Глава 3. Петербург Васильева.

Существует исследование «Русская рок-поэзия 1970-х – 1990-х гг. в социокультурном контексте. Тексты русской рок-поэзии и петербургский миф», автором которого является Т.Е. Логачева. В его основу легло творческое наследие таких авторов и исполнителей, как Борис Гребенщиков (группа «Аквариум»), Юрий Шевчук (группа «ДДТ») и Александр Башлачев. Однако Логачева утверждает, что рок-культура Петербурга отнюдь не исчерпывается этими именами. Тем временем годы идут и на горизонте появляются новые представители «Петербургского текста» в современной рок-поэзии 1990-х – 2010-х гг.: Илья Кнабенгоф (группа «Пилот»), Алексей Горшенев (группа «Кукрыниксы») и, разумеется, Александр Васильев (группа «Сплин»).

Бессменный лидер петербургской группы «Сплин» — коренной петербуржец. Родился Александр Васильев 15 июля 1969 года и живет в Петербурге до сих пор. Становление его творческой деятельности и формирование личностных качеств, которые, разумеется, бесконечно важны для поэта и музыканта, проходили в северной столице. Однако «отчетливо питерская группа» [2-104] на первых парах своего развития находилась в стороне от остального творческого петербургского общества: «Среди знакомых Саша Васильев имеет репутацию человека тяжелого и, что называется, себе на уме. А его группа всегда существовала в Петербурге несколько изолированно, вне тусовки…» (из музыкальной прессы 1997 г. [2-95]) И неспроста группу «Сплин» по сей день называют «философией ленинградского рока» новой волны, ведь даже сам Васильев говорит о том, что его Петербургом всегда была душа: «Сплин — это то, что внутри, остальное — обертка».

В IV части работы Топорова («Петербург и Петербургский текст: мир, язык, предназначение») автор выделяет элементы Петербургского текста, определяющие отрицательные аспекты внутреннего состояния, в которых можно точно определить смысловую нагрузку названия коллектива, лидером которого является А.Васильев: «…напряжение, ипохондрия, тоска, скука, хандра, сплин (ср.: «Кажется, нет ничего в мире тоскливее и скучнее петербургских тротуаров под осеннюю ил предосеннюю пору. В сколь бы веселом расположении ни вышли бы в это благодатное время на улицу, как бы ни было светло и благоуханно настроение ваших мыслей и лирических порывов и чувствований, — эти несносные серые, мокрые тратуары непременно убьют все и нагонят на вас тоску, хандру, сплин, скуку» (Вс.Крестовский «Погибшее, но милое созданье», 1861))»

В своём творчестве Васильев скрытен, а тексты его — недосказаны: «Я люблю всё, что между строк, поэтому многое подразумеваю». [2] Недоверие ко всему «внешнему» отчетливо прослеживается в его поэзии: «Никому не доверяй наших самых страшных тайн», «У нее было правило: не доверять тем, кто собой заслоняет свет». Он много говорит о наличии тайн, однако раскрывать их осознанно не решается: «Ты можешь заставить меня молчать, сказав, что это приказ» — «Если ты знаешь чьи-то секреты — молчи». Однако в этой самой таинственности он видит огромнейший смысл всего сущего: «Он идет открыть тебе тайну, (заметь, как в глазах меркнет мир!)»

Пожалуй, одним из немногих «внешних» факторов Петербурга, отраженных в поэзии Васильева, является климат города: «Двадцать лет я смотрю в календарь, и все эти годы в календаре зима. И метель не дает нам уснуть…» Суровый петербургский холод до дрожи пронизывает творчество поэта, определяя собой его явный пессимистичный настрой: «Зима укрыла сожженный город», «Лето ушло и уже никогда не вернется». Однако надежда в текстах всё ещё потеряна не окончательно: «Зима будет долгой, но всё обойдется» — пишет Васильев, замечая при этом: «А моя усталость — она сродни петербургскому климату… Такая тяжелая и серая… низкое небо… мрачные прохожие… Я очень четко ощущаю на себе всё, что произошло за последние сто лет, поскольку знаю историю города и своей семьи. А если учесть, что мои родители и родители моих родителей всегда жили в Петербурге, — ощущение очень сильное.» [2]

Важнейшими и вечными образами в «Петербургском тексте» Васильева является небо и вода: «Мы лежим на облаках, а внизу бежит река». Отношение Васильева к небу очевидно: поэт принимает его тяжесть и ведет поиски себя в нем: «…и тесно облакам, и кругом голова», «Я еду в облачный край, к Санкт-Петербургскому небу». Вода представляется Васильеву в несколько различных образах: дождь («И дождь сквозь плащ и капюшон, и пробегает дрожь, и страшно и смешно…»), река («Нева, великолепный вид, иди по головам, иди через гранит…») и сырость города. На первый взгляд элементы «водной стихии» поэта разнятся между собой, однако на самом деле они важнейшим образом дополняют друг друга: «осень, хлебни ядовитой воды из колодца», «постой, преодолевший страх, пропавший под водой…»

В своём «Петербургском тексте» Васильев много касается транспортной темы (рельсы, трамваи, поезда и вокзалы). В своих интервью он говорит о двух причинах этому факту: во-первых, для него «весь Петербург — это одна трамвайная линия» [2], и во-вторых, транспорт, как таковой, — это движение вперед, движение в своём первичном значении, ведь движение — это и есть жизнь. («Трамваи забиты людьми», «На вокзале так трудно поверить в то, что где-то идут поезда», «Тебя ждет поезд на том вокзале», «Меня уносят, ведут ко дну две рельсы, две рельсы, две рельсы, что сошлись в одну», «Кто-то разрешил трамвайным рельсам разрезать этот город, трамвай идет по рельсам — ножом по горлу»)

В поэзии Васильева наблюдается образ камня, только, в отличие от камня Мандельштама, его камень — это и есть он сам: «Катится камень мир, ощущая вокруг всё острей, всё живее (…) с камнем на шее (…) Просто не хочет лежать у людей под ногами (…) катится с места, хочет быстрее других докатиться до финишной ленты и закричать: “Отпустите меня с этой третьей от Солнца планеты! Мне здесь так тесно! Мне здесь так душно…”»

Тема смерти (тьмы) является одной из ведущих в «Петербургском тексте» поэзии Васильева, что обусловливает болезненная, безвыходная, лихорадочная атмосфера города: «Скоро рассвет, выхода нет…», «…город окутает тьма», «…взгляни на этот свет, шагая в темноту». Вместе с такими напряженными и тревожными мыслями о тьме приходят и размышления о желанном вечном успокоении, которым является лишь смерть: «Мы похоронены на Невском проспекте», «С нами умрет эта страшная тайна».

Васильев отчетливо определяет вечность Петербурга в своём восприятии, что обусловливается обилием настоящего времени в его поэзии: «Женщина в окнах напротив сжигает нетленные письма», «Там, за июльским дождем, за февральской метелью в небе летит самолет Ленинград-Амстердам». Пытаясь бежать от серого Петербурга «туда, где снег и белей и чище» («первый снег был самым белым, самый первый снег был чище, чем мы все») поэт реализует свои попытки абстрагироваться от города, от хандры, от тоски, от сплина. Но возвращение в свой «старенький тихий Петербург» [2] для Васильева — это, в первую очередь, возвращение домой, а не прибытие во дворец вечного холода и темноты, ведь дом всегда остается родным местом, несмотря на все «внешние» его качества, какими бы они ни были: «Скоро я буду с тобой, моё Санкт-Петербургское небо…»

Свой «Петербургский текст» Васильев раскрывает через «внутреннее» понимание и осознание северной столицы, используя при этом лишь некоторые «внешние» реалии Петербурга.