Комментарии. ского христианского средневековья, противостоящая культуре античности и древнего Востока.

ского христианского средневековья, противостоящая культуре античности и древнего Востока.

Русские не учились в той блистательной школе прямодушия... — Сходство этих мыслей о России с идеями П. Я. Чаадаева заставляло некоторых исследова­телей усматривать в речах князя К*** отзвук чтения либо им, либо Кюсти-ном «Философических писем» Чаадаева (см., например: Cadot. P. i88), однако Козловский еще во второй половине i8ao-x годов, независимо от Чаадаева, написал «Опыт об истории России» (опубл. посмертно, см.: Из наследия П. Б. Козловского), где высказаны соображения, весьма близкие к тем, которые вложены в уста князя К*** Кюстином. Это лишний раз подтверж­дает точность воспроизведения французским писателем монологов русского собеседника.

...слово честь... слово русского человека крайне ненадежно...— Ср. отклик Герцена: «Князь Козловский, встретив на пароходе маркиза Кюстина, заметил ему, что в нашем обществе большой пробел от недостатка рыцар­ских понятий, с которыми связано уважение к себе и признание личного достоинства в других. Князь Козловский был совершенно прав... Только подумайте, что было бы, если б у нас вместо выслужившихся писарей и вахмистров, вместо царской дворни и разных Собакевичей и Ноздревых была, например, аристократия вроде польской? Для дворян это было бы лучше, нет сомнения; они были бы свободнее, они шире бы двигались, они бы не позволяли ни царям обращаться с собою, как с лакеями, ни лакеям на службе обращаться с ними по-царски...» (Герцен А. И. Сочинения. М., 1958. Т. 7- С. 286—287). Во французской литературе тема русской чести обсуждалась неоднократно. Представление об отсутствии у русских идеи чести вполне соответствует классическому тезису Монтескье о том, что «честь не является основополагающим принципом государств деспотичес­ких; поскольку все люди в них равны, никто не вправе предпочесть себя другим; поскольку все люди там рабы, никто не может предпочесть себя чему бы то ни было. (...) Ведь для того, кто ее имеет, честь дороже жизни, а деспот сохраняет силу лишь оттого, что грозит непослушным лишением жизни» (Дух законов. Кн. III, гл. VIII). Соглашаясь с выводом об отсутст­вии у русских чести, разные французские путешественники давали этому явлению разную оценку. Так, Ж.-А. Бернарден де Сен-Пьер в «Замечаниях о России» (i8i8) утверждал, что «русские идут на войну не ради того, чтобы завоевать сокровища славы; в их языке даже нет слова, обозначающе­го честь <honneur). Они идут воевать послушно и тихо, как жертвы, обреченные на смерть и ожидающие се» (Voyage en Russie. P. 1179). С другой стороны, республиканец Ш.-Ф.-Ф. Массой в своих «Секретных записках о России в царствование Екатерины II» (i8oo) специально отмечал как положительное свойство русских тот факт, что они остались незатронуты «тремя роковыми заблуждениями, толкавшими всю остальную Европу на преступления и злоупотребления», причем первым из этих неведомых рус­ским заблуждений Массон называет «ложное понимание чести, принужда­ющее отвечать на словесное возражение — убийством» (цит. по: Cadot. V. 189). Отсутствие у русских чести как пружины благородных поступке»

Комментарии

положительно оценивает и побывавший в России в 1826 г. Ж.-А.-П. Ансело:

«Француз, оказывая вам помощь, действует по зову своего от природы доброго сердца, но важный его вид дает вам понять, что он знает цену себе и своей услуге; русский помогает вам безотчетно, ведомый религиозным чувством; один исполняет долг, предписанный обществом, другой соверша­ет поступок, внушенный христианским милосердием. Движителем и воздая­нием первому служит честь, сия добродетель цивилизованных стран; второй не помышляет о благородстве своих действий, он просто не допускает мысли, что кто бы то ни было мог бы на его месте поступить иначе» (Ancelot.

Р. a8i).

Благодетельное влияние крестоносцев... не пошло далее Польши...— Изображе­ние Польши как страны рыцарской галантности и европейской цивилиза­ции, вообще традиционное для литературы, сочувственной по отношению к полякам, встречалось, в частности, в книгах, которыми Кюстин, по его собственному признанию, пользовался при работе над «Россией в 1839 году». См., например, в сочинении Шницлера «Россия, Польша и Финлян­дия» (I8з5)^: «Народ более рыцарственный, чем русские, народ, боготворя­щий прекрасный пол, которому московиты отводили место в унылых гине­кеях, поляки были сверх того наделены отвагой и учтивостью. Стоявшие ближе к Европе, которая переживала пору возрождения словесности и изящных искусств, и пребывавшие благодаря своей вере в постоянных сношениях с латинизированным обществом, которое унаследовало язык древних властителей мира и вдохнуло в него новую жизнь, они гораздо раньше соседей прикоснулись к благам цивилизации, носителем которых сделалось их духовенство, постоянно пестовавшее новых апостолов. Свобо­да, хотя и дурно понятая и принесшая горькие плоды, также влияла на характер этого народа — открытого и живого, независимого и фрондерско­го,— характера, неизвестного по ту сторону Борисфена ^Днепра)»

(Schnitzler. P. 525).

Узбек (ум. I34²) — ^хан Золотой Орды в 1313—'34^{2 гг}-' натравливав­ший русских князей друг на друга.

...до того один из свободнейших народов мира... — Примечание Кюстина к изданию 1854 г" «Примечательно, что свобода далеко не всегда является плодом усовершенствованной цивилизации; более того: чаще всего она оказывается достоянием народов полуварварских, которые еще не стали нацией, но находятся в процессе объединения. Славяне были свободны до того, как начали развиваться их общественные идеи; сегодня, пожалуй, самым свободным народом на земле являются арабы, по вине же установле­ний, какие приносим им мы, они потеряют в отношении независимости ровно столько же, сколько приобретут в смысле порядка. Когда говоришь о свободе, следует точно определить значение слова, иначе рискуешь сказать глупость, достойную мальчишки-школяра».

С. 84. Автократия—уравнивает всех точно так же, как это делает демокра­тия абсолютная.— Ср. у Козловского в «Опыте истории России»: «Петр I, руководимый некоей якобинской идеей (якобинизм и деспотизм неразлуч­ны), разрушил все надежды дворян на будущее, провозгласив, что всякий,

Комментарии

кто достигнет чина майора, станет дворянином...» (Из наследия П. Б. Козлов­ского. С. 304) — утверждение, восходящее к «Духу законов» Монтескье (ср. примеч. к наст. тому, с. 83; ср. также наст. том, с. 147 и примеч.).

С. 85. ...разгром Польши...— В ходе восстания, которое началось в Поль­ше 17/29 ноября 1830 г., польский сейм объявил Романовых свергнутыми с польского престола; в сентябре 1831 г. русская армия взяла Варшаву и полностью подавила восстание, а а6 февраля 1832 г. Николай I отменил конституцию, дарованную Польше в 1815 г. Александром I и обеспечивав­шую ей относительную независимость. После подавления восстания были ликвидированы польский сейм и отдельная польская армия, закрыты поль­ские университеты; многие польские дворяне, замешанные в восстании, лишились своих поместий, конфискованных российскими властями, и были вынуждены эмигрировать; о преследованиях католиков в Польше см.: До­полнение а; см. также примеч. к наст. тому, с. 292.

...нежели российский император согласится принять сторону католиков...— Здесь Козловский (либо наделяющий его своими мыслями Кюстин) рас­ходится с Жозефом де Местром, который считал, что разложение некатоли­ческих церквей и возвращение их в лоно истинной (католической) церкви начнется с русской церкви, которая «более других открыта европейским ветрам», поскольку «всевластие ее августейшего главы очень кстати навсег­да отлучило ее от подчинения Константинополя» («О папе», кн. IV, гл. 6;

имеется в виду упразднение патриаршества при Петре I, вследствие чего во главе русской православной церкви встал — в 1721 г. — Святейший прави­тельственный Синод, а фактически сам император). См. также примеч. к наст. тому, с. 2Q3-

Князь К*** был католиком.— Симпатии Козловского к католицизму не подлежат сомнению; в 1825 г. он даже выпустил анонимно брошюру «Письмо немецкого протестанта к епископу Честерскому», где от имени мнимого протестанта с берегов Рейна пламенно отстаивал права и свободы английских католиков. Многие мемуаристы (Варнгаген, Розалия Ржевус-кая, русский иезуит И. С. Гагарин) утверждают, что князь полностью пере­менил веру, однако от русских властей он свое отступничество держал в тайне и потому был, по словам его близкого друга А. И. Тургенева, «не совсем католик» (РО ИРЛИ. Ф. 309. № 314- Л. 6о; письмо к Н. И. Тур­геневу от 17 мая 1830 г.). Тезис Кюстина о связях русского либерализма и русского католицизма был оспорен рецензентом лондонского «Quarterly Review» (1844, № t^(>}: «Присвоив своему толстому русскому другу-князю звание радикала, маркиз прибавляет с торжествующим видом, что в России все, что ни есть либерального, склоняется к римской религии. Если вспом­нить, что до сей поры так называемые русские либералы прославились в основном планами цареубийства, осуществить которые им мешала лишь собственная трусость, то можно усомниться в том, что Его Святейшество сочтет этот комплимент лестным для себя» (цит. по французскому переводу в «Bibliotheque universelle de Geneve». 1844. Т. 52. P. 109).

...иллюзии, которыми обольщаются парижские легитимисты.— Необходи­мость русско-французского союза активно обсуждалась во французской

Комментарии

прессе при Июльской монархии; если публицисты республиканских убеж­дений обличали Россию как «империю кнута», а журналисты проправитель-ственной ориентации относились к России настороженно, то легитимисты (желавшие возвращения на трон «легитимной» старшей ветви Бурбонов) ставили превыше всего необходимость бороться с революционной анархией, видели в России царство порядка и торжества истинных монархических Идей и ради этого готовы были даже закрыть глаза на то, что Россия не только не исповедует католицизма, но и преследует своих подданных-католиков (прежде всего в Польше). Порой «иллюзии» конкретизирова­лись, например, в слухах о том, что Николай вот-вот выдаст одну из дочерей за герцога Бордоского (внука свергнутого в июле 1830 г. Карла X), предварительно позволив ей принять католичество, и тем закрепит свой союз со сторонниками «законной» монархии (см.: Siecle, 23 октября 1837).

С. 86. ...философами, чьи теории породили сегодняшнюю нашу демократию...— Имеются в виду французские просветители XVIII века, сторонники консти­туционной монархии английского образца.

С. 87. Писано ю июня i8yg года.— Имеется в виду смена монархов на прусском престоле (см. примеч. к наст. тому, с. 26); новый король Фридрих Вильгельм IV в начале своего правления был сторонником менее тесного

союза с Россией.

С. 88. ...ее владычество представляется мне одной из опаснейших вещей

в мире.— Тема русской угрозы обсуждалась на страницах французской печати ничуть не реже, чем необходимость союза с Россией. Россия имела в Европе репутацию «державы, захватнической по самой своей природе» (Меттерних в 1827 г.; цит. по: Bertier de Sauvigny G. Metternich et son temps. P. 1959. P., 198). Многие авторы, от К. Рюльера («История анархии в Польше», изд. 1807) до аббата де Прадта («О Венском конгрессе», 1815) подчеркивали климатическую обусловленность будущей русской агрессии:

русских, уроженцев Севера не могут не привлекать красоты Юга и его мягкий климат. В 1814 г., когда русская армия вошла в Париж, пророчества сбылись, и казак, пьющий воду из Сены, надолго стал в сознании французов устрашающим символом (лишь к середине века эту точку зрения потеснила уверенность, что социальная угроза опаснее национальной и что «всякий, кто увидит вблизи социалиста, не колеблясь предпочтет ему казака» — слова графа де Морни в 1849 г-; цит. по: Dard E. Dans 1'entourage de 1'Empereur. P., 1940. P. 57). Даже лояльный по отношению к русским Ансело, превозносящий русских простолюдинов, добавляет: «Чего только не сможет предпринять государь-завоеватель, встав во главе этих отважных людей, которым не страшна никакая опасность? (...) Душа филантропа содрогается при виде этих несчастных (...') но должны ли мы, народы, расслабленные благами цивилизации, желать, чтобы новые идеи внушили этому юному и могучему народу новые потребности? Узнав о существова­нии иной жизни, разве не возжелает он зажить этой жизнью в краях более теплых? Кто же сможет тогда противостоять его напору?» (Ancelot. P. 284—285). В 1830-0 гг. в республиканской и— отчасти— правительствен­ной прессе общим местом стала мысль о том, что российский император

Комментарии

готовит «крестовый поход» против западной цивилизации и намеревается принести на Запад «цивилизацию сабли и дубины» (по определению газеты «National»), что единственное призвание России— война и что «грубый, воинственный, отсталый Север, движимый инстинктивной потребностью, обрушится всей своей мощью на цивилизованный мир и навяжет ему свои законы» (Revue du Nord. 1838. Т. з. Р. 8о). По словам Вигеля, здравомыс­лящие читатели были уверены, что Кюстин опровергнет тех клеветников, которые безо всяких оснований изображают Россию «дамокловым мечом, подвешенным над головами всех европейских государей, нацией варваров, готовых покорить и поглотить половину земного шара», Кюстин же обманул их надежды и предпочел «живость красок верности замет» {Wiegel. P. Ill—V). Писатель не только отверг легитимистское благостное видение России (см. примеч. к наст. тому, с. 85), он отказал русским даже в сходстве с германскими варварами начала нашей ары, которые, усвоив себе христи­анскую религию, в конечном счете возродили Европу; для Кюстина Рос­сия — потенциальный источник завоевания варварского, но не животворя­щего. Критики «России в 1839 году» не замедлили указать на проти­воречивость такого подхода к России: «Как ни странно, утверждая на одной странице, что мы обречены на гибель, г-н де Кюстин пишет на другой странице, что мы достаточно сильны, чтобы еще раз явить миру зрелище великого нашествия...» (Labinski. P. 79)-

...знаменитое лечение холодной водой...— Создателем метода гидротерапии был австрийский врач-самоучка Винцент Присниц (1799—1851)1 «одарен­ный светлым разумом честный поселянин», который жил и пользовал больных в деревне Грефенберг на прусской границе в австрийской Верхней Силезии (см. одобрительную характеристику Присница и его метода в «Се­верной пчеле» за i6 октября 1839 г.). Французы оставались к этой новации скорее равнодушны; см. запись в дневнике В. Балабина 15 ноября 1842 г.:

«Гидропатия ^...) здесь почти вовсе не популярна; знают ее мало, говорят о ней редко и еще реже пускают ее в ход. По правде говоря, одно превосходное заведение такого рода здесь существует, но в нем не только не следуют определенной, установленной заранее системе лечения <...) но, напротив, во всем потакают больным, впрочем весьма немногочисленным» (Balabine. P. 61); французский врач, замечает Балабин, может вместо холод­ной воды употребить и теплую — лишь бы угодить пациенту и не потрево­жить его.

С. 90- ff³ вынужденной гармонии рождается всеобщая учтивость... то была snoxa отменных бесед.— Традиционное для XVIII века осмысление светской беседы как культурообразующего фактора, как модели идеального общест­ва, где возможны споры, но невозможны войны, и где нет места эгоизму и деспотизму (ср., например, резюме атой традиции в поэме Ж. Делиля «Беседа», i8ia). Традиционным было и убеждение, что революция уничто­жила такую «идеальную» беседу, превратив салоны, где царила терпи­мость, в политические ристалища, а светских говорунов заменив «партий­ными» ораторами и журналистами.

...неумеренное смешение в каждой гостиной людей всех сословий.— Ср. сход-

Комментарии

ный диагноз в романе английского романиста Э. Бульвер-Литтона «Пелэм, или Приключения джентльмена» (1828, гл. XLII): «О чем можно завести разговор, не совершал неосторожности, если ты не знаешь, рядом с кем тебя усадила фортуна? (•••) В смешанном обществе разнообразие тем для беседы недопустимо, ибо кто-нибудь из присутствующих непременно будет оби­жен»; здесь же осуждается подражательность, которая господствует в сме­шанном обществе, где люди низших сословий пытаются механически вос­производить манеры аристократов, вследствие чего «все держатся как-то робко, натянуто, неестественно, принужденно, наряжаются в платье, кото­рое им не идет, к которому у них никогда не было привычки, и чувствуют себя так же не по себе, как дикий индеец в обуви и одежде более цивилизованного европейца» (Бульвер-Литтон Э. Последние дни Помпеи;

Пелэм, или Приключения джентльмена. М., 1988. С. 577—578)-

С. 9i- «Парижская песнь»— песня на слова К. Делавиня и на музыку Обера, сочиненная во время Июльской революции 1830 г. и ставшая ее

«Марсельезой».

С. 93- Рашель (наст. имя и фам. Элизабет Рашель Феликс, 1821— 1858)— французская трагическая актриса, своей игрой способствовавшая возрождению во Франции интереса к классицистической трагедии. Кюстин часто общался с Рашель в конце 18зо-х гг., поскольку в нее был влюблен (безответно) его протеже И. Гуровский (см. примеч. к наст. тому, с. 270).

Дюпре Жильбер Луи (i8o6—1896) — французский тенор, к которому парижская публика поначалу относилась скептически, что отражено в ро­мане Кюстина «Этель» (1839^ «Появление его на сцене не вызвало аплодис­ментов; публика была холодна как лед, и этот лед певцу предстояло растопить. Первые звуки его голоса, однако, заставили редких ценителей насторожиться. Декламация его показалась им новой, манера — искренней и благородной, произношение — беспримерным по четкости и энергичнос­ти ^...) истинные друзья искусства поняли, что перед ними — настоящий талант; остальные зрители пока оставались равнодушны» (Ethel. Т. а. Р. 6а—63; ср. в дневнике Балабина а8 августа 1842 г. о выступлении Дюпре в опере «Вильгельм Телль»: «Он отнюдь не оправдал моих ожиданий:

выучка у него неплохая, итальянская, но голос — увы!.. Часто он вынужден кричать, что есть мочи, напрягать голос, чтобы взять верхние ноты, причем иногда фальшивит и тем губит все впечатление» — Balabine. P. 36). Сам Кюстин сразу оценил талант Дюпре и не раз приглашал его и в свое имение Сен-Грасьен, и в парижский салон на улице Ларошфуко (Тат. Р. 44²—

444)- С**- также о Дюпре т. 2, с. 178—179-

...не имея дозволения видеть и слышать...— Намек на то, что император чинит препятствия русским, желающим путешествовать за границей, и прежде всего во Франции (см. примеч. к наст. тому, с. 164).

С. 94- ••••»'"⁰ были ранние сочинения Жюля Жанена...— Французский литератор Жюль Жанен (1804—1874)1 впоследствии именитый литератур­ный критик, в юности был автором нескольких романов и повестей, принад­лежащих к так называемой «неистовой словесности», из которых наиболь­шую известность получил роман с нарочито шокирующим названием «Мер-

Комментарии

твый осел и гильотинированная женщина» (1829). Повести Жанена выходи­ли несколькими изданиями, например: «Повести фантастические и литера­турные» (1832), «Новые рассказы» (1833).

Письмо шестое

С. 97- 9 июля iSyg года. — По старому стилю 27 июня. Барон Унгерн фон Штернберг...— Барон Карл Карлович Унгерн-Штерн-берг (i73°—•799) — историческое лицо, генерал-адъютант русской служ­бы и крупный эстляндский помещик, часть владений которого действитель­но располагалась на острове Даго. Сторонник Петра III, Унгерн после переворота 1762 г., совершенного Екатериной II, впал в немилость, выехал за границу и вернулся ко двору лишь после воцарения Павла I. Как верный подданный этих императоров Унгерн упоминается и в исторических, и в беллетристических сочинениях; так, в «Истории России» (1782) П.-Ш. Левека фигурирует «барон Унгерн-Штернберг, почтенный старец, долгие годы живший как философ, в уединении, среди тесного круга друзей, но внезапно произведенный в генералы и вызванный к императору ^Павлу)» (Levesque. Т. 5. Р. 447); старый служака Унгерн действует и в посредствен­ном романе Сен-Мориса «Пален, или Ночь в Санкт-Петербурге», выше­дшем в свет в 1841 г., за два года до появления книги Кюстина. В русской печати, напротив, довольно активно распространялась близкая к готичес­кому роману ужасов и тайн версия о преступлениях барона с острова Даго;

см., например, в книге П. П. Свиньина «Воспоминания на флоте» (i8i8):

«Сердце обливается кровью, человечество содрогается при воспоминании о ужасном злодеянии барона***, владельца острова Даго (...') В продолже­ние десяти лет злодей сей в осенние бурные ночи переставлял маяки с одного места на другое, дабы корабли, обманувшись ложным светом, разбивались у берегов острова. Тогда он с шайкою своею нападал на них,расхищал груз, а спасшихся людей убивал» (цит. по: Алексеев М. П. Русско-английские литературные связиЦЛН. М., 1982. Т. 91. С. 45²; здесь же см. сводку данных об использовании сюжета о бароне-разбойнике в европейской художественной литературе уже после Кюстина; отметим особо упоминание в записной книжке Достоевского среди литературных «благородных разбойников» барона Унгерна). Любопытно, что Козлов­ский, в уста которого Кюстин вложил историю о преступном Унгерне, переписывался в 1830-0 годы с бароном Эрнстом Романовичем Унгерном-Штернбергом, русским консулом в Кракове, вероятно, потомком того баро­на, которого молва зачислила в разбойники (см. его деловое письмо к Коз­ловскому: ВЯ. NAF. № 16607. Fol. 242).

С. ioo. ...самый настоящий Манфред или Лара.— Названы заглавные герои поэм Байрона (1817 и 1814), одинокие и загадочные, тяготимые воспоминаниями о некиих злодеяниях. Доброжелательное упоминание Бай­роном в письме к издателю Меррею от 4 февраля 1814 г. Козловского, лично знакомого с английским поэтом, и несомненное психологическое сходство

Комментарии

названных героев Байрона с бароном из устной новеллы, приписанной Кюстином Козловскому же, позволило М. П. Алексееву высказать пред­положение, что «Байрон из уст Козловского мог слышать тот самый рассказ, который приведен выше в записи маркиза де Кюстина», и воспользоваться некоторыми его мотивами (например, высокая башня для научных занятий в уединенно стоящем замке, недоступная для окружающих); см.: ЛН. Т. 9¹- С. 4°°- Вполне возможна, впрочем, и обратная зависимость: заимствование автором устной новеллы (Козлов­ским или Кюстином?) мотивов Байрона, произведения которого оба

хорошо знали.

...Байрон описывал характеры своих героев с живых людей... князь К***, не боящийся парадоксов...— В самом деле, в рукописном наследии Козловского Байрон нередко фигурирует в самых неожиданных контекстах; так, в не­опубликованной «Социальной диораме Парижа» (1824—1825) Козловский замечает: «Я часто с грустью думал о том, что, женись лорд Байрон на ревностной католичке из Ирландии, прекрасной, как многие уроженки этого края, где так часто встречаются красавицы, подобные розам и лилиям, но совершенно равнодушной как к чарам поэзии, так и к политическим дебатам, он узнал бы счастье семейственное, но оставил бы, пожалуй, меньше прекрасных стихов, что позволяет нам — из эгоизма — меньше сожалеть об этой утраченной возможности» (РГАЛИ. Ф. 195. Oi¹- 3- ^° 45-Л. qo об-; подл. по-фр.), а в письме к Н. И. Тургеневу (1833) сравнивает Байрона с Людовиком XIV, который принимал близко к сердцу все огорчения, тогда как Байрон сносил все неприятности совершенно спокой­но и, если бы не миссолунгская лихорадка, прожил бы до ста лет... (Там же. Оп. I. № 5083. Л. 338—338 об.; подл. по-фр.).

С. юо—ioi. ...ложь Вальтера Скотта кажется более правдивой... он часто мыслит весьма заурядно? — Свое скептическое отношение к прозе знаменито­го шотландского романиста (1771—1832) Кюстин подробно обосновал в книге «Записки и путешествия»: «В его повествованиях я нахожу скорее видимость правды, иллюзию реальности, нежели саму правду; как ни грубо это прозвучит, я вынужден признаться: в тех картинах прошедшего, какие рисует моему взору живое воображение Вальтера Скотта, я узнаю творение не столько живописца, сколько декоратора. Этот удивительный автор изображает лишь то, что видно взгляду, исследование же чувств, столь важное для романиста, неподвластно его перу, которое всегда остается не более чем кистью. ^...) Творения его однообразны <(...) Один его роман дает вам исчерпывающее представление о его умении изобретать интригу и описывать жизнь, так что, прочтя этот роман, вы уже не испытываете потрясений от других. Он знакомит вас с бесчисленными подробностями жизни ушедших столетий, но ему недостает вкуса, чтобы отобрать те подробности, что заслуживают наибольшего внимания: это литературный Россини» (Memoires et voyages. P. 329—ЗЗо). Посредственности Скотта Кю­стин противопоставляет гениальность «северного Гомера» — Оссиана (см.

примеч. к т. I,с. 74)-

С. ioi. «Жиль Блас» — «История Жиль Бласа из Сантильяны» (1715—

Комментарии

1735)1 нравоописательный авантюрный роман Алена Рене Лесажа (1668—

1747).

...все восстали против меня... — О необычайной популярности историчес­ких романов Скотта в России см.: Долинин А. История, одетая в роман:

Вальтер Скотт и его читатели. М., 1988.

Тьерри Огюстен (i795—'856) — французский историк, автор «Истории нормандского завоевания Англии» (1825) и «Рассказов из времен Меровин-гов» (1840) — книг, в которых эрудиция историка соединена с мастерским изображением «местного колорита». Между прочим, Тьерри ценил В. Скотта и считал его одним из своих учителей (см.: Реизов Б. Г. Француз­ская романтическая историография. Л., 1956- С. 69—122).

...Петр Ведший... уничтожил московское патриаршество...— В 1703 ^г-! после смерти последнего патриарха Адриана (ср. примеч. к наст. тому,

с. 85).

С. Ю2. ...политическое самодержавие... присвоило себе духовную власть...— В этом постоянно упрекала русского императора европейская, в особеннос­ти эмигрантская польская, пресса; так, выходивший в Париже журнал «Le Polonais» ^ «Поляк») писал в феврале 1834 г.: «Недавно в России был опубликован катехизис на русском языке, учащий народ поклоняться царю, видеть в нем своего абсолютного владыку, земного бога» (Le Polonais. 1834-Т. 2. Р. 8о). См. также примеч. к наст. тому, с. 292.

...жениться на маркитантке Екатерине.— Екатерина I (наст. имя и фам. Марта Скавронская; 1684—1727) была дочерью лифляндского крестьянина Скавронского; находясь в услужении у мариенбургского пастора Глюка, вместе с ним попала в плен к русским; с 1705 г.— во дворце при Петре I, в 1711 г. объявлена его женой, 7 мзя 1724 г. коронована императрицей. Рассказ о брате императрицы восходит, по-видимому, к «Истории России» Левека, с которой были знакомы и Козловский, и Кюстин. Здесь приводит­ся эпизод, почерпнутый из рукописного сборника воспоминаний о Петре I, с которым Левека познакомил библиограф Сен-Леже,— история некоего молодого человека, который рассказывал собутыльникам в трактире, что сестра его, взятая в плен русскими, наверняка живет сейчас в доме какого-нибудь знатного боярина: юношу доставили в Петербург, допросили, сооб­щили данные им показания Петру, а тот признал в незнакомце своего шурина и устроил ему трогательную встречу с сестрой. Левек добавляет, что при жизни Петра Карл Скавронский, брат царицы, не обладавший особенным умом, авторитетом при дворе не пользовался, а титул графа получил лишь после смерти императора, в царствование Екатерины I. Вольтер, также использовавший при сочинении своей «Истории Российской империи при Петре Великом» упомянутый выше рукописный сборник, «из подобострастия» превратил Скавронского в литовского дворянина, тогда как рукопись именует его крестьянином. «Многие утверждают,— продол­жает Левек, — что Екатерина после смерти супруга выдумала себе брата, то ли для того, чтобы убедить окружающих в законности своего рождения, то ли даже для того, чтобы, выдав так называемого брата за дворянина, удостоверить подданных в благородстве своего происхождения. Мне нечего

 

Комментарии

сказать на сей счет. Достоверно одно: в царствование Екатерины I при дворе жил граф Скавронский, которого она звала своим братом» (Levesque. Т. 5. Р- 176—i8i). Свод современных данных о родственниках Екатерины, в том числе о братьях, возведенных в графское достоинство в 1727 г., см.:

Анисимов Е. В. Россия без Петра: 1725—174°- СПб., 1994- С. 7¹—77-

...какому еще народу придет на мысль прибегать к нему?— Комментарий Кюстина к третьему изданию 1846 г.: «Морочить голову иностранцам умеют только в России — это дает некоторое представление о состоянии общества в этой удивительной стране» (ср. сходные упреки русским в т. 2, с. 142). По-видимому, таким образом автор «России в 1839 году» ответил своим критикам (Лабенский, Я. Толстой и др.), единодушно упрекавшим его в чрезмерной доверчивости (см., например, примеч. к наст. тому, с. 78,

294> 375).

С. юз. Ромодановский Федор Юрьевич, князь (ок. 1640—1717)— бли­жайший сподвижник Петра I, начальник Преображенского приказа, «князь-кесарь», фактически правивший страной в отсутствие царя. Излага­емый эпизод, по-видимому,— дальний отголосок достоверных сведений о том, что Ромодановский не одобрял женитьбу Петра на Екатерине. Комментарий Лабенского: Кюстин в очередной раз упрекает русских в по­роках, свойственных в той же мере и европейцам; история с Ромоданов-ским, если она и имела место, — плод влияния не Византии, а Франции, где, если верить мемуарам Сен-Симона, мелочные тяжбы за этикетные привиле­гии (где кому стоять и на чем сидеть) велись при дворе беспрестанно. Комментарий Я. Толстого: анекдот недостоверен, ибо «Ромодановский был слишком предан Петру, чтобы отказаться уступить место царскому шурину;

если бы он был так полон старинной гордыни, государь не поручал бы ему управление державой и, так сказать, не вверял бы ему судьбу своих нововведений в течение столь частых и долгих отлучек. <(...) Итак, одно из двух, маркиз: либо князь К*** издевался над вами, либо вы издеваетесь над публикой» (Tolstoy. Р. 36).

С. Ю4. •••о... короле Карле XII и Нарвской битве. — 19/3° ноября 1700 г. во время Северной войны шведские войска под предводительством Карла XII (1682—1718), шведского короля с 1697 г., разгромили близ Нарвы русские войска; русская армия взяла Нарву только в 1704 г.

...француз князь де Крой...— Кюстин воспроизводит биографию этого француза не совсем точно: во-первых, он был не князем, а герцогом, а во-вторых, воевал на стороне русских, больше того, командовал русской армией и под натиском шведов вынужден был сдаться в плен вместе с другими русскими генералами (см.: «Историю Карла XII», i73²' ^кн- ²)-На ошибку в характеристике де Кроя Кюстину указал Греч (Gretch. P. i6). Что же касается тела де Кроя, то оно в самом деле покоилось в церкви Святого Николая в Ревеле (ныне Таллинне). Ср. запись Вяземского 28 июля 1829 г.: «Сегодня Матвей ^слуга) просился у меня пойти посмотреть Барона, которого здесь держат в церкви на место святого (due de Croy). По его мнению, он сохранился от прохлаждения тела на счет здешних купаний» (Вяземский П. А. Записные книжки. М., 1963. С. 189). История герцога де

Комментарии

Кроя с указанием дат его жизни (1650—1702) и с присовокуплением живописных подробностей о нежной заботе, какую оказывает нетленному покойнику ревельский ризничий, изложена также у виконта д'Арленкура (1789—1856), автора безвкусных ультраромантических романов, побывав­шего в России в 1842 г. и в марте 1843 г., за два месяца до Кюстина, выпустившего в свет свой «отчет о путешествии» — книгу «Паломник. Полярная звезда», которую Я. Н. Толстой так рекомендовал Бенкендорфу:

«Повествование бесцветное, претенциозное, весьма неточное и довольно напыщенное, но написанное в духе весьма к нам благоприятном» (ГАРФ. Ф. Ю9. СА. Оп. 4- Л. 33)- Д'Арленкур объясняет пребывание тела де Кроя в церкви Святого Николая не так, как Кюстин; по его версии, ревельский губернатор маркиз Паулуччи приказал предать тело, пролежавшее в соборе целое столетие, земле, но, убедившись, что оно нисколько не разложилось, не удержался от соблазна оставить его в церкви, дабы повысить доходы храма.

С. Ю5. «Я не русский!!!».— Известно «словцо» о Козловском г-жи де Сталь: «русский, упитанный европейской цивилизацией»; в донесении министру иностранных дел Каподистрии Козловский приводит еще одну реплику той же г-жи де Сталь на его счет, сказанную ему 6 февраля 1817 г. во время разговора о праве народа на сопротивление властям: «Вы не русский, милый князь, вы — европеец; да и вообще, когда люди находятся на известной высоте, то в больших вопросах они понимают друг' друга во всех странах и думают одинаково» (Дурылин С. Госпожа де Сталь и ее русские отношения//^//. М., 1939- Т. 33/34- С. 310—Зч); ^сам Козловский декларировал понимание патриотизма, весьма близкое к тому, какое запе­чатлел Кюстин, в финале «Опыта истории России»; иные патриоты, пишет он, утверждают, что «хороший русский должен любить все русское», одобряя даже «кнут, увечья, отсутствие гражданского и уголовного права (...) по той причине, что существуют они в России», он же убежден, что настоящий патриот «воздерживается от презренной лести, способной обма­нуть и народ, и царей» (Из наследия П. Б. Козловского. С. 306). Критики Кюстина, соглашаясь с автохарактеристикой Козловского, подчеркивали, что князь был чужд России и православной вере: «Князь К*** <...) который провел почти всю жизнь за границей, где и был воспитан, женился на иностранке, исповедовал католическую религию и, вследствие столь долго­го и почти постоянного пребывания вне России, сделался и сам иностран­цем, если не врагом своему отечеству» (Gretch. P. 14).

...пользуется покровительством некоей особы, принадлежащей к императорской фамилии...— Покровительницей Козловского была великая княжна Елена Павловна (см. о ней примеч. к наст. тому, с. 195)1 которая во время его приездов в Петербург селила его у себя на даче, «ходила за ним, как за ребенком, заказывала ему отдельный обед и запрещала объедаться» (А.И.Тургенев— Н.И.Тургеневу, 14/26 августа 1839 г.; РО ИРЛИ. Ф. 309. № 706. Л. 23 об., подл. по-фр.).

...пишет мемуары, которые... оставляет во Франции. — Судьба этих запи­сок неизвестна, хотя об их существовании друзья Козловского знали (см.

Комментарии

 

дневниковую запись Варнгагена от 12 августа 1847 г.— PC. 1878. Т. 23. № 9- С. 146); сам князь упомянул о них в статье «О надежде». (Современ­ник. 1836. Т. з- С. 43)> однако до нас дошел лишь незначительный фрагмент мемуаров Козловского, опубликованный В. Доровым (Dorow. P. 45—74) 6^е3 указания на источник, откуда попала к нему рукопись. Упоми­нание о записках Козловского в книге Кюстина так испугало русское правительство, что по поручению фельдмаршала Паскевича его подчинен­ный Гильфердинг 28 октября / 9 ноября 1843 ^г- написал секретарю Козлов­ского Штюберу письмо с просьбой — если такие записки существуют и если выдержаны они «в духе бесед с Кюстином» — повременить с их публикаци­ей, ибо князь увлекался «западными политическими утопиями» и обнародо­вание его воспоминаний может «склонить многих людей к идеям либераль­ным и вредным» (АЛ". NAF. № 16603. Fol. 86).

С. ю6. ...некий русский ученый, грамматист... объездил всю Европу...— Имеется в виду Николай Иванович Греч (1787—1867), автор «Практичес­кой русской грамматики» (1827, 2-е изд.— 1834), «Пространной русской грамматики» (I827^—~I8зo, т. I—2) и «Начальных правил русской грам­матики» (1828), многократно переизданных. Путешествие, из которого он возвращался на борту «Николая I» одновременно с Кюстином, Греч описал в книге «Путевые письма из Англии, Германии и Франции» (1839) — одном из его многочисленных сочинений в этом жанре. Слухи о том, что Греч «подкупает прессу по распоряжению и за счет русского правительства» (Гейне Г. Собр. соч. в ю т. М., 1959- Т. ю. С. 25), распространялись в европейской печати еще в 1837 г.; выход «России в 1839 году» лишь укрепил за Гречем эту репутацию. С легкой руки Кюстина Греч получил (по мнению Бальзака, от поляков-эмигрантов) прозвище «великий русский шпион», означенное в печатных карточках, которые в начале 1844 г., после выхода его брошюры против Кюстина, получили многие русские дамы, жившие в это время в Париже (см.: Тургенев А. И. Письма к Булгаковым. М., 1939- С. 267; Lettres a Vamhagen. P. 472; Balzac Н. de. Lettres a Mme Hanska. P., 1968. Т. ч. Р. 429—430); по-видимому, отзвуком кюстиновской характеристики является и реплика С. П. Шевырева, заметившего, что у Греча на все «полицейский взгляд» (Москвитянин. 1843. № ю. С. 438)-Лабенский вступился за Греча; по его мнению, Кюстин обвинил того в шпионстве «без всяких доказательств», в силу некоей «мономании», которая заставляет иностранцев видеть шпионов во всех русских, вплоть до «аристократок и модниц, которые, по их мнению, суть не кто иные, как государственные мужи в юбках, тратящие на парижские наряды деньги, почерпнутые из казны его императорского величества»; дело зашло так далеко, пишет Лабенский, что «нынче никто не может приехать на отдых в Ахен или Баден, не рискуя тотчас быть заподозренным в тайном намере­нии выслеживать или подкупать добрых немцев!» (Labinski. P. 20, 8). Предшественники Кюстина по путешествиям в Россию, Ансело и Д'Арлен­кур, напротив, отзывались о Грече в весьма лестном тоне, как о «человеке, исполненном ума и познаний, выдающемся писателе, чей пленительный разговор исполнен живейшего интереса» (Arlincourt. Т. i. P. 169), как

Комментарии

о почтенном человеке и одаренном «грамматисте» (Ancelot. P. 45)- Греч, впрочем, подтвердил характеристику, данную ему Кюстином, написав одно из самых верноподданных опровержений «России в 1839 году» (см. наст. том, с. 394)- О Кюстине и Грече см.: Темпест Р. Философ-наблюдатель маркиз дс Кюстин и грамматист Николай Гречу/Символ. 1989. № 21. С. 195—224.

Письмо седьмое

С. ю7. Петербург, вечером ю июля i8yg года.— Вечером 28 июня/ю июля 1839 г. пароход «Николай I» прибыл в Кронштадт «с 39 пассажирами после 79"^чacoвoгo плавания» (Северная пчела. 29 июня/и июля 1839 г.).

...полгода этот флот проводит в гавани...— «Первые суда выходят из Кронштадтской гавани в конце апреля, последние возвращаются туда в конце ноября; впрочем, в 1828 г. последнее судно возвратилось 13 декабря, а в 1829 г. первое вышло лишь 12 мая» (Schnitzler, P. 297)-

С. ю8. ...два русских корабля... кругосветное путешествие!— Первую рус­скую кругосветную экспедицию совершили парусные корабли «Надежда» и «Нева»; начальником экспедиции был Иван Федорович Крузенштерн (1770—1846), командовавший «Надеждой»; «Невой» командовал Ю. Ф. Лисянский (i773—^З?)-

С. Ю9. Лорд Дарем сказал...— Русский флот, созданный практически лишь при Петре I, не раз одерживал победы на море (разгром турецкого флота в Дарданелльском и Афонском сражениях в 1807 г.; победа— совместно с Англией и Францией — над турецко-египетским флотом в На-варинском сражении в 1827 г.), однако при Александре I флот пребывал в некотором небрежении и вновь стал привлекать особое внимание властей лишь при Николае I. Излюбленной темой иностранцев было указание на слабость этой «игрушки императора». Пушкин зафиксировал в дневнике разговор с предшественником Дарема — английским поверенным в делах в Петербурге Джоном Блаем, состоявшийся 29 ноября 1833 г.: «...зачем у вас флот в Балтийском море? для безопасности Петербурга? но он защищен Кронштадтом. Игрушка!» {Пушкин. Т. 8. С. 24); нидерландский полковник Гагерн пересказывает в своем дневнике путешествия по России мнение о русском флоте некоего поляка: «Это дорогая игрушка императора и, собственно, не имеет цели. Большую часть года он замкнут льдами Финско­го залива; он не может выйти из Балтийского моря и не в состоянии выдержать борьбы с английским флотом» [Россия. С. 664). Презрительный отзыв о русском флоте английского посла в России с июля 1835 ДО весны 1837 г. Джона Джорджа Лембтона, первого графа Дарема (i79²—1840) в выражениях, почти сходных с теми, какие приводит Кюстин, зафик­сирован в донесении французского посла в Петербурге в 1835—1841 гг. Проспера де Баранта премьер-министру Тьеру от 4 апреля 1836 г: «Лорд Дарем не однажды говорил о русском флоте и кронштадтской эскадре с истинно английским презрением» {АМАЕ. Т. 191. Fol. 77). Кюстин мог обсуждать мнения англичан о русском флоте как с Барантом, так и с Коз­ловским; последнему принадлежало «словцо», сказанное преемнику Даре-

Комментарии

 

ма, маркизу Кленрикарду, в ответ на насмешки над балтийским русским флотом: «Русский флот превратил Балтику в русское озеро» (А. И. Ту­ргенев— Н.И.Тургеневу, 12/24 августа 1839 г.— РО ИРЛИ. Ф. з°9-№ 706. Л. 21 об.; подл. по-фр.) Почти все авторы антикюстиновских брошюр опровергли «клевету» на русский флот. Лабенский откоммен-тировал деланное пренебрежение англичан к русскому флоту следующим образом: «Я помню, что лет пять назад, когда отношения наши с Ве­ликобританией были далеко не столь хороши, англичане, именующие, если верить г-ну де Кюстину, наши корабли прелестными игрушками, были настроены на сей счет не столь философично. Игрушки наши так сильно не нравились газете «Тайме», что она каждое утро задавалась вопросом, отчего у нас в Кронштадте этих игрушек целых двадцать семь штук и не надеемся ли мы воспользоваться моментом, когда Джон Буль будет занят в другом месте, чтобы внезапно сжечь его верфи и порты. (...) Всерьез толковала об этом английская газета или нет, ясно, что игрушки наши не вызывали у нее того благородного презрения, каким обливает их г-н де Кюстин» (Labinski. P. 89). Греч напоминал, что «Россия есть морская держава, обязанная содержать флот», что «при первом же телеграфном известии об опасности, которое поступит в Зимний дворец, тридцать кораблей в полной боевой готовности и с за­пасом провианта на борту смогут отплыть в любом направлении» и что «вольно лорду Дарему именовать наши суда игрушкой: есть игрушки, которыми можно сильно покалечиться» [Gretch. Р. 21—22). Я.Толстой восклицал: «Эта игрушка, г-н маркиз,— Геркулесова палица!» (Tolstoy. Р. 38), а устами Ж. Шод-Эга, чью статью он инспирировал (см. в статье, наст. том, с. 393)' уточнял свои претензии к Кюстину: «Пусть русский флот состоит из трех эскадр и включает в себя от ста до ста пятидесяти военных судов, пусть в русском флоте служат сорок тысяч человек,— г-н де Кюстин, видевший одну лишь Балтийскую эскадру и стремящийся, как видно, успокоить подозрительность Англии, спешит заклеймить рус­ский флот презрительным определением: „Игрушка императора"» (Chaudes-

Aigues. P. 34°) •

С. in. ...после того, как завоевания на юге дадут им такую возможность.— Общим местом европейской политической печати, враждебной к России, была мысль о том, что главная цель Николая I — завоевание Константино­поля; напротив, журналисты, сочувствовавшие России, подчеркивали, что в Константинополь Россия стремилась лишь при Екатерине II, император же Николай ведет политику исключительно мирную и оборонительную. Подтверждением этой точки зрения мог служить итог русско-турецкой войны 1828—1829 гг., когда армия И. И. Дибича без боя заняла город Адрианополь и тем открыла себе путь к турецкой столице, однако не стала продолжать наступление. Война окончилась подписанием в сентябре 1829 г. Адрианопольского мирного договора, так как в русских правительствен­ных кругах осознали, что завоевание Стамбула может втянуть Россию в конфронтацию с ведущими европейскими державами (см.: Шеремет В. И. Турция и Адрианопольский мир 1829 г. М., 1975- ^- ^ll5 —гб; Восточный вопрос во внешней политике России. Конец XVIII — начало XX в. М.,

Комментарии

1078. С. qi—94)- Отталкивание Николая I от политики его бабки Екатери-;

ны II проявилось в том числе и в ревизии ее «греческого проекта», ^ предусматривавшего уничтожение Турции и основание на ее месте Гречес­кой империи под скипетром представителя дома Романовых и со столицей;

в Константинополе (см.: Олегов щит. С. 64—65). Мысль об исключительном i миролюбии Николая I активно утверждалась в прорусской европейской;

печати (см., например, серию статей в газете «Journal de Francfort» за ноябрь 1834 r- французского журналиста Шарля Дюрана, чьи услуги были как раз в это время куплены русским правительством). Однако, несмотря на все подобные заверения, французские журналисты неустанно приписывали России завоевательные планы, заходящие все дальше и дальше, причем по-прежнему в южном направлении; так, газета «Commerce» утверждала 8 октября 1837 ^г-! ^что «ныне Россия уже не считает Константинополь достойным слишком больших жертв (...) Истинно русские честолюбцы помышляют о Персии и Индии». О стремлении русских в южные страны см. также примеч. к наст. тому, с. 88.

Финны... остаются язычниками в душе...— Возможно, отзвуки чтения Шницлера: «Суоми, язычники до XII столетия и даже позже...» (Schnitzler. Р. 6о7).

Письмо восьмое

С. i iQ. Петербург, и июля...-- 29 июня по старому стилю. ...проплываете мимо сфинксов... копии античных творений...— На самом деле сфинксы перед Академией художеств натуральные, купленные в 1832 г. в Египте у Мехмета-Али. Ошибку заметили многие русские читатели. Вяземский 1/13 декабря 1843 ^r; ^B ожидании второго, «исправленного» издания писал А. И. Тургеневу: «Желательно знать, как он <Кюстин) докажет, например, что <...) гранитные сфинксы— дурная копия» (НЛО'. С. 12ч). В печати на ошибку Кюстина не преминул указать Греч (см.: Gretch.

Р. 25——26).

С. 120. С борта корабля петербургские набережные кажутся величественными... столько же неприятными для глаза...— Противопоставление, на которое нередко указывали французские путешественники, прибывавшие в Петер­бург морским путем; см., например, в «Замечаниях о России» (i8i8J Бернардена де Сен-Пьера: «Увиденный с Невы, город ослепляет своим великолепием (.•••') но впечатление это исчезает, лишь только подплывает!! ближе и обнаруживаешь перед собою не более чем театральную декорацию. Все эти архитектурные шедевры возведены из дерева, кирпича и извести? все эти украшения выполнены дурно» (Voyage en Russie. P. 209). ¹

...площади с колоннами... следовало... окружить зданиями, которые дерзко ус* тремляясъ ввысь... нарушали бы однообразие...— Ср. аналогичные впечатлений в изданной в Петербурге по-французски книге «Безделки: Прогулки празд-' ного наблюдателя по Санкт-Петербургу» (i8n; автор ее, Г.-Т. Фабср, русский чиновник, прожил несколько лет во Франции и даже воевал в ряда< революционной армии): «Санкт-Петербург хочется назвать городом с колон­нами. Страсть к колоннам господствует повсюду, за колоннами ионической»

Комментарии

ордена скрываются подчас и каретный сарай, и мастерская портного» (Faber. Т. 2. Р. 133); Фабер отмечает также, что Петербург с его прямыми линиями элегантен, но чересчур монотонен, лишен пикантности: «Мне хотелось время от времени видеть среди плоских крыш высоко вознесенный чердак, хотелось бы, чтобы в однообразный ряд фасадов с колоннами вторгался готический храм с его башенками, витражами, углублениями и таинственными галереями. Я хотел бы, чтобы помимо улиц, проложенных по линейке, мне попадались и улочки кривые, возбуждающие любопытст­во...» (Faber. Т. 2. Р. 137)-

С. i2i. ...между творениями человека и окружающей природой отсутствует... связь...— В своей критике русской подражательности Кюстин странным образом совпадает с тогдашним русским официозом, глашатаи которого сокрушались: «...в угождение итальянскому стилю мы забыли наше удобст­во, наш климат, наше русское солнце, — ив мороз стали ходить нараспаш­ку, и в темноте под парасолем. Вместо сеней и паперти приделали к церк­вам сквозные портики, дающие защиту от дождя и горячего солнца, а не от лютого мороза» (рецензия на «Проекты церквей, сочиненные <(...) К. То­ном».— Северная пчела. 15 апреля 1839 г.).

С. 122. ...солнце палит нещадно...— Ср. в письме Николая I к И. Ф. Паскевичу от 11 /23 июля 1839 г.: «Жара у нас удивительная, и погода такая прелестная, какой никто не запомнит; однако больных и умерших много от такой необыкновенной температуры» (Щербатов А. Г. Генерал-фельдмаршал князь Паскевич. СПб., 1896. Т. 5. Приложение. С. 393)-

...у> градусов по Реомюру... — Приблизительно 24 градуса по Цельсию.

Имеются ли у вас рекомендательные письма...— Кюстин еще в Париже получил рекомендательные письма к директору императорских театров А. М. Гедеонову и обер-церемониймейстеру И. И. Воронцову-Дашкову (см.: Tarn. P. 514; НЛО. С. ю7, 127); в Киссингене А. И. Тургенев дал ему рекомендательные письма к московскому почт-директору А. Я. Булгакову и к П. А. Вяземскому. Первого Тургенев просил принять Кюстина «с истинно московским гостеприимством» (НЛО. С. 116), а второму предлагал познакомить гостя в Петербурге с писателем и ученым В. Ф. Одоевским, историком-библиографом, знатоком записок иностранцев о России Ф. П. Аделунгом и поэтессой К. К. Павловой, а если тот поедет в Москву, «передать его Булгакову и Чаадаеву, моим именем, и Свербеевой для чести русской красоты» (ОА. Т. 4- С. 79; E. А. Свербеева, московская приятель­ница Тургенева, мыслилась тому аналогом г-жи Рекамье, а салон Свербе-евых — аналогом парижского салона Рекамье в Аббеи-о-Буа). По-видимо­му, в Киссингене же Варнгаген снабдил Кюстина письмом к педагогу и литератору Я. М. Неверову (НЛО. С. 127). О причинах, по которым Кюстин не встретился с теми представителями русской культурной элиты, которым хотел «передать» его Тургенев, см. наст. том, с. 344 ^и примеч., и:

НЛО. С. ю8—1ю).

С. 123. ...моя коляска была отправлена... на имя некоего русского князя...— С просьбой помочь ему отыскать пропавшую коляску Кюстин обратился к своему новому русскому знакомцу - - князю Козловскому, а тот в свою очередь переадресовал просьбу своему приятелю П. А. Вяземскому, вице-

Комментарии

директору департамента внешней торговли Министерства финансов; в от­ветном письме секретарю Козловского Штюберу Вяземский заверял: «Я немедля отдам необходимые распоряжения таможне, дабы там разобрались в недоразумении, происшедшем с маркизом де Кюстином, и возвратили ему его экипаж как можно раньше» [НЛО. С. 129).

Гостиница Кулона находилась по адресу: Михайловская площадь, дом 8. С. 124. ...хваленая статуя Петра Великого...— Почти все европейские путешественники считали своим долгом описать знаменитую статую, «пред­мет восхищения всей Европы» (Schnit^ler. P. 223), но восхищение это было отнюдь не всеобщим. Так аббат Жоржель, автор «Путешествия в Санкт-Петербург» (i8i8), упрекал скульптора в том, что он обтесал и отполировал глыбу-пьедестал, чем испортил впечатление от памятника, а г-жа де Сталь в книге «Десять лет в изгнании» (изд. 1821) критикует использование в памятнике змеи; сознавая, что функция ее— «удерживать в равновесии колоссальные фигуры всадника и коня», она возражает против вкладыва­емого в памятник смысла: Петру, по ее мнению, следовало опасаться не столько «пресмыкающихся» царедворцев, сколько приверженцев старины (см.: Voyage en Russie. P. 218—219; 223; Россия. С. 39). О скептических репликах на памятник, изваянный Фальконе, в русской прессе 18зо-х гг., см.: Осповат А. Л., Тименчик Р. Д. «Печальну повесть сохранить...» М., 1987. С. 56—58. Негативную оценку памятника Петру см. также в наст.

томе, с. 175-

Собор Святого Исаака — Исаакиевский собор, строившийся в i8i8—1858

гг. по проекту уроженца Франции Огюста Рикара (Августа Августовича) Монферрана (1786—1858); к 1839 г. были уже сооружены все четыре портика, но еще не завершен купол, и собор стоял в лесах.

...Зимний дворец... возродился из пепла.— Вечером 17/29 декабря 1837 г. из-за неисправности печной трубы в Зимнем дворце вспыхнул пожар, произведший огромные разрушения (уцелели лишь стены и своды первого этажа). Для восстановления дворца 29 декабря 1837 г. была создана специальная комиссия под председательством министра двора князя П. М. Волконского. Общее руководство строительными работами было по­ручено генералу П. А. Клейнмихелю, стараниями которого Зимний дворец «возникал из огня на трупах работников» (Герцен А. И. Сочинения. М., 1958. Т. 7- С. 358). На строительстве трудились ежедневно по 8—ю тысяч работников. К весне 1839 г. была завершена первая очередь восстановитель­ных работ; все основные работы были завершены в 1840 г. Европейские читатели были склонны верить картине строительства, нарисованной Кю­стином; см., например, в дневнике герцогини де Дино 24 мая 1843 г.: «Я знаю Россию и русскую жизнь недостаточно хорошо, чтобы проверить точность рассказов и описаний, однако как из преданий, так и из собствен­ных моих сношений с русскими я знаю довольно, чтобы понять, что описания Кюстина вполне правдоподобны. Так, все, что он рассказывает о тысячах рабочих, принесенных в жертву ради скорейшего восстановления императорского Зимнего дворца в Санкт-Петербурге, я слышала в Бер­лине» (Dino. P. 270—271). О тяжелых условиях, в каких трудились рабочие

Комментарии

на восстановлении дворца, Кюстин мог слышать от французского посла Баранта, который в своих посмертно изданных «Заметках» о России специально подчеркивает, что «в обществе об этом не говорили»; а сам он узнал страшные подробности «случайно, после смерти французского художника и французского архитектора, работавших во дворце»; картина, которую рисует в своих «Заметках» Барант, разительно напоминает Кю-стинову: «Я слышал от князя Василия Долгорукова, в обязанности которого входил надзор за этими работами, что во дворце имелись комнаты, куда невозможно было войти, не снявши фрака и галстука, а между тем в комнатах этих трудилось множество рабочих. Император навещал строительство ежедневно, почитая его делом своей жизни, главной своей заботой. Испарения гипса, необычайная жара, внезапный переход в другую атмосферу, на морозные зимние улицы, умножали среди рабочих болезни, нередко приводившие к смертельному исходу» (Notes. P. 305—3°^)- Авторы антикюстиновских брошюр (Греч и Толстой) решительно опровергали утверждения Кюстина о гибели рабочих на строительстве дворца; Греч добавлял, что русскому человеку смена температур не страшна: недаром русские из бани бросаются в снег. Заметим, что далеко не все французские путешественники, побывавшие в России на рубеже 1830—i840-x гг., уде­ляли судьбе рабочих, восстанавливавших дворец, такое же внимание, как Кюстин; так, К. Мармье, посетивший Россию в 1842 г., просто констатирует, что дворец сгорел и был возведен заново в несколько месяцев (Marmier. Т. i. P. 273)- Тон, в каком Кюстин рассказывает о реконструкции дворца, резко контрастировал с риторикой русских официозных сочинений, в которых подчеркивалась чудесная мощь царя, по чьей воле дворец «к назначенному дню встал, прекрасный, из развалин, и это истинное чудо, едва постижимое, совершилось не волшебством, но действием слова, сказанного Государем, вполне постигшим свой народ, и чувством народа, беспредельно и свято преданного Государю» (Ба-шуцкий А. П. Возобновление Зимнего дворца в Санкт-Петербурге. СПб., 1839. С. 70); ср. у Кюстина ниже, на с. 127, полемику с высказываниями такого рода. Характерно, что особо подчеркивалась «русскость» свер­шившегося чуда, которого иностранцам, «думавшим и писавшим, что едва ли достаточно и двадцати лет, чтоб воссоздать дворец таким, каков он был до пожара», не понять: «Те могут только разгадать это, кому близко знакома Русь» (Там же. С. 74). Среди официозных «топосов» в описаниях возрожденного дворца следует назвать также параллель Николай I — Петр I, не раз используемую и Кюстином (см., напр., наст. том, с. 179 и особенно 193)^: «Петр Великий сделал из России, в четверть столетия, то, на что требовались в других европейских го­сударствах многие веки, и правнук дивного Петра сказал, что он чрез год будет встречать праздник Светлого Воскресения в стенах возобнов­ленного дворца — сказал, и дворец возродился из развалин к назначенному дню» (Северная пчела. 5 апреля 1839 г.). Здесь нелишне напомнить, что сразу после переезда царской семьи в восстановленный Зимний обнаружился фундаментальный дефект вентиляционной системы, который,

15 А. де Кюстин, т. i