МЛАДОСТЬ 16 страница

У витрины книжного магазина она останавливается и смотрит. О, если бы Павел взял из сочинений своих хотя бы один маленький томик, может быть, глаза ее были бы обращены сейчас на его книгу, она думала бы о нем, она читала бы его мысли, а теперь она далека от него, как звезды, и не думает о нем, и несет письмо в Англию, к мужу, и сейчас опустит его вот в этот желтый ящик с грубо намалеванным конвертом.

Точно брошенный вихрем, перебегает улицу Павлик и, задерживая дыхание, задерживая шепот сердца, останавливается в двух шагах от Таси и говорит негромко, удивляясь голосу своему:

— Здравствуйте, Татьяна Николаевна, я к вам заходил.

И опять, как тогда, при встрече в театре, становится бледным до смерти это строгое, священное лицо. Снова испуг, и волнение, и немая просьба, и покорность; она остановилась как вкопанная, она смотрит на него как на призрак, и маленькая рука ее падает от ящика вместе с неопущенным письмом.

Склоняется к тротуару, поднимает конвертик Павел и померкшим взглядом читает роковое: «Лондон»; так и есть, он не ошибся, письмо к мужу, и в странном, мучительном, холодном презрении он спрашивает четко, вежливо подавая письмо:

— Как поживает ваш муж?

Словно тени укора проплывают в отемненных взглядах Таси. Словно обидою исполняются они; точно не веря вопросу, она поднимает над грудью руку, потом видит отравленное злобой и болью лицо Павла и отвечает тихо, с бледной улыбкой:

— Благодарю вас, он в Лондоне, он скоро приедет.

«Да не благодари же меня, по крайней мере! — болезненно вскрикивает в своем сердце Павел. — Как можешь ты благодарить за вопрос о муже, говоря, что он скоро приедет, как можешь ты улыбаться, когда из сердца моего каплет кровь?»

— Извините, я не могла вас принять, я была нездорова… — все больше и больше проникает меж ними обыденная пошлость заурядных слов, чувствуют, что с каждым новым словом теряется то тревожащее, что было близким, и, как с решета* просо, бежит заурядная проза житейских бесед.

«Но ведь ты же моя, ты моя навеки!» — жалобно вскрикивает кто-то в самой глуби души. А наружно Павел улыбается улыбкой благовоспитанного студента, и, чувствуя, как все отдаляется, все меркнет с каждой минутой, он говорит обычные, плоско-спокойные слова:

— Я очень хотел засвидетельствовать вам мое почтение, но, к моему несчастью, неудачно пришел.

Они идут теперь обратно к дому, беседуя спокойно, как полагается культурным людям. «Ведь ты отдаляешься от меня, ты исчезаешь, уходишь, ты запрешься сейчас в доме, где жил твой муж, где все полно им, где все напоминает его, где он властвует и все держит, а я должен отойти один за мою стену, тонкую стенку из кирпичей, которая на всю жизнь останется нерушимой».

За несколько шагов до ее подъезда, повинуясь вновь какому-то странному, нелепому чувству разделения и страха, сходному с тем, какое охватывало его много лет раньше, при первых с ней встречах, Павел вдруг приподнимает перед Тасей фуражку и кланяется, произнося слова прощанья, и быстро, взволнованно отходит прочь, в то же самое время сознавая, что делает что-то гибельное для своего счастья, унося на себе ее изумившийся взгляд, которым она словно удерживала и призывала его.

Уже через секунду чувствует, что вновь сделал что-то трагически горькое для себя, закрывающее ему жизнь и радость. «Вернись же, вернись, она остановит, она призовет тебя, бегут мгновения невозвратно, подойди снова к ней, если не хочешь смерти…»

И оборачивается Павел и померкшим взглядом видит, что поздно, уже захлопнулась за нею тяжелая дверь подъезда, она ушла невозвратно, навеки, и как аргус, как цербер стоит, преграждая вход, седой угрюмый швейцар.

— О, о! — взвывает он от боли и ударяет себя в голову, и бежит прочь, сталкиваясь с кем-то. Сам, сам опять губит счастье, все выходит пошло, отвратительно и мерзко, она бы позвала его к себе, Павел мог бы с ней объясниться, рассказать все о предопределении их любви, но он не сделал этого, он опять прошел мимо солнца, и снова перед ним беспросветная, неотменяемая тьма.

 

 

Да, вот какие бывают исходы жизни, какие смутные и горькие трагедии вплетает в жизнь Павла судьба; неизвестно для чего, следуя каким целям, она все время сбивает Павла с дороги, усложняя горечь его переживаний рядом слепых, непонятных случайностей, расстраивающих жизнь.

Несколько дней после беседы с Тасей Павел провел безвыходно дома. Раза два к нему присылали от Умитбаева, который был нездоров; посетила его в его одиночестве княжна Лэри, пришедшая от убежища «анахорета» в восторг, но неласково принял кузину Павел; глаза его смотрели уныло, как отравленные смертной отравой.

— Вы такой стали интересный, вы похудели, и глаза у вас какие… — говорила Лэри, непринужденно сидя на его письменном столе. — Почему у вас глаза стали угасшие? Синие тени их окружили — вы были больны?

— Да, был болен, — угрюмо отвечает Павел.

— А может быть, вы влюблены?

— И влюблен.

— И влюблены безнадежно?

— Безнадежно. Оставьте меня.

Раскуривая папироску, поглядывала на него Лэри со смехом. Но странно: смутным отсветом жалости или сочувствия поблескивали ее ленивые и грешные, в фиолетовых кольцах, глаза. Точно блесткой расположения озарялось капризное помятое личико, и руки были хрупкие, совсем детские, прикосновение которых, казалось, не могло причинить боли.

— Ни одна женщина не стоит, дружочек, чтобы из-за нее мучились, как не стоит того же и мужчина. Берите от жизни только светлое и бегите сумерек, разве я не верно живу?

— Нет, Лэри, неверно.

— Одного отрицания мало: докажите, что я не права, докажите мне, что я несчастна.

— Да, Лэри, несчастны мы.

Теперь кузина тихонечко сходит со стола, тихонечко, вкрадчиво приближается, и пальчики ее — на волосах Павла.

— Разве если бы у меня были такие волосы и глаза такие, когда-нибудь плакала бы я?

Уже явная тень сердечности и расположения пробегает от ее глаз к взглядам Павлика. Чувствует он: неверны и неподлинны порхающие слова ее, а подлинно в них чувство, живое и милое, согретое сердцем женщины, хотя бы и потерявшейся, хотя и заблудшей.

Сжимает ее упавшие, потянувшиеся к нему руки Павел, приникает к ее коленям обиженной головой, и вот две слезинки выкатываются из глаз его, отравленных тенями горя, и судорожное рыдание потрясает грудь.

— Лэри, Лэри, как безрадостна жизнь!

Несколько мгновений он плачет покорно и тихо, и похолодевшие холеные пальчики лежат на его лбу, потом склоняется над ним встревоженная Лэри, и раздается шепот, тончайший, как паутинка, и словно золотой:

— Милый мой мальчик, милый и маленький, неужели и в самом деле так полюбили вы?

Молчат оба, словно в такт бьются два сердца, опечаленных одной болью, одним ударом любви.

— Да, Лэри, я полюбил на всю жизнь, а она не любит меня.

Гаснут, вянут в окнах лиловые дали осеннего вечера. Как громадные

черные пальцы, упираются в небо шесть фабричных труб, стемнились купола церквей, и старые крыши, крыши, прикрывающие своим безмолвием тысячи и миллиарды человеческих бед.

— Если бы, Лэри… если бы вы могли понять меня, я все бы вам рассказал.

— Рассказывайте…

— Нет, нет, вы не поймете, вы другого ищете в жизни. То, что мы ищем, далеко и чуждо вам.

— Кто это «мы»?

— Это я и Тася.

— Тася и есть та, которую любите вы?

— Та единая, которую люблю.

— Почему же вы сказали «мы», когда вас она не любит?

— Потому что любит она — и не может любить.

Совсем погасли и очернели лиловые дали. Над трубами всплыла туча, тяжкая, как черная ледяная скала, словно тысячеголовый зверь с шестью головами поднялся над нею, колыша крыльями. Молчание осеннего сумрака повисло над городом и людьми.

— Идите, Лэри, спасибо вам, но мы не поймем друг друга никогда.

Отступает Лэри к зеркалу, оправляет, прощаясь, шляпку.

— А не хотите ли вы, маленький, со мной прокатиться?

— Нет, Лэри.

— Мы бы прокатились по парку в этом чудесном сумраке, потом забрались бы в нашу забытую комнатку… Хотите, помните?

— Нет, Лэри.

— Может быть, я бы утешила глупого мальчика, который думает о белых крылышках, о чистеньких платьицах, о глазах голубиных, о вечном чувстве любви.

— Нет.

— Может быть, радость ему показалась бы милей печали. Может быть, вместо того чтобы о мертвом плакать, он засмеялся бы над радостью живой.

— Нет и нет, Лэри, милая, уходите от меня.

Встает с опечаленным, потревоженным лицом Лэри. Смотрит она сейчас чисто и невинно. Как преобразилась, — она в самом деле милая, у нее чуткое сердце.

Братски пожимает ей руку Павлик.

— Вы в самом деле милая, я хуже о вас думал, всего в вас я не понимал.

Тенью суровости покрылось лицо Лэри.

— Ну вот еще, не люблю я нежностей, не пристало мужчинам патоку разводить.

Уходит в своем изысканном наряде, уносит с собою какое-то скрытое тепло, и остается Павлик один.

«Заходить к вам я буду» — такие были слова ее. Что же, пусть порою приходит. Так пусто в душе Павла, она славная, пусть хотя временно заполняет пустоту.

 

 

На другой же день утром снова приходит навестить Павла кузина Лэри.

Он угрюм, он недоволен, и вдруг опять приходит кузина, до которой совсем нет ему дела. Павлу это неприятно, он хмурится, но так ласковы глаза Лэри, так не похожа она на прежнюю, что распрямляется сердце, и он улыбается.

— Вы не думайте, я к вам только на минуту, сидеть у вас я не буду, я просто пришла позвать вас пройтись.

— Куда пройтись? — все еще недружелюбно спрашивает Павел.

— Ах боже мой, ну, конечно, по улицам, солнце светит так ярко — редки такие осенние дни.

В самом деле, ей не сидится, она торопит, она отказалась даже от шоколада, который все же, как хозяин, должен был он ей предложить.

Тихо беседуя о бабушке (вот как изысканна в своих сюжетах Лэри), они выходят из квартиры; в вестибюле солнечно и ярко, молодая швейцариха с грудным ребенком раскрывает двери. Лэри щедра и оживленна, она мило беседует с женою швейцара, дает девочке золотой. Павлу все это нравится, все это словно его утешает, все легче становится ему с этой веселой, нарядной кузиной, услужливо открывает он дверь подъезда, пропускает Лэри с улыбкой, и сейчас же лицо изменяется и чернеет, он видит на тротуаре Тасю в вишневом костюме; его сердце поднимается к горлу, он бросает растерянный взгляд на Лэри и в то же время сам видит, что взволнована и Тася, — она низко опускает голову, застегивая кнопку жакета; руки ее дрогнули, она спешит пройти дальше, бросив странный взгляд на обоих: на Павла и даму его.

Обращает любопытное лицо на Павлика и Лэри:

— Кто она, эта бледная девушка? — Ее голос гибок и исполнен восхищения, ее мятое личико удивленно, так любит она красивые лица, что сама хорошеет, взглянув на них. — Эту прелестную девушку знаете вы?

— Она не девушка, а дама, — отвечает Павел и бледнеет. А глаза Лэри, зоркие глаза женщины, на нем, они пронзают его душу, эти взгляды, они выпытывают тайну, и так растерян от неожиданности Павел, что не может своего волнения скрыть.

— Да, конечно, я знаю ее, мы познакомились недавно…

И почти гневной стала кузина, обрывая цепь лжи немудрой, неспособной убедить:

— Зачем вы лжете? Не та ли это, о которой мечтаете вы?

Точно сговорившись, они идут быстро за Тасей, не Павел ее влечет, она, эта Лэри, в трепетном волнении ускоряет свои движения: ей хочется взглянуть в лицо ушедшей еще раз, она говорит, что должен Павел подойти поздороваться, пусть он познакомит ее.

Они настигают Тасю, они входят за нею в магазин. Тася рассматривает флаконы в заграничных этикетках. Лэри подталкивает Павла, тот должен подойти — и подходит к растерянной Тасе, а в это время около них уже веет спокойная улыбка Лэри, и лукаво-нежный голос ее окружает их, пряча первые минуты смущения.

— Я советую вам выбрать лучше Piver, mademoiselle.

Павел отступает и смотрит. То, что кажется ему странным, совсем не странно им двоим. Как быстро, в самом деле, знакомятся женщины. Тася быстро оправилась, они вместе разбирают флаконы, беседуя о преимуществах Piver над Hobigan, — ведь только сейчас они познакомились, а говорят непринужденно. Павел видит, что Тася словно рада вмешательству Лэри, оно избавляет ее от беседы о чем-то важном и обращает разговор к тому незначительному, о чем легко говорить.

— Я и не знала, что вы знакомы с детства! — щебечет Лэри. — Кузен очень со мною скрытен, я понимаю, конечно, его манеру хранить втайне прелестные знакомства (по-французски у Лэри это выходит не так глупо), но я все же с ним в родстве довольно близком, позвольте мне назвать себя и высказать удовольствие вас видеть.

Болтая в том же роде, они выходят из парфюмерного магазина и машинально идут к дому, Лэри быстро находит общие знакомства, а Павлу немного стыдно за нее и за Тасю, но весь он вздрагивает, когда слышит изумленный возглас кузины:

— Вот уж никогда я не могла себе представить, что замужем вы!

Так прозвучало это резко для Павла, что он останавливается за их

спинами и мгновение не дышит. Еще он видит, что скользнул по нему отревоженно-острый взгляд Таси, немая просьба взблескивает при этом, и, чтобы рассеять свое смущение, добавляет она внезапно, чуть раскрыв свои вишневые губы, может быть, Против воли, может быть, повинуясь воле чужой:

— Мой муж сейчас находится в Англии, он приедет в декабре.

И опять рекой льется пустая и гладкая, занятно-светская речь кузины. У нее живут друзья в Лондоне, с которыми она состояла в переписке, но подруга ее должна была выехать в Алжир на лечение, и теперь ей неизвестно, приехала ли она.

— Между тем мне важно было бы иметь от нее известие, так как она здесь получила наследство, — продолжает Лэри оживленно, и тут вступает в беседу Тася и говорит по-детски, видимо желая услужить:

— Я могла бы помочь этому: стоит только мужу написать.

Отстраняется с затемненным лицом Павел; как не понимает его

Единая, что не надо ей при нем даже упоминать о муже. Надо жалость иметь к нему, жалость и сострадание, ему рвет сердце даже самое упоминание, а тем временем они почему-то уже идут вверх по лестнице, к подъемной машине, и только поднимаясь в лифте, Павел припоминает, что предложила Тася Лэри сейчас же зайти к ней и мужу письмо написать.

Тот же суровый лакей встречает Павла и, словно пронзая глубь души его угрюмым взглядом, снимает с него пальто.

 

 

С тупым и тяжелым волнением вступает Павел в богато убранную темным деревом прихожую. Стильная суровая мебель, стильные холодные зеркала, гобелены и чуть ощутимый запах сигар словно говорит о чем-то нерусском, холодном, чинном, далеком, которое давит и гнетет. Осторожными, хрупкими взглядами, точно все извиняясь перед Павлом за что-то, поглядывает на него Тася, когда они трое идут по комнатам. Они проходят темной гостиной, в которой бросается в глаза Павлу огромный камин с вазами и тарелками на карнизе, с широким жерлом, окованным красной медью. Вокруг камина низкие дубовые стулья и табуреты, и тут же мягкое, темное, дорогой кожи коричневое кресло, в котором можно поместиться двоим, и почему-то именно это приходит ему в голову— что Тася, Мечта его, сидит здесь рядом, обнявшись с англичанином, и сердце его вздрагивает от боли и страха. Из гостиной под немолчную болтовню Лэри они проходят в кабинет, в котором светлая усовершенствованная мебель, придающая всей комнате тон практичности, холода и порядка. Едва вошли они, а лакей уже ставит на низком табурете поднос с дымящимся кофе и бесчисленным множеством вазочек, вилок, печений и поджаренных сухарей.

— Ничего, ничего русского! — говорит Лэри, вспоминая сэндвичи, которыми ее угощала английская подруга.

А Павел угрюм и бледен, глаза его смотрят на Тасю с презрением, он начинает думать, что она и в самом деле вышла замуж по расчету, чтоб обеспечить себе спокойное житье; каждая вещь в доме говорит о прочном и привычном богатстве, каждый шаг по дому убеждает, что все вокруг заведено англичанином, что русского здесь нет ничего, что Мечта его подчинилась чужому, холодному и практичному влиянию, что не та уж она, совсем не та и не будет прежней.

— Отчего же вы не выпьете кофе? — спрашивает Тася негромко.

— Не хочу! — отвечает Павел почти грубо, так резко, что воспитанная кузина поднимает на него взгляд, а Тася тут же опускает голову — как бы затем, чтобы взять с подноса салфетку.

— Не хочется, благодарю вас, — поправляется он, бледнея, но уже ясно Лэри, что меж ними что-то происходит.

Тася чувствует, что Лэри это заметила, разговор обрывается, и, чтобы прервать неловкое молчание, она обращается к княжне с напоминанием:

— А что же, мы совсем забыли про письмо.

Обе женщины отходят к столу, с грохотом открывается его забрало, они садятся и составляют письмо в Лондон, а Павел все сидит в злом оцепенении перед сервизом, и хочется ему закричать: «Но как же, как же…» — и ударить хочется кулаком по подносу, и разбить эти дорогие английские вазочки и чашки, и топать ногами и кричать. С усилием он подавляет в себе болезненный приступ бешенства; лишь напрягши сознание, он может выяснить, что это было бы безумием гибельным, гибельным для всего, что могло бы быть дальше, что будет дальше, будет дальше, будет…

Невнятно и слабо доносятся до него слова женщин; упоминаются какие-то фамилии, улицы и повторяется часто имя Эдуарда, и Павел напряженно думает, какой это взялся еще Эдуард, и с ужасом вспоминает, что Эдуард — имя ее мужа, что он сам сидит в комнате мужа Таси; как это ни чудовищно, ни невероятно, но все вещи, которые он здесь видит, принадлежат мужу Таси, его Таси, и она сама, Мечта его, тоже вещь в руках сытого рыжеволосого англичанина, принадлежит ему по праву неотъемлемой собственности и будет принадлежать всегда.

Как тяжело на сердце, как больно, какой холод леденящий распространяется по телу; ведь нельзя же не подумать, что хоть раз, хоть раз единый за все это время муж приблизился в этой комнате к Тасе и обнял ее и поцеловал в эту бледную шею, склоненную над столом, в эти темно-шелковые завитки волос, которые могли принадлежать и принадлежали только ему, Павлу, и никому больше по праву бессмертной мечты и любви. А может быть, да и вероятно, что тот и не раз целовал здесь его Тасю, может быть, они сидели с ней вместе на этом проклятом диване, может быть, она лежала здесь в его объятиях, с бледным лицом, и эти волосы, которые он, Павел, покрывал бы богомольными поцелуями, лежали развитыми по плечам, и он, тот далекий, рыжий, самодовольно-спокойный и уверенный, пропахший сигаретами, касался их своими мускулистыми, грубыми, непонимающими руками.

— Ах! — почти вслух говорит Павел из своего угла, и тотчас же обе дамы обращают к нему встревоженные лица, а вот Тася уже около него и, забыв письмо, забыв приличие, вдруг схватывает его за руку и беспокойно, крепко сжимает, приближая свои бесценно-милые, единственные, священные глаза:

— Что с вами? Вы нездоровы?

Павел смотрит на нее, упоенный сладостной нежностью. Она подошла к нему, она выдала себя, ее лицо светится сочувствием и расположением, она держит его за руку с отревоженным взглядом, она допустила больше, чем это возможно по этикету, в ней чувство живет к нему, чувство расположения и приязни, а может быть…

— Ах! — говорит он еще с блаженной улыбкой, но тут же вспоминает, что от него ждут ответа, что улыбаться нельзя, и отвечает тихо, чувствуя сладкие уколы в сердце, растворившемся в нежности и тоске. — Да, у меня внезапно сделались боли в сердце…

Подходит и Лэри со своим испытующим взглядом; она попеременно обращает глаза свои то на Павла, то к Тасе. Тася видит что-то в ее светлом взгляде и отходит, а Лэри вдруг улыбается с лицом стемненным, улыбается жестко, точно поняв все между ними, и говорит суровым, предостерегающим голосом:

— Скажите, а у вас нет ли… портрета вашего мужа?

Как под ударом склоняют оба головы: он и Тася. Тася сейчас же овладевает собой, лишь губы ее бледны, но она улыбается, она говорит со всей любезностью, с какою может говорить хозяйка дома:

— У меня есть его портрет, писанный красками, и я могу его вам показать.

— Я думаю, и кузен… взглянет с интересом? — хрустальным голосом произносит Лэри.

И смущается Тася, и беспомощно-робко взглядывает на Павла, голос ее вздрагивает в волнении, она говорит тихо, почти неслышно:

— Я бы, конечно, с удовольствием, только портрет висит… в моей спальне.

Хищной, почти кровожадной улыбкой освещается лицо Лэри. В это мгновение лицо ее совсем некрасиво, она забывается в чувстве странного нерасположения к обоим, она взглядывает на Тасю почти враждебно.

— Отчего же… На мгновение войти можно… Ведь это все предрассудки.

— Да, я с большим удовольствием взглянул бы на портрет вашего мужа! — вдруг говорит из своего угла осипшим, сдавленным голосом Павел, и Тася взглядывает на него молча, укоризненно и печально, и в настороженном, неприятном молчании все трое идут.

«Боже мой, боже мой!» — растерянно твердит себе Павел. Как проткнутое булавкой, еле движется сердце его.

 

 

Зацепившись дрожащей рукой за тяжелую портьеру двери, Павел входит за дамами в просторную светлую комнату, где все желто, как в раскаленной солнцем африканской пустыне.

Точно отбрасывая от себя пламя того же нестерпимого солнца, сверкают широкие окна, громадные зеркала, ярко-желтая шелковая мебель блещет тем же золотом; оранжевый ковер скрадывает всякий шум, а вот у одной стены стоят две кровати, покрытые драгоценным желтым, словно вызолоченным кружевом, и Павел чувствует нестерпимое желание упасть или сесть где-то здесь же у двери, и, собравши все силы, он останавливается у шкапа и несколько мгновений смотрится в его зеркало, не зная для чего, почему…

Он не мог и догадаться, что это будет так больно. Он, конечно, мог представить себе, что во всякой супружеской спальне могут стоять две кровати, но что одна из этих двух будет принадлежать Тасе, этому он не мог поверить, это он не мог уложить в своей голове.

Чувствуя, что в нем начинает закипать мозг — и, может быть, все от этой же африканской жары, он тихонечко хватается ледяной рукой за голову. К его счастью, обе дамы смотрят в это время на портрет сытого, красивого, гладко выбритого спортсмена, висящий напротив входа. Смотрят обе, но видит Павел, как в то же время подглядывает за ним настороженный, отуманенный глазок Таси — взглянет хрупко и сейчас же никнет, но она все же зачем-то наблюдает за ним, это явно, и от этого нестерпимо хочется Павлу закричать, завертеться, завыть…

Вот оно как случилось, он здесь, в этой комнате, где растлили и осквернили его Мечту бессмертную; не Мечта она уж теперь, даже с этими непорочными глазами; она женщина, две кровати свидетельствуют об этом неумолимо-безжалостно, на них спят и спали мужчина и женщина, и мужчина был этот сытый, причесанный, со спокойно-серыми глазами, а женщина была она, единая, о которой мечтал oh ночами, которой молился всю жизнь.

Как это в голову раньше не приходило, что будет так ужасно все то, что плывет сейчас в растерзанном сердце; представлялось как бы в тумане, а теперь разом туман рассеялся, и вновь жуткие края бездны разверзлись у самых ног.

Теперь он знает все, что может происходить меж мужчиной и женщиной; он знает в малейших деталях, он уже имеет хороший опыт, и именно этот «хороший» опыт вдруг разверзает перед ним бездну, из которой нет и не будет выхода, рядом с которой слепое, жуткое, безнадежное отчаяние.

Странно, совсем странно, но Павлу хочется сейчас смеяться. Он представляет себе сцены, знакомые сцены между мужчиной и женщиной, и смешно ему, что действующим лицом таких сцен является Тася, эта девушка-дитя с непорочными глазами, эта весталка, эта женщина-Мечта.

Чувство озлобления, почти ненависти овладевает им; чем более жуткие картины рисует ему воображение, тем более смешной является в них опозоренная Тася; почти циничные мысли посещают его, и, замечая, что Тася смотрит на него с нескрываемым волнением и обидой, он все ожесточается в своей болезненной злобе. «Вот ты. Мечта моя: ты отлично уживаешься в супружеской жизни: румянец стыда тебя только украшает, делает более соблазнительной; кровати так торжественны и великолепны, как королевские альковы, не воображаешь ли ты себя царицей, когда около тебя тот рыжеволосый спортсмен?»

И когда изумляющийся, недовольный голос Лэри обращается к нему с вопросом о том, нравится ли ему портрет мистера Кингслея, Павел отвечает особенно грубо и с единой целью помучить ту, которая звалась до сегодня его Мечтой:

— Совсем не нравится, и мне пора уходить.

Они уходят вместе с Лэри. Лэри, конечно, обещалась бывать у Кингслей, она приглашает Тасю к себе, а перед глазами Павла все стоит как мрамор бледное, исполненное смущения и боли лицо со строгими, непорочными глазами.

— Вы вели себя непозволительно! — говорит ему Лэри, когда они идут по улице. Она была искренне рассержена и потому не стеснялась в выборе слов. — Я понимаю, что всякий мальчишка имеет право ревновать в той мере, в какой ему вздумается, но все же необходимо и это делать с приличием, хотя бы не на смех лакеям.

Павел был так подавлен пережитым, что не сердился, не протестовал. Заметив его состояние, Лэри сделалась несколько мягче. Она заговорила о том, что вообще чувство ревности — пережиток варварских поколений, что утонченные нервы нынешнего человека должны окончательно сдать эти анахронизмы в архив.

— Давным-давно всем известно, что Отелло был эпилептик, — уже смеясь говорила она. — Вы вели себя хуже эпилептика, и это особенно жаль, потому что иначе вы были бы в большом выигрыше.

— То есть как это в выигрыше? — только и смог спросить Павел.

Лэри пытливо посмотрела ему в глаза.

— Вы слишком скромны, это я вам уже говорила, но только слепой мог бы не заметить, что очень заинтересована вами Кингслей.

И до боли в сердце захотелось Павлу выпытать, каким образом она заметила это, но спрашивать было жутко, — именно у Лэри, грешной, ничтожной Лэри; нельзя было говорить о Мечте, хотя бы разбитой и поруганной. Ведь она и Мечту Павла называла мадам Кингслей!..

— Жизнь есть вещь серьезная и в то же время — преглупая, — сказала Лэри на прощанье и пожала кузену руку. — Почем знать, как может еще все в ней обернуться, самые странные неожиданности в ней совершаются как ординарное, и через месяц мы можем смеяться над тем, чему курили фимиам.

 

 

Жизнь усложнялась вокруг Павла все больше и больше. Теперь он уже может бывать у Таси, не возбуждая ни в ком особых подозрений; мало того, он может встречаться с нею более спокойно на улицах и у кузины Лэри. Эти вновь открывшиеся возможности и радовали и пугали; до Рождества времени было еще более месяца — ранее праздников из Англии нельзя было ждать приезда мужа, Тася все время будет в доме одна, мысль об этом уничтожала все остальные помыслы Павла.

Было забыто все: университет, литература, театры, товарищи, проживающая в Ялте бабушка, и даже образ мамы, милой, бесценной мамы как-то потускнел в воображении, точно стирался перед тем, что заполняло душу.

С утра до ночи он мог думать только об одном: что она? можно ли ее сегодня увидеть или надо этого бежать? То, что жила она вот здесь рядом, за стеною, наполняло сердце и болью и очарованием; в самом деле, каждый идущий час мог доставить Павлу встречу с нею, возможность видеть ее, с ней говорить; теперь, по прошествии нескольких дней после визита в доме, она вновь стала ему, как и прежде, желанною; горечь обиды стерлась — она стиралась всегда, как только Павел переставал видеть Тасю, и возникала вновь со всею болью при встрече с нею; но и эта горечь была странной, наслаждение со страданием, и она была желанной, как желаем мы порою боли, с которой смешана радость.

Как бы против воли, как бы не желая встреч, Павел все же выходил по утрам из дому и бродил по улице в тех местах, где мог бы, по расчету своему, увидеть Тасю; он желал встречи с нею и не желал, жаждал увидеть ее — и боялся; не раз сердце его замирало в жуткой боли, когда глаз схватывал очертания знакомого лица, но когда случалось обманываться в этом, на сердце делалось легче и в то же время обида разочарования проплывала по душе, точно говорил он себе: «Она, слава богу» и в то же время: «Слава богу, не она».

Среди таких переживаний, сосредоточенных на одном, конечно, все остальное было забыто; раза два к нему приходили редакционные письма; однажды заявился выздоровевший Умитбаев, он похудел после болезни, но очень удивился тому, как изменился Павел: глаза его были залиты тенями, щеки осунулись, образовав ямки при улыбках; точно потускнели даже его атласные брови, и маленькая морщинка тлела на лбу.

— Что с тобою, Ленев? — спросил Умитбаев в тревоге. — Ты тоже был болен? Или ты болен и сейчас?

Павел побледнел и отошел к окну.

— Нет, я не болен, — негромко ответил он, и скорбно улыбнулся, и повторил протяжнее: — Я не болен, нет, с чего ты это взял. Просто я беспокоюсь… о матери.

Он тут же покраснел, признав ложь недостойной, и особенно в отношении к матери, к милой маме, которая так незаслуженно была забыта.

— Ты извини меня, Умитбаев, только я… должен сейчас идти.

— Я пойду вместе с тобою! — сказал киргиз.

И побледнело лицо, и покачал головою Павел перед опечаленным другом.

— Нет, нет, Умитбаев, пожалуйста, не надо вместе, ты не сердись.

С удивлением, обидой и печалью поглядел ему в глаза киргиз и, не сказав ни слова, взялся за фуражку.