Система персонажей и характер конфликта в пьесе Чехова "Три сестры".

1- отрыв от Москвы и от прошлой жизни. Смерть отца- окончательный разрыв (все вспоминают балы, какие он давал, но после смерти все перменилось и теперь все тоскуют и ноют).

2- отец все-таки был тираном, «мучал нас образованием». Сестры много чего умеют, но это им в жизни не пригодилось. Ближе к финалу Ирина: «я забываю как по-итальянски окно или потолок». С одной стороны, они типа опошливаются, но сдругой- что такого смертельного в забытом слове? Тут проблема- деталь у Чехова и ее роль.

3- финал неодназначен: уходит полк с Вершинином- уход прошлой жизни, Ольга говорит: «жизнь наша еще не кончилась», но всем ясно, что это только слова и никто так и не поймет «зачем он живет». Ирина собирается делаться училкой, есть вариант что она станет такой же старой девой Ольгой.

4 3 плана героев: страдающие, с драмой, неясные (3 сестры+опустившийся Андрей), герои-пародии на 1ых (Соленый считает себя Лермонтовым), слуги (Анфиса). Иногда слуги копируют своих господ (Дуняша в «Вишневом саду»подражает тонкой и чувствительной девушке// Аня).

На всякий случай про символы:1 разбившиеся часы (память о матери), белые платья сестре в начале пьесы- надежда+чистота и блабла, «моя душа как запертый рояль, а ключ потерян»-Ирина (ее перепетия с невозможностью любиьть Тузенбаха)+ Андрей потерял ключ от своей комнаты, просит его у Ольги. Андрей и себя потерял с Наташей. Зеленый пояс Наташи- безвкусица и типа она не тонкая.

В «Трех сестрах» (1900—1901) продолжается та же тема «о жизни, принесенной в жертву идолу», о «вторжении красоты в нищенскую жизнь людей», о неизбежности изменения мира. В «Трех сестрах» уже раздаются слова о «здоровой, сильной буре, которая идет, уже близка», но эти героические слова произносит совсем не героический человек. Люди интеллигентные, мыслящие, в новой пьесе Чехова попрежнему бездеятельны, пассивны и не способны к изменению жизни, к борьбе за это изменение. Жизнь течет обычной чередой, разбивая мечты о счастье. Торжествуют «шершавые животные», как Наташа и Протопопов, а люди, подобные Вершинину или сестрам Прозоровым, оказываются побежденными грубой силой мещанства, но, полные великих предчувствий, они не теряют веры в лучшее будущее родной страны. С тревогой и волнением они думают и говорят о личном счастье в соотношении с общим смыслом жизни. Тузенбах убежден в том, что жизнь не имеет общего смысла, она следует своим таинственным законам, которых человек изменить не может; он должен довольствоваться только своим личным счастьем, которое представляет для него единственную радость, реально существующую во все времена. Вершинин, напротив, говорит о недостижимости личного счастья для людей его времени и мечтает о счастье грядущих поколений: «И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас ... Мы должны только работать и работать, а счастье — это удел наших далеких потомков» (XI, 266—267). Его же поддерживает Маша, тоже не принимающая личного счастья вне общего смысла жизни: «Или знать для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава». Характерно, что в этом споре сторонник эгоистически понятой идеи личного счастья одновременно отстаивает и мысль о неизменности жизни. «Не то, что через двести или триста, но и через миллион лет жизнь останется такою же, как и была» (XI, 266). А его противники, возражая ему, говорят о необходимости и неизбежности коренных перемен. При всем своем жертвенном пессимизме они яснее чувствуют, куда идет жизнь. Правда, они только говорят о грядущих переменах, сами же они не в состоянии ничего сделать даже для изменения личной жизни, и в этом их трагедия. Они много и хорошо говорят о труде, но и труд для них не целесообразная деятельность, направленная на изменение мира, а некая жертва, которую они готовы принести неведомому и далекому будущему. Мечты, предчувствия, раздумья, надежды героев и в новой пьесе Чехова не всегда выражаются непосредственно и прямо. Сказать ясно и прямо о самом важном чеховские герои не могут отчасти из-за стыдливой деликатности, отчасти потому, что их мысли и чувства не поддаются логическому определению.

Принцип косвенного выражения сложного душевного мира героев достигает в «Трех сестрах» еще большего развития. В «Трех сестрах», как и вообще в последних пьесах Чехова, люди часто уходят в себя, в свои мысли, скрытые за словами, явно для них посторонними и случайными. Так, Ирина в «Трех сестрах» задумчиво повторяет фразу, только что вычитанную в газете Чебутыкиным («Бальзак венчался в Бердичеве»), вкладывая в эту нелепую фразу какой-то ей одной понятный смысл. В «Вишневом саде» один из самых лирических эпизодов пьесы разработан таким необыкновенным способом: находящиеся на сцене персонажи самым прозаическим образом и вместе с тем с глубокой значительностью называют то, что они сейчас видят:

«Любовь Андреевна (задумчиво). Епиходов идет.

«Аня (задумчиво). Епиходов идет.

«Гаев. Солнце село, господа.

«Трофимов. Да» (XI, 334).

Погруженные в себя, герои чеховских пьес часто не реагируют на слова своих собеседников и как бы не слушают их, но вместе с тем они всё-таки чутко понимают друг друга, потому что, каждый по-своему, они думают об одном и том же — о смысле жизни, личной и общей. Вся поэтика чеховской драмы основана на том, что людям не нужно говорить в унисон, чтобы понимать друг друга. В последних пьесах Чехова бытовые темы возникают и потухают, перебивая одна другую, образуя пестрый, беспорядочный и как бы случайный поток внешней жизни. В этот бытовой поток из «подводного течения» пьесы врываются лирические возгласы, объяснения в любви, разговоры о смысле жизни, слова о счастье. В «Трех сестрах», в 3-м действии, сестры говорят каждая о своем, плача, перебивая и почти не слушая одна другую, но все они говорят о самом важном, и это одно ведет их к взаимному пониманию, самому сердечному и трогательному. Приходит брат Андрей и произносит заранее приготовленную «официальную» речь в оправдание Наташи, и тогда сестры действительно не слушают его, безошибочно понимая, что эта речь не выражает истинного существа его затаенных мыслей. Когда же эти мысли прорываются, он сам говорит о том, что его не следовало слушать: «Милые мои сестры, дорогие сестры, не верьте мне, не верьте ...». Значит, при внешней разобщенности чеховские герои в этой сцене глубоко и тонко понимают друг друга.

Это взаимное понимание персонажей чеховских пьес делает возможным внезапные разливы «подводного течения» в финале «Дяди Вани» и «Трех сестер». Тогда исчезают бытовые речи, пропадают недомолвки, паузы и слова — заместители скрытых чувств. Скрытое становится явным, и люди начинают говорить о прошлом и будущем счастье, о близости обновления мира, о наступающем конце житейских несообразностей. Эти монологи подчеркнуто литературны, декламационны. Течение пьесы прерывается, и люди полным голосом говорят о том, что раньше на протяжении всей пьесы выражалось намеками, недомолвками и паузами.

Новаторская драматургия Чехова, явившаяся продолжением традиций классической русской драматургии, равно противостояла театру символизма с его отрешенностью от жизни, реакционной проповедью «мифотворчества», культом узко личных переживаний. Драматургия Чехова, безгранично расширившая возможности раскрытия психологии людей, их внутреннего мира, воспроизводила переживания героев как типические, тем самым глубоко развертывая конфликты, возникавшие в действительности.

В драматических произведениях Чехов создал большое обобщение современной ему жизни, отразив ее общий тон и характер, ее уклад, ее повседневность, ее течение. Тема «Чайки», «Дяди Вани», «Трех сестер» в сущности

одна и та же: нескладная, убыточная жизнь, сознание невозможности жить попрежнему, бессилие изменить эту жизнь и предчувствие неизбежности, даже близости жизни иной. Одинаковы и герои этих пьес: они хороши и дурны одновременно, временами они возвышенны, глубоки и в то же время способны легко опускаться. Они невинные жертвы обстоятельств и в то же время они повинны в том, что легко и без борьбы склоняются перед силой житейских отношений.

Чехов осуждает своих героев за эту пассивность, за склонность мириться с обстоятельствами и собственным бессилием. Горький подчеркивал неоднократно эту черту в отношении Чехова к своим героям. «Мимо всей этой скучной, серой толпы бессильных людей прошел большой, умный, ко всему внимательный человек, посмотрел он на этих скучных жителей своей родины и с грустной улыбкой, тоном мягкого, но глубокого упрека, с безнадежной тоской на лице и в груди, красивым искренним голосом сказал:«— Скверно вы живете, господа».¹

И чем яснее герои Чехова осознают, что они живут скверно, чем ярче расцветает у них предчувствие жизни иной, с иными отношениями и иными людьми, тем ближе они становятся автору. При всех своих слабостях, герои чеховских пьес — это люди предчувствий и ожиданий. Какова будет та жизнь, неизбежность наступления которой они чувствуют, — об этом драматург предоставляет делать заключение от обратного самим зрителям.