МЛАДОСТЬ 21 страница

Заходят для оригинальности в пивную, обкуренную как старая трубка; там мрачно и темно, пахнет помоями и мылом, посетителей нет, тучный мужчина, желтоволосый, с массивной, точно глиняной головой, дремлет у стойки, облокотясь на нее огромными красными руками.

— Две бутылки вальдшлесхен, поскорее, — небрежно бросает Умитбаев, а человек за стойкой вскидывает голову, глаза его выражают изумление, он всплескивает своими циклопьими руками и громко говорит:

— Боже мой, господин Умитбаев, вы ли? И неужели это с вами господин Ленев пришел?

Настает время подивиться и вошедшим.

— Ведь я же Харичкин, ваш прежний доброжелатель, Иван Аксентьевич Харичкин, неужто забыли, как пировали мы вместе в день окончания гимназии?

Но радостное возбуждение Харичкина не находит отзвука в сердце Умитбаева. Он взглядывает на него холодно-отдаленно и почти враждебно говорит:

— Может быть, это так, но мы ожидаем две бутылки вальдшлесхен.

Желтеет от обиды до самых ушей лицо давнего собутыльника. Павлу становится жаль его, он конфузливо взглядывает на Умитбаева и для того, чтобы сгладить чувство неловкости, спрашивает хозяина пивной:

— Ведь вы, кажется, служили тогда в акцизе?

— Нет, это Беликов служил, — поспешно и радостно отвечает Харичкин, — помните Беликова, такой старенький, бритый, звали Иван Андреевич, на гитаре — бесподобен…

— Так пива, пожалуйста… — уже сурово прерывает Харичкина Умитбаев и отходит к столу.

Уселись все с тем же чувством неловкости, говорить было не о чем, и для того, чтобы вновь рассеять неприятное чувство, Павел спросил Умитбаева:

— Разве ты, Умитбаев, забыл, как мы… кутили тогда? Он нарочно сказал «кутили», чтобы вызвать улыбку на губы Умитбаева, чтобы стало ему веселее, но не улыбнулся тот, не рассмеялся, не осветился.

— Да, тогда — и теперь…

И так глянул своими угасшими глазами, что вновь сердце Павлика овеяло жутью. Что-то темное, ужасное воззрилось в его душу из темных зрачков киргиза, и он содрогнулся, и понял взглядом, и стало трудно ему дышать.

— Ну, ну, ничего, — сказал тут же Умитбаев и, найдя под столом руку Павла, крепко пожал ее. — Ну, ничего, это я так, будем веселы, выпьем… за тебя.

И ясно стало, что хотел Умитбаев сказать «за нас», но тотчас же вспомнил, что у него уже ничего впереди не было, — у него и за ним, что они, двадцатилетние, жизнь только начавшие, стояли на разных плоскостях жизни, на разных полюсах ее, одному — вся жизнь, другому — вся смерть.

И почувствовав это всем сердцем, вдруг вскрикнул Павел. Он не громко крикнул, даже Харичкин не обернулся, но потемнело лицо Умитбаева, так потемнело, что губы выглядели как мел.

— Ленев, брат мой Ленев, не напоминай мне о том, что будет завтра.

«Уже завтра?» — безмолвно спросил глазами Павел и отшатнулся.

Глаза Умитбаева ответили ему так же бессловно: «Завтра», — глаза сейчас же отошли к стене, почти отпрыгнули, и, чтобы заполнить пропасть, оголившуюся так внезапно меж ними, он крикнул хозяину:

— Послушайте, Харичкин! Подойдите!.. Вы…

Подходит, все еще обиженный, делает лицо благородное, поджимает губы, но ударяет его по плечу Умитбаев с презрительной ласковостью сбивая всю спесь:

— А нет ли у вас гитары, друг сердечный и благодетель?

— Гитары нет, вот оскорбление! — отвечает Харичкин совсем по-прежнему и хочет присесть к столику, но с улыбкой поднимается Умитбаев и берет под руку друга:

— Ну, коли нет, пойдем где веселее!

Перед носом совсем ошалевшего Харичкина они проходят к двери, и на самом дороге ее обращается Умитбаев к Харичкину и говорит с поклоном, злобно срывающимся голосом:

— До свидания!

Отходит, открывает дверь и повторяет снова болезненно и отдаленно, вплетая в короткую фразу какой-то. зловещий смысл:

— До свидания!

— Умитбаев, Умитбаев, — растерянно шепчет Павел, а тот в третий раз возвращается к порогу и говорит в третий раз острым, жестким голосом, распространяя вокруг себя опасение и боль:

— Прощайте!

 

 

— Я хотел попугать его, — извиняющимся тоном шепчет Умитбаев Павлику, когда они проходят от пивной до замерзшей, онемевшей от мороза площади. — Только напугать этого толстого, головастого, ты не сердись.

Так жутка, неприятна и ожесточенна снежная тишина сонного, безъязычного города. И бредут они двое, живой и мертвый, двое юных, из которых один будет жить завтра и после, а второй завтра же примет смерть. Так ясно это Павлику, ясно, и неизбежно, и неотвратимо ничем. Он все. еще надеялся, мама тоже ждала спасения, но не бывает чудес, жизнь есть жизнь, жизнь не сказка, а явь — и нет силы отвратить поступь ее.

Ясно, ясно Павлику, почти, чувствует он, как растет и крепнет, в груди Умитбаева желание умереть. Нет, не желание, как можно в двадцать лет желать смерти? Не желание, а необходимость; та ли эта Ананкэ, о которой они читали вместе, Рок, Судьба, Возмездие, можно назвать как угодно, но непреложим человеков закон. И не может передать своему сознанию Павел, как тяжко, невыразимо тяжко на сердце его, что рядом с ним смертник идет. Идет смертник обреченный, он сам обрек себя смерти среди этой морозной и немой январской ночи; он обрек, и он примет, он исполнит закон возмездия, кровь за кровь; как это ни странно, умрет Умитбаев, умрет этот вот, шагающий рядом, исполненный всех соков и радостей земли.

И опять, годом раньше, в незабвенно-весеннюю ночь, в первую ночь свободы, встают перед ним освещенные окна трактира Коркина. Они входят в залу, в ней звенят по-прежнему стаканы и рюмки, совсем по-прежнему стучат жующие посетители ножами и словно тот же, мило-знакомый, весенний, висит над головами сизый табачный дым.

— Ты помнишь, Ленев?.. — начинает Умитбаев с улыбкой, но сейчас же лицо его зачерчивается тенями, орган начинает реветь «Коль славен», похоронную песнь «Коль славен», и почему-то все близсидящие обращают, на вошедших свои вспотевшие обкуренные головы, и это, конечно, случайно, но точно явно становится, что пришел обреченный смерти, и со зловещей бешеной гримасой кричит на служителя Умитбаев:

— Отдельный кабинет!

Они проходят в затхлую каморочку с турецким протертым диваном и так это странно, что над диваном висит в багетовой раме свидетельница весны — та же толстоногая дама, входившая в реку еще в ночь окончания гимназического курса, в ту единственную, радостную, незабвенную ночь.

Угрюмо улыбается, завидев знакомую, Умитбаев; он сразу ее признал, только у нее могли быть такие палевые бедра; этот живописец номеров Коркина был единственным, его нельзя было обойти, но теперь от всего этого делалось не радостно, а жутко, и, видимо заглушая жуть, одурманивая себя, закричал Умитбаев на полового, ожидавшего распоряжений:

— Коньяку и кофе, не знаешь?

Павел отходит к окну, его душат слезы, его горло сдавило, сердце стало как медное — так тверды были его удары. Стоит. Думает. Он никак не может представить себе, что вот этот дикарь красавец, этот юноша, полный жизни, перестанет завтра существовать.

Опять подходит к нему Умитбаев; голос его дрожит и срывается, тон его голоса нежен, тепел:

— Ну, Ленев, друг мой Ленев, ну, не горюй, ну, привыкни, смирись с неизбежным, — ведь мы же увидимся там.

— Беги, беги Умитбаев, — снова выкрикивает Павел. Из глаз его выкатываются слезинки, сердце его трепещет, он схватывает друга за руку, он ведет его к двери, запирает ее на крючок и шепчет: — Ради бога, ради всего на свете, беги, Умитбаев, милый Умитбаев.

Улыбается Умитбаев, холодными скользкими губами касается его виска, обнимает друга и отстраняет и шепчет угрюмо, смотря мертвым, угасшим взглядом в самую глубь его души:

— Убежать? Быть подлым? Разве тебе нужно подлого друга? Разве в роду Умитбаева кто-нибудь бежал? Отец проклял бы меня, если б узнал, что я в бегстве, нет, ты посмотри лучше, как это легко.

Отходит к зеркалу и ведет к нему друга и садится в кресло. Черный гладкий красивый предмет, точно игрушечка, новенький, появляется в его пальцах, и приставляет Умитбаев эту блестящую вещицу к виску.

— Разве это так страшно? Одно мгновение — и все. Я ничего не боюсь.

Отстраняет, весь забившись, Павел эту мускулистую монгольскую руку. Он на коленях перед другом, и его милые темные глаза горят гневом под атласными непорочными бровями.

— Как? Умереть? — вскрикивает он гневно и осматривается беспомощно, как бы ища поддержки, — УМЕРЕТЬ — ЭТО ВЕДЬ И ЕСТЬ ТРУСОСТЬ, ГОРАЗДО ТРУДНЕЕ ЖИТЬ ОСТАТЬСЯ, — ПРЕЗРЕТЬ ТО, ЧТО ЛЮДИ НАЗЫВАЮТ СТЫДОМ И ПОЗОРОМ, ГЛЯНУТЬ В ГЛАЗА ВСЕМУ ЭТОМУ И НЕ ПОДЧИНИТЬСЯ, СКАЗАТЬ: ДА, Я СДЕЛАЛ ГРЕХ, НО Я ИСКУПЛЮ ЕГО НЕ СМЕРТЬЮ, А ЖИЗНЬЮ МОЯ ЖИЗНЬ ЕЩЕ МОЖЕТ БЫТЬ НУЖНОЙ.

Громкий отрывистый смех обрывает крики Павла; он поднимает голову — это презрительно смеется Умитбаев; он называет все это красноречием поэта, в действительности ничего подобного не бывает; не прикажет ли Павел посвятить ему жизнь в пользу сибирских поселенцев, бурят или каторжан, устроить там проекционный фонарь, чтения и начальную школу? Нет, он любит жизнь прямую и многогранную; он понимает ее только в столице, в ее шумном круговороте; он в аулы мог только приезжать на побывку, он вкусил уже от феерии жизни и хочет или всю ее, во всем калейдоскопе, или ничего.

Из всего того, что говорит теперь Умитбаев, в сердце Павла вклинивается только слово «аул». Как будто бы он уже говорил Умитбаеву о бегстве на родину, теперь новая мысль осеняет его: раньше помог ему Умитбаев бежать от гибели, так теперь он, Павел, спасет от нее друга, он убежит вместе с ним в родные степи, он скроется в них от блюстителей российских законов; правда, маме тяжело будет лишиться сына на продолжительное время, но она первая его благословит и не осудит, он жизнь спасет, жизнь двадцатилетнего, они могли бы пробыть в аулах до лета или предпринять путешествие в Бухару или Хиву, наконец, разве уж так трудно вернуться с новой решимостью к честной жизни? С новым сердцем, благородным и честным?..

— Нет, Ленев, ты уже говорил. На все это надо взглянуть проще. Ты очень благородный и верный, спасибо за все.

 

 

Жуткими тенями проносились в сознании Павла эти пестрые встречи с чужими людьми, с накрашенными женщинами, трактирными мужчинами, с озябшими, промерзшими извозчиками и сторожами, которым Умитбаев направо и налево раздавал кредитки.

Не хмелел Умитбаев, лицо его было желтое, точно восковое, с облипшими виски волосами. Чем больше подступало утро, тем большую беспорядочность и торопливость стал проявлять Умитбаев. Он избегал встречаться с Павлом глазами, его смех становился все более резким и напряженным, и в невыразимом ужасе Павел внимал его далекому, осипшему голосу. Павлу больших усилий стоило не дрожать, когда Умитбаев порою касался его холодными ледяными руками, мясо которых, казалось, обвисло на костях и было дрябло.

Шел уже восьмой час утра, голова Павла нестерпимо болела, во рту ощущался металлический вкус, и с ломотою закрывали веки усталые, изрезанные пестротою глаза… Но было жутко напомнить Умитбаеву о возвращении домой. Он чувствовал Инстинктом, как избегал этих слов Умитбаев: он тотчас отстранялся, он начинал говорить и говорил не останавливаясь, и острой, колючей жалостью, унынием и скорбью наполнялось сердце Павла. «Отказать ему? Приблизить его к черте?» Он видел, как стремился одурманить себя, притупить ощущения Умитбаев, разве можно было ему препятствовать в этом?

Еле пробивались на небе сквозь саван снежного покрова желтые, изможденные лучи январского солнца. Как клочья грязной шерсти висели над городом облака. Рассвет медлил, он полз из-за реки, желто-серый и чадный, как воровские глаза, подмигивали из переулков ослепшие блестки керосиновых фонарей. Умитбаев и Ленев теперь шли пешком, последнего извозчика Умитбаев отпустил с бранью, тот прямо заявил, что пора спать, и они брели по безлюдной кривой улице, меж узкой цепи деревянных домов, мимо жалких кривых заборов с циничными надписями, с обрывками афиш, извещающих об «Убийстве в деревне Мортон» или о приказах полицмейстера.

— Ты устал, я измучил тебя? — тревожно спрашивал Умитбаев.

Павел отрицательно качал головою, но так бледно, и подавленно, и жалко смотрело его лицо, что Умитбаев угрюмо смеялся.

— Конечно, я измучил тебя, но отдохнешь… скоро… Проклятый городишко, даже извозчики попрятались.

В восемь часов на базарной площади им попались широкие кошевые сани, в которых баба везла ободранные туши овец и телят. Умитбаев попросил торговку довезти до дому, предложил пять рублей; баба покачала головой, но согласилась.

— Молодые, а забулдыги, — сказала она. — Белое утро, а вы все шлендаете, однако садитесь.

Странно, что губы у торговки были цвета рубленого мяса. Или это было результатом ее профессии?

Сдерживая дрожь отвращения, полез в сани Павел. Ноги его оледенели, когда он садился, закоченевшая рука его уперлась в ужасно рассеченное горло теленка; рука была без перчатки, он торопливо отдернул ее и сунул в карман; движение это не скрылось от Умитбаева. С брезгливым равнодушием он оглядел туши убитых животных и улыбнулся черными губами.

В заваленной битым мясом кошевке было тесно, приходилось сидеть на тушах и упираться ногами в окостеневшие ноги животных. От мысли, что они сидят на мертвечине, что вокруг них мерзлое разлагающееся мясо, Павел испытывал тяжкие подступы тошноты. Потом в голову забрела какая-то еще более безобразная смутная мысль, которую он не мог определить сознанием, что еще что-то мертвое, близкое к смерти здесь, около чего… Чувство тошноты увеличивалось от выбоин дороги, по которым прыгали сани… Наконец он не выдержал и выскочил из кошевки. Теперь было уже недалеко, за углом шла улица, в которой стоял дом Павла.

— Я замерз, ноги оледенели, вот почему я вышел! — извиняющимся голосом пробормотал он Умитбаеву.

Тот молчал и ожесточенно шагал подле. Дыхание его свистело и скрипело, как под ногами снег. Минут десять они шли в молчании.

— Ты ко мне? — спросил Павел только для того, чтобы что-либо сказать.

— Ну конечно! — грубо ответил Умитбаев и хрипло засмеялся. Что-то как пружинка заворчало у него в груди. — А ты не хочешь?

«Ну зачем ты сердишься?» — мелькнуло в голове Павла, но он взглянул на Умитбаева, и сердце его сжалось.

— Ты не хочешь? — повторил Умитбаев и сурово глянул на него какими-то белыми глазами. Руки его были в карманах пальто. Точно держал он в них что-то, держал или ощупывал.

— Помилуй, отчего мне не хотеть? Я рад, — растерянно ответил Павлик.

И засмеялся Умитбаев.

— Как «отчего»? Очень понятно: оттого, что будут тебе… — он близко придвинул к глазам Павла свое искаженное лицо, — будут хлопоты и… неприятности…

Павел отшатнулся, поняв, едва не крикнув, но Умитбаев успокоительно коснулся его руки, голос его осекся беспомощно, как у ребенка:

— Потому, что ты друг мне, больше мне здесь не к кому обратиться, и я ни к кому не хочу.

Маленький, невинный, как крылышко голубя, кусочек бумаги словно перелетел из кармана Умитбаева к Павлу. Такой скромный и невинный, он резнул ему глаза, остановил дыхание.

— Это что? Зачем?

— Через час распечатай. Мы пришли. Не звони. Лезь через забор.

Так не раз бывало, чтобы этого не исполнить. У кухни можно было

постучать кухарке в окно. Павлик перелез через забор, за ним легко перемахнул Умитбаев.

— Ты постучи… Осторожно, не разбуди, — сказал он хрипло. Кажется, по лицу его текли слезы. Или это был пот. Или лед с ресниц оттаял.

— А ты?

— Я сейчас за тобой. Стучи.

— Зачем ты берешь эту рогожку?

— Как зачем? Затем, чтоб… не напачкать в доме. Я подстелю. Стучи же. Вон она, не спит. Кажется, и мать…

Павел быстро вошел в сени. Неужели мама ждала их? Нет, только кухарка. Он хотел спросить ее: «Мать спит?» Старуха повернулась и уронила со стола что-то — тазик или жестянку. Нет, она ничего не роняла, кто-то стукнул. Павел подался к выходу.

— Умитбаев, что ж ты? Зачем ты сидишь на рогоже?

Умитбаев сидел у стенки, низко склонив голову, без шапки. В руке его был зажат револьвер. С правого виска тихо, как живая сетка рубинов, стекали ясные капли крови на барашковый воротник пальто.

 

 

Под тучами свинцового цвета несется поезд. Совсем не похоже на зиму, это небо осени, грязное небо; желтая мгла окутала дали, поезд ревет угрожающе и сотрясается на стыках рельсов. Как бы окаменевшее, деревенское кладбище проносится мимо глаз Павла, покачивая темными поломанными крестами.

«Да кладбище…» Павел думает о кладбище, думает о смерти, о той недавней ужасной смерти, которая выгнала его из их города, которая высылает его в Москву.

Он вспоминает холодное небо утра и тусклый блеск промерзшего солнца.

 

Конец