Брежнев умер, но тело его жи­вет! (анекдот).

Мераб Мамардашвили замечал, что мы говорим «на ка­ком-то странном, искусственном, заморализованном языке, пронизанном агрессивной всеобщей обидой на действи­тельность как таковую. <...> В пространстве этого языка почти нет шансов узнать, что человек на самом деле чувс­твует или каково его действительное положение» («Соци­ум», 1991, № 1, с. 11).

Можно представить два варианта универсализации язы­ка. Один тип направлен на такой уровень двусмысленнос­ти, чтобы каждый считал, что это говорят о нем. По этому пути пошли гадалки, так как их язык гаданий должен под­ходить любому. Единый для всех текст должен иметь при этом как можно более индивидуализированную отсылку на конкретного слушающего. Например, говорится не кон­кретное имя, отсылка строится по более широким парамет­рам: это имя из пяти букв.

Второй тип универсализации, первые ростки которого в сфере обыденной жизни отмечал Корней Чуковский — это строительство канцелярского языка для описания сферы обьщенности. То есть язык публичной сферы используется в сфере частной. Естественно, что в нем нет индивидуали­зации, интимности и проч. У него масса примеров, к кото­рым мы уже и привыкли, но для его уха они еще звучали ненормально. Мне нравится один из них, когда молодой че­ловек увидел плачущую пятилетнюю девочку.

«Он ласково наклонился над ней и, к моему изумлению, сказал:

— Ты по какому вопросу плачешь?

Чувства у него были самые нежные, но для выражения нежности не нашлось человеческих слов» [201, с. 160].

А. Селищев —- первым из лингвистов отметил особен­ности языка эпохи. Он обратил внимание на склонность публичного языка послереволюционной эпохи к колоссаль-

Г. Г, Почепцов. Семиотика

ным преувеличениям. Стандартом стали при описании себя «гигантские успехи», а противоположная сторона стала обозначаться как «пигмеи», «белогвардейские козявки».

Язык этого типа не нуждается в аргументах и обосновани­ях своей точки зрения. На нем можно задать одним выска­зыванием типа «Кибернетика — продажная девка империа­лизма» всю научную сферу. Он не нуждается в аргументации, будучи порождением монологического типа, где все слушаю­щие. Только там, на Олимпе, есть кто-то, кто формулирует эти прекрасные слова, обязательные для всех.

Такой язык очень любит сам себя. Ср. весьма показа­тельное высказывание Л. Троцкого:

«Язык цивилизованных наций ярко отметил две эпохи в развитии России. Если дворянская культура внесла в миро­вой обиход такие варваризмы, как "царь", "погром" и "на­гайка", то Октябрь интернационализировал такие слова, как "большевик", "Совет" и "пятилетка". Это одно оправдывает пролетарскую революцию, если вообще считать, что она нуждается в оправдании» [176, с. 396].

Очень важным аспектом задания иерархии, которая ле­жит в основе любой бюрократической системы, являются титулы. Филипп Роже, исследуя семиотический образ Ма­рата, говорит:

«Революция постоянно задает своим деятелям вопрос об их революционном титуле. Некоторые быстро это поняли — те, кто обманом записались в "участники взятия Бастилии": в хозяйстве пригодится. Сколь ясно Марат осознавал эту важ­ность титула, видно из эпизода, когда он, чтобы дискредити­ровать одного из кандидатов в Конвент, в своей разоблачи­тельной афишке 30 августа 1792 г. удовольствовался тем, что к имени "недостойного" прикрепил ярлык "Неизвестен Ре­волюции"» [152, с. 28].

Советский язык предопределяет действительность, в от­личие от нормальной функции языка, призванного отра­жать действительность. В этой действительности главным элементом был героический поступок. Это можно предста­вить как борьбу «точки» с «контекстом». У «точки» есть пре­имущества в том, что ее потенциал не исчерпан, она может

Семиотика советской цивилизации

броситься с новой силой, может решить проблему ценою своей жизни.

Поскольку этот язык описывает героический поступок постфактум, он неизбежно окрашен пафосом. Полюс «мы» описывается максимально положительно, полюс «они» — максимально негативно. Эта интенсификация отражается уже и на уровне детской литературы. Нейтральные «Детс­тво Темы» Н. Гарина-Михайловского и «Детство Никиты» А. Толстого сменяются детской героикой Аркадия Гайдара, причем ему пришлось предложить и детские отрицатель­ные образы типа Мальчиша-Плохиша.

Героическое всегда расположено в прошлом. Это оценка скорее потомков, чем современников. Советская мифоло­гия попыталась нарушить эту закономерность, задав геро­изм в прошлом, настоящем и в будущем. Советский язык — это героический язык. Это язык, на котором повествуется о победах. В нем невозможны проявления слабости и сомне­ний, подобно тому, как письменный язык отметает опреде­ленные характеристики языка устного (типа хезитации). В нем невозможны отрицательные высказывания, поскольку советская действительность позитивна. Подобного рода высказывания как лакмусовая бумажка выдают врага — он говорит на чужом и чуждом языке. Подобно тому как Баба-Яга чуяла русский дух, иные типы высказываний сразу вы­дают носителя иной идеологии.

Героический язык характеризуется серьезным завыше­нием. Поэтому идеальным гражданином Страны Советов мог быть космонавт, но никак не обычный человек. Обыч­ный человек с его заниженными проблемами никак не ин­тересен для государственного языка. А советский язык был языком государственным и никак не частным. Обслуживая иные потребности, он имел и иную лексику, и иной син­таксис. Это язык оды, язык во славу. Это голос, усиленный многими громкоговорителями, а не шепот. Это язык ярко­го дня, а не безлунной ночи.

Советский язык позднего периода «сломался» из-за сво­его несовпадения с действительностью. Тогда «правильнос­ти» прошлого времени стали восприниматься как пародий­ные. Например, «советское, значит, отличное». Все это

Г.Г. Почепцов. Семиотика

привело к пародированию советского языка в анекдотах о самых крупных в мире микрокомпьютерах и о Советском Союзе как о родине слонов. Когда предложенная идеологи­ческая схема, составлявшая сущность этого языка, оказа­лась не универсальной, а локальной, резкая смена контек­ста привела его к гибели. При этом он продолжает храниться в качестве языка соответствующих поколений, но это уже более музейное функционирование. Ведь пафос предполагает всеобщий эмоциональный охват.

Тексты на этом языке особенные: имея начало, очень легко можно предсказывать контекст. Здесь в отличие от принятого в лингвистике противопоставления: фиксиро­ванный Язык, нефиксированные Тексты, имеем нечто про­тивоположное: фиксированный Язык, фиксированные Тек­сты. То есть тексты по сути своей сами становятся языком, только другого уровня. Они несут функцию не расширения символического пространства, а функцию подтверждения уже имеющегося пространства на новом примере. Происхо­дит ритуализация как действительности, так языка. Чита­тель и автор выступают в особых ролях, в которых важна не новизна информации, а подтверждение уже слышанного, нечто вроде фатической функции языка Романа Якобсона, при которой целью становится не передача информации, а поддержание контакта. Кстати, такой повтор может иметь и положительные последствия, подобно тому, как успешная карьера актера складывается при совпадении его образов и его индивидуальности. Здесь также постоянство набора ге­роев и сюжетов могло в ряде случаев давать более тонкие оттенки, которые слабо различимы носителями иной куль­туры, но значимы для носителей культуры советской.

Язык перестает быть просто языком, это священнодейс­твие, подобно каллиграфии в Китае. Форма и содержание такого языка могут существовать как бы в параллельных мирах. Этот язык также призван закрывать «разрывы» дейс­твительности, подобно тому, как это делают герои. Если язык заменяет действительность, то и внимание ему уделя­ется большее, чем действительности. Вспомним известный анекдот о приезде иностранных корреспондентов, когда председатель колхоза в ответ на пожелание засыпать лужу,

Семиотика советской цивилизации

говорит: «Пускай клевещут». Слова из чужих уст не имеют смысла, они изначально неверны. Правильные слова может говорить только «свой», «чужому» они недоступны.