, прозрачную, мертвую тень, и все ловит следы рассвета, все не сводит глаз с узкой щели занавески, сквозь которую вбегает в комнату утро января.

 

 

Грубый звонок потрясает притаившуюся тишину. Павел поднимает голову, вслушивается, звон повторяется, прислуги нет, надо идти отворять. Несколько секунд Павел смотрит в сторону Умитбаева, не пойдет ли отворить он, но нет, тот неподвижен, а в это время уже стучат извне в раму окна. Павел набрасывает костюм, отворяет дверь — всхлипывающая фигура женщины бросается в прихожую, чуть не сбив с ног, и за нею мерно вступает в комнату пожилой и сонный околоточный надзиратель.

— В этом доме совершено изнасилование девицы; потерпевшая, заявив об оном, является лично со мною. Кто здесь студент Али-Газис Умитбаев? — чеканно и равнодушно спрашивает он.

— Я студент Али-Газис Умитбаев, — отвечает кто-то с порога. Таким далеким голосом говорит он, что Павел должен обернуться, чтобы проверить: точно ли это Умитбаев сказал.

— Вы студент Али-Газис Умитбаев?

— Уже сказано… — Голос Умитбаева становится обыкновенным, немного надменным и раздраженным. — Но в чем же дело?

Серые усы околоточного поднимаются кверху, усталое лицо с опухшими глазами глядит на него.

— Сия потерпевшая девица, явясь в управление пристава второй части, лично показала, что вы учинили оной насилие, сопряженное с лишением…

Все лицо Умитбаева тонет в чувстве изумления, недоверчивости, обиды.

— Она показала на меня? Показала в участке?.. Эта?.. Она?..

В ответ из угла раздаются сдавленные рыдания, какой-то писк или вздох, из-под клетчатого платка показываются вспухшие красные щеки, Катерина делает движение — и сурово останавливает ее, подняв руку, околоточный надзиратель.

— Ведомо ли вам, что сие деяние, предусмотренное статьей уголовного уложения, наказуется десятилетней ссылкой на поселение? — уже громко и язвительно спрашивает он.

Точно бездна раскрывается перед ногами Павла и Умитбаева. Точно, оба они виноваты, точно Павел виновен больше, он не может стоять на ногах и садится в прихожей на стул.

— Поселение… десять лет… уголовное… — растерянно лепечет и Умитбаев. Как бы не веря глазам и слуху, он все обращается к стоящему у косяка закутанному в клетчатую шаль куску неподвижной материи, потом подступает к околоточному. — Послушайте, вы не шутите?.. Вы не нарочно?..

— Извольте следовать за мной, в сопровождении потерпевшей, в участок! — сухо и высоко выбрасывает из себя околоточный и кладет руку на эфес сабли.

Мгновенно и бесповоротно рассеивается все перед Умитбаевым. Становится ясно. Да, совершилось самое неожиданное, непонятное, не сообразное ни с чем, невероятное, как кошмар. Эта женщина, может быть, даже не девушка, действительно принесла на него в участке жалобу в ее изнасиловании; она, конечно, ни слова, ни буквы не знала в уголовном уложении, но она заявила властям, она погубила его, студента Умитбаева, она стоит сейчас и всхлипывает, а он уже умер, он не живой, его уже нет на земле.

И жажда жизни вдруг взметывается в Умитбаеве.

— Но послушайте, — говорит он и обращается то к серой недвижной массе в углу, то к околоточному надзирателю. — Ну, послушайте, зачем же так… официально? Позвольте мне поговорить с нею… Я виноват действительно, но я попытаюсь загладить оскорбление, я могу внести на имя ее известную сумму, могу хорошо обеспечить…

— Вторично предлагаю вам последовать за мною! — резко обрывает околоточный, кашляет, и в то же мгновение, как из-под земли, вырастают два полицейских служителя в рваных перчатках и башлыках.

— Так вы требуете, чтобы я шел по городу вместе с нею в сопровождении полицейских?

— Таково требование господина частного пристава, коему потерпевшая принесла жалобу лично.

Пошатывается Умитбаев. Поворота нет. Нет возврата. Круг сомкнулся. Павел чувствует во рту металлический вкус, в ушах противно звенит. Едва различает он, что в дверях залы белеет встревоженное, недоумевающее лицо матери.

Круг сомкнут. Вчера был юный студент Умитбаев, сегодня его нет. Сегодня— каторжник, ссыльный поселенец. Уже завтра весь город будет знать, что Умитбаева больше нет на свете. Он вычеркнут из списка живых, юный, двадцатилетний, он уже сейчас старше самого старого в городе человека, он мертвец.

— Ну не губите его… Устройте, пожалейте, мы обеспечим ее, она не будет ни в чем нуждаться, никто не будет знать.

С почерневшим, искаженным лицом приближается к околоточному и Умитбаев. Глаза его бегают, брови движутся над носом, как две живых полоски, он не понимает, что говорит, его голос как бы доносится из другого мира.

— У меня с собой сейчас тысяча… или восемьсот… вот видите… Завтра я достану еще пять тысяч… Завтра или послезавтра, как банк откроется… Спасите меня.

— Извольте сейчас же следовать за мною! — точно ужаленным голосом выкрикивает надзиратель.

Все кончено. Умитбаев медленно надевает пальто и фуражку и идет.

— Идите — вы-с?! — яростно кричит на Катерину с желтым лицом околоточный.

Вспыхнув, она протискивается к выходу. За нею мерно выходит сгорбленный надзиратель, за ним — озябшие равнодушные городовые. Под любопытными взглядами торговок и извозчиков все проходят по середине улицы.

— Вот и кончился Умитбаев, — беззвучно говорит Павел… — Потом, мама, потом все расскажу… Я хочу заснуть.

Прокусывая себе язык, чтобы не выявить крик, бросается к дивану и закрывает лицо подушкой. «Вот и конец. Как в жизни все случайно и странно. Какой ужас — жизнь».

 

 

Умитбаев приходит в одиннадцать, лицо его все в морщинах, щеки серы, к вискам прилипли волосы, глаза смотрят равнодушно и тупо. Войдя, он прежде всего подходит к столу, берет из сухарницы целую французскую булку и ест жадно, машинально поводя вокруг тусклыми глазами, двигая челюстями мерно и апатично. Павел смотрит на него, он смотрит на Павла, Елизавета Николаевна, завидев Умитбаева, тотчас же вышла, они вдвоем, оба сидят и глядят друг на друга — живой и мертвый.

Павел смотрит, как некрасиво движутся на висках Умитбаева косточки во время еды. Как люди, в сущности, созданы некрасиво; как люди ужасны и жалки. Сидит мертвец и жует равнодушно, молчаливо, и глотает, делая усилия, тоже некрасивые, как и все.

А ведь этот некрасивый был только вчера, только десяток часов назад экзотическим красавцем, богатым юношей, выгодным женихом, за которым наперебой, ухаживали девицы. В груди этого мертвеца всего десять часов назад билось сердце страстное, неукротимое, честное — и прямое монгольское сердце, не знавшее удержу ни в чем, исполненное напряжения воли, которая могла одинаково быть и доброй и злой.

Вчера танцевал, жал руки девицам, вчера дышал и цвел, сегодня — умер. Еще в четыре часа он был человек, а вот уже нет человека. Тот, кто жует сейчас так некрасиво и жадно перед Павлом булку, гораздо страшнее, чем человек. Это воздух. Загадка. Тайна. Ничто. Страшно и странно с ним говорить, но страшно и молчать.

С замиранием сердца, с дрожью во всем теле спрашивает Павел:

— Ну, что?

С минуту Умитбаев продолжает жевать свой хлеб.

— Что ж ты молчишь? Как кончилось?

— Объяснились…

Павлик содрагается звуку голоса Умитбаева. Такой он далекий, странный, точно загробный, такой глухой, исполненный расстояния, что робость все больше овладевает сердцем Павла.

— Объяснились, все установили, делу дано движение.

— Перестань жевать! — вдруг истерически выкрикивает Павел. — Отвечай толково. Какое «движение»? Разве нельзя было уговорить пристава? Было нельзя помириться?

— Не хочет.

— Кто «не хочет»?

— Она. Голосит и отказывается. Я предлагал ей пять тысяч.

Павел вскакивает на ноги, проходит по комнате, держась за сердце.

Он открывает форточку, жадно дышит морозным воздухом.

— Нет, кто мог этого ожидать, кто мог ожидать! — бессмысленно твердит он.

Иронически улыбается Умитбаев своими черными губами.

— Конечно, я не мог ожидать. Я едва ли даже думал, что она девушка. Между тем участковый врач…

— Уже был участковый врач?..

— Медицинским осмотром установлено, что она была девушка, и мною произведено…

— Мама, мама, подожди, сейчас кончим.

— Факт преступления налицо, протокол дознания сегодня препровождается следователю…

— Кто следователь? — вдруг истерически выкрикивает Павел. Он топочет ногами, лицо его исказилось, он разрывает на груди себе платье, Он отталкивает Умитбаева, взвизгивает, отбегает к стене, машет руками и кричит… — Как следователь? Я сейчас поеду к следователю! Я упрошу его! Я стану перед ним на колени! Так нельзя!..

Холодный и далекий подходит к нему Умитбаев, сжимает ему руку холодным пожатием мертвеца, целует в губы ужасным мертвым поцелуем и улыбается покорно и кротко:

— Так действительно нельзя, ты никуда не поедешь, все бесполезно, делу дан законный ход.

Отходит, вновь подошел, вновь жутко улыбается:

— Ты понимаешь, что значит «законный ход» в Российской империи? Это конец. Ничего не поможет.

— Что же будет?

— Завтра или послезавтра будет известно всему городу, передо мною закроются все двери домов, все глаза, все рты и руки. Конечно, всякий и всегда рад сделать все это, это делали и следователь и пристав, но раз попался, ты будешь осужден. Закрыты все люди, все дома, вся жизнь.

— Нет! — обрывает Павел и смеется с блуждающими глазами. — Мой дом не закроется. Я сам сяду рядом с тобой на скамью подсудимых. Я скажу, что нельзя так… нельзя…

— Благодарю тебя, ты благороден, но кричать не надо. Главное не в том, что будет в городе, а то, что во мне. — Он придвигает к лицу Павла свои угасшие глаза, и Павел видит в них что-то от другой жизни, уже от той, неизвестной, неведомой. Зубы его начинают стучать, он отмахивается от Умитбаева мелкими движениями кисти, он пытается усмехнуться, но рот его разрывает гримаса страдания, и он вынимает платок, комкает его и впивается в полотно зубами.

Спокойный и уверенный, как бы все переживший, все выяснивший себе, подходит к Павлику Умитбаев.

— Ты даже лучше, Ленев, чем я думал о тебе. Скажу тебе откровенно. я вынес бы все — и позор, и глумление, и скамью суда, и ссылку, но себя перед собой не вынесу, понимаешь, себя. Все же — подлость, это я только сегодня увидел, и за подлость — смерть.

— Что ты… ты… сказал? — с широко раскрытыми глазами переспрашивает Павел и морщит брови. — Ты сказал… сказал…

— Я сказал: смерть, и это так и будет. Не отговаривай, друг, бесполезно. Уже давно решено: еще когда околоточный сказал мне: «Извольте следовать». Я и последую, — Умитбаев жестко улыбается. — Не туда, куда полагается по законам, а дальше. Туда, откуда нет… — и так далее…

— Умитбаев! — вскрикивает Павел, и жмется к нему, и заглядывает ему в глаза, и сжимает руки, которые уже начали теплеть. — «И эти руки могут сделаться ледяными!» — Кто-то жалобно вскрикивает в нем, и он трясет головой, и хмурит брови, стараясь выбросить из головы острую мысль, и спешит говорить, и говорит безостановочно, желая заглушить все то же предчувствие конца, — Ты же не виноват, Умитбаев, ты был болен, ты был невменяем, ты даже не ожидал того, что она… ты неправильно понимал ее сопротивление, ты ошибался, тебе нельзя поставить в вину…

— Друг, оставим все это для присяжного поверенного, — тихо останавливает Умитбаев, и снова горькая, далекая улыбка всплывает на его губы. — Оставим для присяжного, если только мы до него… доживем; а теперь скажи мне: ты меня не презираешь? Нет, правду скажи, я смотрю тебе в глаза, ну?

— Ах, Умитбаев!

— Спасибо тебе. Ты — благородный. Уйти мне будет теперь лучше. Легче.

— Куда уйти?

— Туда, откуда нет возврата… Это из оперы? А жалко, Ленев. Жалко и молодости, и счастья в жизни, и всего, что мы еще бы вместе с тобой в ней натворили…

— Умитбаев, если ты друг мне, перестань так говорить.

Павел отходит, думает, потом приближается с просиявшим лицом:

— Беги, беги, Умитбаев. Ты богат, ты скроешься в аулах, ты будешь там жить…

— Густав Эмар!.. Разве ты в третьем классе?..

— Я говорю серьезно, Умитбаев.

— И я спрашиваю тебя серьезно: если б у тебя так было — ты бы… убежал?

Павел бледнеет. Смотрит к глаза другу, прощается с ним.

— Нет, не убежал бы.

— А меня ты считаешь подлым и мелким? Нет, Ленев. Друг мой Ленев, сделал — и надо отвечать. Не судьям отвечать: разве они чище? Отвечать надо себе, своей душе. — и ответ готов.

— Ты уходишь?

— Мне надо к себе… Пока все еще не объявилось, я напишу Бибикей, напишу отцу… Увижу деда.

— А когда ты приедешь?

— Сегодня вечером.

— Когда?

— В семь часов.

— Что ты придешь, даешь честное слово?

— Даю честное слово.

— Иди. До свиданья, Умитбаев.

— До свиданья, Ленев, мой милый брат.

 

 

Так же кукушка только кончает седьмой выкрик, как является Умитбаев. Он в новеньком сюртуке, в ослепительно белых манжетах, от него пахнет английскими духами, он чисто выбрит и похож на жениха. На несколько мгновений радостные мысли входят в голову Павла. Не был ли он у доктора или следователя? Нет ли надежды? Может быть, его дед, старый богач, сумел найти доступ к законоведам Российской империи? Но страшно об этом задавать вопросы, лучше издалека.

— Отчего ты сегодня такой парадный, Умитбаев?

— Оттого, что сегодня мы решили повеселиться с тобой.

— Разве мы решили?

— А ты уж забыл? Впрочем, если не хочешь…

Со сжавшимся, угасшим сердцем отвечает Павел:

— Нет, конечно, Я с удовольствием, я готов всюду, куда хочешь ты.

Отказать ему… смертнику… Ему, который привез его сюда на его спасение и на свою гибель… О жизнь, жизнь, жизнь, жестокая и слепая!

Умитбаев так спокоен и уверен, что и лицо Елизаветы Николаевны расцветает надеждой. Конечно, при его связях… конечно, сначала от неслись строго к юноше… но потом… рассудив… Неужели никто не пожалеет? Чтобы без огласки? Ведь это все еще неосмысленное, дикое дитя степи, привыкшее слушать лишь экстазы дикой души…

— Мама, мама, мы поедем по делу, нас не ожидай и спокойно спи.

Улыбается мама. Слова эти что-то обещают. Конечно, пути найдены… отделается страхом и закается навсегда… Радостная, оживленная подходит к сыну.

— Ты помоги ему чем можно, Павлик. И не стыдись того, если надо быть свидетелем: ни судов, ни пересудов я не боюсь.

— Милая ты у меня, самая милая мама. Знаю я тебя, ложись и спокойно спи.

На улице морозно, дрожат от холода на столбах керосиновые лампы, извозчики дремлют, закутавшись в бабьи пестрые шали; не стоит беспокоить извозчиков, славно пройтись пешком и для оригинальности заглянуть в пивную: что там?