Потрібно розрізняти інформаційну безпеку громадян та інформаційну безпеку юрис­тів.

Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 683

Метод европейских юристов XII в. представлял собой измененный ме­тод диалектического рассуждения, характерный для древнегреческой филосо­фии и классического и послеклассического римского права. "Диалектика" по-гречески — "разговор", или "диалог." Древнегреческие философы считали "искусство разговора" (tekhne dialektike) методом мышления; Платон даже рассматривал его как единственный несомненный метод постижения истины, который он называл "наукой" (episteme, scientia). Написанные Платоном ди­алоги с Сократом включали три основных диалектических приема: 1) отрица­ние тезиса оппонента путем выведения из него через серию вопросов и отве­тов таких последствий, которые противоречат ему или неприемлемы по иным причинам; 2) выведение обобщения, опять путем вопросов и ответов, из серии истинных положений об определенных делах; 3) определение понятий с по­мощью техники различений, то есть путем неоднократного деления (анали­за) рода на виды и видов на подвиды и затем синтеза, то есть неоднократного сбора видов в их род, а родов в более крупные роды. Путем таких рассужде­ний Платон стремился прийти к несомненному знанию природы Добра, Спра­ведливости, Истины, Любви и других "Форм", которые, по его мнению, суще­ствуют во вселенной независимо от человечества.

Аристотель существенно усовершенствовал платоновские понятия диалек­тического мышления. Во-первых, он провел различие между рассуждением, ис­ходящим из необходимости, заведомо истинных посылок (например, "все люди смертны" или "огонь жжет") и рассуждением, исходящим из посылок, которые хотя и являются общепринятыми или выдвигаются специалистами, .тем не менее могут быть поставлены под вопрос (например, "человек — политическое живо­тное" или "изучение философии желательно"). По Аристотелю, диалектическим является только последний тип рассуждения, а так как исходные посылки его не бесспорны, такое рассуждение способно привести не к достоверности, а лишь к вероятности. Только первый вид рассуждения, называемый "аподиктическим", способен продемонстрировать необходимые истины, ибо бесспорные выводы можно сделать только из бесспорных посылок.

Аристотель также отточил и развил Платонову концепцию науки. Он первым употребил это слово во множественном числе для обозначения "целого ряда отдельных и ясно различимых наук. Все они разделяют определенные методы, но каждая из них имеет собственные отличительные archai, то есть принципы [буквально начала] и свой собственный определенный предмет"¹⁸. Каждая имеет и свой метод исследования, "вырастающий из самого предме­та" , хотя для всех является общим метод наблюдения и гипотез. Аристотель разделил Платонову "науку" на физику, биологию, геометрию, этику, полити­ку, метафизику и другие виды. Однако медицина осталась для Аристотеля

"искусством" (tekhne), так как она применяла научные истины, но сама не вела к демонстрации таковых. Право Аристотель не рассматривал даже как искусство, для него оно растворялось в этике, политике и риторике.

Аристотель учил, что и в аподиктическом и в диалектическом мышле­нии можно применить индуктивную либо дедуктивную логику. (В этом он также расходился с Платоном, в понимании которого истину можно было об­рести только на пути дедуктивной логики, то есть рассуждая от общего к ча­стному, а не наоборот.) Тем не менее у Аристотеля в диалектическом мыш­лении предпочтение отдается индуктивной логике, так как она яснее и убе­дительнее для большинства людей. В аподиктическом же мышлении для одних наук (например, математики) годится дедуктивная логика, а для других (на­пример, биологии) — нет. Индуктивная логика движется от опыта либо к достоверности, либо к вероятности, находя в отдельных наблюдаемых слу­чаях общее. Так, если из наблюдения известно, что умелый кормчий — лучший кормчий и что умелый возница — лучший возница, то можно за­ключить из этого, что в принципе умелый человек будет лучшим во всяком виде деятельности . Однако это общее наблюдение становится научным в Аристотелевом смысле только тогда, когда осознан лежащий в его основе принцип, то есть причина, и тогда видно, что исходные посылки аргумента по необходимости истинны.

Отличительной чертой диалектического мышления является не его склонность к индуктивной логике, ибо, как показал Аристотель, аподиктиче­ское мышление также склоняется к индуктивной логике во многих областях. Отличительная черта диалектического рассуждения прежде всего в том, что оно начинается не с "посылок", то есть декларативных утверждений, которые могут быть либо истинными, либо ложными и из которых можно сделать на­учные выводы, а с проблем, или вопросов, по которым люди могут расходиться во мнениях, хотя в итоге спорный вопрос будет окончательно разрешен по­сылкой или первопринципом в пользу той или другой стороны, если будут

применены правильные методы диалектического рассуждения .

Аристотелевское деление на аподиктическое и диалектическое мышле­ние было принято стоиками начиная с III в. до н.э. Однако стоики рассмат­ривали диалектическое мышление не как метод постижения первопринципов, а как метод анализа аргументов и определения понятий с помощью расчле­нения и синтеза родов и видов. Им также недоставало важнейшего для Ари­стотеля стремления к системности. У них диалектика стала независимой дис­циплиной, по сути, не отличавшейся от логики, но содержавшей сильные эле­менты грамматики и риторики.

Именно в этой форме, приданной ей стоиками, греческая диалектика и была импортирована в Рим в эпоху Республики (II—I вв. до н.э.), а сами труды Платона и Аристотеля остались на заднем плане. Там диалектикой за­нялись образованные слои общества, включая и юристов, которые впервые применили ее к действующим правовым институтам. Греки никогда не делали подобных попыток. Причины этого многообразны. Греческие города не пере­живали подъема престижа класса юристов, которым было доверено развитие права. Правосудие осуществлялось большими народными собраниями, а вы-

18-499

ступавшие на них с декламациями спорщики апеллировали не столько к юри­дическим аргументам, сколько к моральным и политическим соображениям. Более того, греческие философы не признавали правовые нормы как отправ­ную точку рассуждения. Они исповедовали приверженность высшей философ-ской истине, достижимой одним лишь наблюдением и разумом . Для них правовые нормы и решения вовсе не были авторитетами, которые надо было принимать или по крайней мере считаться с ними как с воплощением общественного чувства справедливости; они служили просто данными, которые

можно было использовать или не использовать в философских построениях. Так, греческие философы с удовольствием спорили по вопросам природы пра­восудия и должен ли правитель править по закону или по своей воле. Однако они совершенно не видели смысла обсуждать такой вопрос: должен ли закон защищать владельца товаров от того, кто их честно приобрел у третьего лица, причем это третье лицо мошеннически побудило владельца расстаться с ними? Когда они все-таки рассматривали подобные вопросы гражданского права, они обычно считали их вопросом личной этики. Напротив, вопросы конституцион­ного права обычно рассматривались как вопросы политики.

Платоновская мысль даже придавала трансцендентную реальность идее правосудия, что мешало доверить исполнение оного юристам. Ведь только искатель мудрости (philosophos) способен был управлять и то лишь после того, как он достигнет цели своих исканий и станет знающим. Гово­ря словами Карла Фридриха: "Сама трансцендентность правосудия [для Платона] делает невозможной его реализацию в конституционном поряд­ке", он добавляет, что в результате конституционное право в западном смысле слова "было неизвестно в Афинах"²³.

В Риме, с другой стороны, довольно рано появился престижный класс юристов. Начиная с V в. до н.э. жрецы (понтифики) вели письменный учет различных мер судебной защиты (исков), применимых для разных целей. Впоследствии возникла практика ежегодного избрания преторов, которые в виде эдикта каждый год объявляли общие нормы закона, применимые к част­ным спорам, и которые принимали от людей жалобы на нарушение закреп­ленных в эдикте прав. Претор передавал такую жалобу судье. Им был граж­данин, избранный претором для этой цели, претор давал ему указание прове­сти слушание дела и в случае подтверждения перечисленных в жалобе фактов принять меры. Кроме преторов и судей существовала и третья группа граж­дан, которые участвовали в судебных мероприятиях, — адвокаты, выступав­шие перед судьями. Наконец, и это самое важное, существовали юристы (их называли также юрисконсультами). Они одни были профессионалами. Глав­ной их задачей было давать юридические консультации преторам, судьям, ад­вокатам, тяжущимся сторонам, клиентам, желающим участвовать в юридиче­ских процедурах .

Римские юристы были чрезвычайно практичны в своем подходе к пра­ву. Заимствование ими греческой диалектической аргументации во II-I вв. до н.э., хотя и было первым вторжением науки в римское право, не стало сме­шанным браком римского права с греческой философией, который состоялся более чем на тысячу лет позже в университетах Западной Европы. Римские

юристы не приняли эллинистическую систему образования, юридическое об­разование состояло в основном из весьма неформального, частного обучения в доме одного из старших практикующих юристов. "[Римские] юрисконсуль­ты не обсуждали со своими учениками такие базовые понятия, как правосу­дие, право, правоведение, хотя грекам эти проблемы казались чрезвычайно, даже единственно, важными. Студента сразу погружали в практику, где перед ним раз за разом вставал все тот же вопрос: "Что следует сделать, исходя из представленных фактов? . Тем не менее именно в этот период, до так на­зываемого великого расцвета римского права I—III вв., римские юристы по­пытались провести систематическую классификацию римского права на раз­ные типы (роды и виды) и с точностью определить общие нормы, применимые к частным случаям.

Быть может, самый ранний пример систематического приложения диалектического мышления к праву — трактат по jus civile римского юри-ста Квинта Муция Сцеволы, умершего в 82 г. до н.э. В этой работе, "за­ложившей основы не только римской, но и европейской юриспруден­ции , гражданское право было разделено на четыре основные части: право наследования, право лиц, вещное право и обязательственное пра­во. Каждая часть подразделялась дальше: право наследования на насле­дование по завещанию и без него; право лиц на брак, опеку, правовое положение свободного человека, родительскую власть и др.; вещное пра­во на владение и невладение; обязательственное право на договоры и де­ликты. Каждый из этих видов подразделялся далее. Например, договоры делились на реальные — купля-продажа, наем, товарищества; деликты — оскорбление действием, нанесение ущерба имуществу . Под каждым родом и видом, охарактеризованным по его главным принципам, приводи­лись юридические материалы. Это были прежде всего решения преторов по отдельным делам, а также и законодательные акты, авторитеты более ранних сборников документов, авторитеты устной традиции Автор поставил перед собой в качестве основной задачи — дать "дефиниции", как

Q

он их называл , то есть точное изложение правовых норм, присутствую­щих в решениях по отдельным делам.

В работах Квинта Муция Сцеволы и его сотоварищей, юристов II-I вв. до н.э., не только система классификации, но и сам метод формулирования от­дельных норм был по природе своей диалектическим в широком смысле. Ста­вились вопросы, собирались различные ответы разных юристов, а затем пред­лагались собственные выводы автора. Например, какой-то юрист в прошлом свел воедино различные решения, относящиеся к сфере действия закона о краже, сказав, что взявший взаймы лошадь совершил кражу, если он отвел ее в иное место, чем то, о котором договорились, или дальше, чем то место, о ко­тором договорились. Квинт Муций Сцевола рассмотрел эти и другие решения и пришел к более широкой и в то же время более точной формулировке: если человек взял вещь на хранение и пользуется ею или если человек получил

вещь в пользование и использует ее для иной цели, чем было оговорено, он

зо виновен в краже . Это определение включает не только дачу взаймы, но и

помещение на хранение.

18*

Как пишет профессор Стайн: "Следуя приемам Аристотеля, [Квинт Муций] видел свою задачу в объяснении того, что происходило в процессе су­дебного разбирательства . Он стремился достигнуть своей цели путем под­разделения правового материала на роды и виды, пока не приходил к конкретным решениям. Затем он классифицировал их и уже мог объяснить, находя "такую словесную форму, которая включала все относящиеся к предме­ту категории и исключала все прочие" 32 Цель его и всех его последователей состояла в том, чтобы изложить существующее право и определить его точные

границы . Однако широта обобщения находилась в обратно пропорциональ­ном отношении к его разработанности. Не к римским юристам периода ре­спублики надо обращаться для обсуждения правовых понятий; "даже сама

»34мысль о понятии отсутствовала в их складе ума .

Впоследствии в классический и послеклассический период (I—V вв.) римские юристы развили и отточили ту диалектическую технику, которую применяли их предшественники республиканского периода, не меняя ее сути. Появилась тенденция к несколько большему уровню абстракции. В первой по­ловине II в. римские юристы начали определенно говорить о нормах (regulae), а не только о "дефинициях". Различие между двумя этими терминами доволь­но тонкое. Дефиниции, судя по всему, были более тесно связаны с теми пре­цедентами, которые они обобщали. Нормы, хотя они и выводились из преце­дентов, можно было рассматривать отдельно. Иногда их собирали в книгах норм, которые особенно нужны были разным мелким чиновникам Римской империи. В это время было основано и несколько юридических школ, и хотя они сильно ориентировались на практику, конечно же, способствовали тенден­ции к поиску более широких норм. Аристотелевская концепция "естества" ве­щи использовалась для того, чтобы суммировать те нормы, которые касались возможных упущений в точных условиях договоров купли-продажи. Говори­лось, что те условия, которые "естественно принадлежат" к данному делу, не требуют специального соглашения³⁵. Однако считалось, что только один тер­мин "естественным образом" входил во все виды купли-продажи, а именно на­личие у продавца правового титула. Все другие конкретно подразумеваемые договорные гарантии (говоря сегодняшним языком) для отдельных видов куп­ли и продажи перечислялись особо, например, что данное животное здорово или что данный раб не имеет привычки совершать побеги. Иногда разрабаты­вались общие нормы для регулирования разных видов сделок, различных ви­дов договоров, например купли-продажи и сдачи в аренду. Лишь изредка рим­ские юристы заходили так далеко, что могли постулировать широкие принци­пы, по-видимому, охватывавшие все право целиком. Так, Гай, великий юрист и преподаватель права середины II в., писал, что соглашения, заключенные "против норм гражданского права", недействительны. Этим он подразумевал, но не более чем подразумевал, то, что впервые ясно изложили юристы-схола­сты Запада в XII в.: право является цельной системой, "сводом".

Эта же посылка присутствовала в некоторых очень широких нормах (regulae), которые, будучи извлечены из тех прецедентов, в которых они впервые были обобщены, приобрели форму отточенного эпиграмматического изложения фундаментальных правовых принципов. В Дигестах Юстиниана

заключительный титул 50.17 "О различных нормах древнего права" объеди­няет 211 таких широких норм. Например: "никто не может считаться обма­нувшим тех, кто знает и соглашается"; "в сомнительных вопросах следует предпочитать более благоприятное толкование", "добросовестность владения дарует обладателю вещи столько же, сколько истинному собственнику, там, где закон (lex) не ставит препятствий". Однако, как показал Стайн , эти "правовые максимы", как стали называть их в XII в., взятые как отвлеченные принципы, имеют совершенно иное значение, чем то, какое они имели в кон­тексте тех типов дел, в которых впервые были произнесены, и часто описы­ваемых в первых частях Дигест. Так, первая из цитированных норм относи­лась первоначально к делу человека, приобретшего нечто у должника-мошен­ника с согласия его кредиторов: кредиторы не имеют права потом жаловаться, что их обманули. Вторая норма первоначально относилась к наследству, упо­мянутое в ней "более благоприятное толкование" — это толкование, предос­тавляющее выгодные условия для наследников. Третья норма первоначально имела в виду добросовестного владельца чужого раба, если этот раб совершил кражу у другого человека, жертва предъявляет иск этому владельцу. В 530 г. Юстиниан издал конституцию (указ), поясняющую более древний закон по этому вопросу. Эта конституция и есть тот закон (lex), который косвенно упомянут в заключительной фразе нормы.

Этим собранием из 211 голых утверждений, представляющих собой отвлеченные нормы древнего закона, Юстиниан отнюдь не собирался никого обмануть, создав ложное впечатление, что эти нормы имеют значение, неза­висимое от тех конкретных ситуаций, в которых они были когда-то примене­ны. Это ясно из самой первой нормы, в которой цитируются слова юриста Павла: "Норма — это нечто, кратко излагающее суть дела... Посредством норм передается краткое содержание дела... и если оно неточно, то теряет свою полезность". Другими словами, нормы не следует рассматривать вне контекста содержания дел, которые они суммируют. Это ясно и из того факта, что каждая норма предваряется отсылкой к ее первоначальному контексту. Более того, за исключением первой, нормы организованы не систематически и некоторые из них противоречат другим . Юстиниан, по крайней мере от­части, добавил нормы к своему великому сборнику как украшение. Также ве­роятно, что их намечалось использовать в споре, возможно, в качестве пре­зумпций, могущих передвинуть бремя доказывания. Наконец, нормы слу­жили дидактической цели: с их помощью легче было запомнить обширный текст. Несомненно, что ни один римский юрист не относился к ним как к отвлеченным принципам. Даже более того, взятый целиком, титул 50.17 Дигест должен был показать юристам эпохи Юстиниана справедливость знаменитого правила Яволина, тоже приведенного в титуле 50.17, которое гласило: "Все нормы (definitiones) в гражданском праве опасны, ибо они почти всегда могут быть искажены". (Вполне вероятно, что и это тоже бы-ло направлено на какое-то конкретное определение) .

Римские юристы классического и послеклассического периодов восп­ринимали правовую норму как обобщение общих элементов решений по ог­раниченному классу дел. Только ограничив таким образом сферу действия

правовых норм, они надеялись достичь своей цели — применить греческие методы классификации и обобщения как рациональную базу для решений по делам. Греки никогда не пытались осуществить подобное осмысление право­вых решений и норм. Для них диалектическое рассуждение было приемом вы­ведения правильных философских заключений, положений из установленных посылок. Римляне переделали греческую диалектику из искусства открытия в искусство суждения.

Важно отличать римскую юридическую казуистику от юридической казуистики западноевропейских юристов начиная с XI—XII вв., равно как и от прецедентного метода рассмотрения, по сей день практикуемого английски­ми и американскими юристами общего права. С одной стороны, римляне не применяли прецеденты для иллюстрации принципов или для того, чтобы про­верить их, сделав как бы шаг назад и поглядев, как они были применены. С другой стороны, они сводили свои прецеденты к голым судебным решениям, не рассматривая их во всей полноте, не обсуждая ни двусмысленности, ни пробелы в их фактической стороне, ни альтернативные формулировки соответ-ствующих юридических вопросов Макс Вебер, вне сомнения, пошел слиш­ком далеко, охарактеризовав использование норм классическими римскими юристами как "всего лишь паратактическую и визуальную связь по анало­гии"⁴". Однако неумение римских юристов выразить те предположения и глу­бинные обоснования, на которых базировались эти аналогии, да и само их не-

41 умение определить даже важнейшие юридические термины , вело к узости

или деревянности анализа дела, а этого-то римские юристы и добивались! Когда Цицерон ратовал за более сложную систематизацию права, с четкими определениями и отвлеченными правовыми нормами, юристы "отвечали на эти упреки вежливым молчанием". У них не было никаких причин пытаться пе­ределать римский гений в области последовательного судопроизводства в фи­лософскую систему. Они имели все основания с подозрением относиться к применимости более высоких уровней греческой философии к практическим нуждам вынесения судебных решений.

Западноевропейские юристы XI—XII вв. довели греческую диалектику до гораздо более высокого уровня абстракции. Они попытались систематизи­ровать нормы так, чтобы получилось единое целое, то есть не просто опреде­лить общие для определенного рода прецедентов элементы, но и синтезировать нормы в принципы, а сами принципы — в цельную систему, совокупность права, или corpus juris.

Один из приемов, используемых юристами-схоластами для достижения этой цели, состоял в том, что они считали римские regulae, собранные в ти­туле 50.17 Дигест, правовыми максимами, то есть универсально справедливы­ми независимыми принципами. Слово "максима" было взято из аристотелев­ской терминологии, оно означало "максимальная (то есть предельная) посыл­ка", то есть "универсалия". Римский писатель Боэций (480—524), переводчик на латинский язык и комментатор Аристотеля, из работ которого и черпали свои знания об учении Аристотеля западные ученые с VI вплоть до середины XII в., писал, что Аристотель постулировал определенные самоочевидные по­сылки и что именно из этих "максимальных, то есть универсальных... посы-

лок... выводятся решения силлогизмов" . В XII в. великий логик Пьер Абеляр в своей "Диалектике" описывал такую максимальную посылку как посылку, которая суммирует смысл и логику, общие для подразумеваемых в ней отдель­ных посылок. Например, из посылок "если это человек, то это живое суще­ство", "если это роза, то это цветок", "если это красное, то это цвет" и т.п., в которых вид предшествует роду, "выводится максимальная посылка, что сказанное о виде может быть сказано о роде". "Максима, — писал Абеляр, — содержит и выражает смысл всех таких последствий и показывает способ умо­заключения, общий для всех посылок" . Точно так же юристы Болоньи, со­временники Абеляра, индуцировали универсальные принципы из содержания отдельных случаев. Это было прямой противоположностью старого римского понятия о норме как всего лишь "кратком изложении дела". Вместо этого счи­талось, что все право, jus, можно индуцировать путем синтеза из общих черт определенных видов прецедентов. Такую же логику несколькими веками по­зже применили английские и американские юристы для выведения общих норм из отдельных судебных решений. В наше время логики называют это "сущностным обобщением". Оно основано на общем принципе умозаключе­ния, что если отдельный предмет А из собрания М имеет свойство F, то о со­брании М можно сказать, что некоторые или по крайней мере один из пред­метов в нем имеет свойство F. Юристы схоластической школы XII в., однако, пошли дальше своих англо-американских коллег, будучи уверены, что каждое правовое решение или норма — это вид рода "право". Поэтому они смогли использовать все части права для построения целого и одновременно исполь­зовать целое для толкования каждой из частей.

Именно такие убеждения и такой метод характеризовали тот подход, с помощью которого юристы-схоласты подвергали анализу и синтезу вновь от­крытые тексты Юстиниана. Здесь аристотелевская диалектика, даже до того, как были переведены главные труды Аристотеля по логике, была перенесена в право на таком высоком уровне синтеза, которым не обладали римские юри­сты, авторы изучаемых работ .

Однако была здесь и другая сторона, Аристотель отрицал аподиктиче­ский характер диалектического рассуждения. Оно не могло достигнуть досто­верности, потому что недостоверны были исходные посылки. Западноевропей­ские юристы XII в., напротив, применили аристотелевскую диалектику с целью продемонстрировать, что истинно и что справедливо. Они поставили Аристотеля с ног на голову, сведя воедино диалектическое и аподиктическое мышление и применив то и другое сразу к анализу и синтезу правовых норм. В противоположность своим предшественникам, римским юристам и греческим философам, они полагали, что могут с помощью разума доказать универсаль­ную истинность и универсальную справедливость авторитетных юридических текстов. Для них эдикты и responsa римского права, взятые и по отдельности, и в целом, составляли нечто, чем они уж точно не были в представлении са­мих римских юристов — письменным естественным правом, ratio scripta, ко­торое следовало принимать как священное, — наряду с Библией, патристикой и канонами церкви. Так как римские правовые нормы были истинны и спра­ведливы, из них путем аподиктического рассуждения можно было вывести но-

вые истины. Но поскольку эти тексты содержали лакуны, двусмысленности, противоречия, то надо было поставить проблемы, дать классификацию и дефи­ниции, изложить противоположные мнения и синтезировать конфликты.

Это и было первое систематическое применение знаменитого девиза Св.Ансельма: "Credo ut intelhgam" ("Верую, чтобы понять"). Само аристо­телевское противоречие между диалектическим и аподиктическим мышле­нием было разрешено. Диалектический метод стал научным методом права, а вскоре он стал научным методом и других отраслей знания, включая ес­тественные науки.

Юристы-схоласты расходились с древнегреческими философами не только в своем убеждении, что универсальные правовые принципы можно пу­тем рассуждений вывести из авторитетных текстов, но и в своем представле­нии о природе таких универсальных принципов. Платон постулировал суще­ствование универсалий в природе, считая, что идея справедливости или кра­соты, идея треугольника, идея цвета, идея розы и другие общие идеи в чело­веческом разуме являются несовершенными отражениями "парадигм" или "форм", которые существуют во внешней реальности. Этот "реалистический" взгляд на универсальные идеи, как его позже назвали на Западе (сегодня его назовут "идеалистическим"), не полностью разделялся Аристотелем, но боль­шинство разногласий между Аристотелем и Платоном замалчивались в един­ственных известных на Западе до конца XII в. версиях трудов Аристотеля, а именно в переводах и комментариях Боэция⁴⁷. Таким образом, христианские философы Запада считали и Платона и Аристотеля реалистами. Хотя некото­рые из этих философов и раньше поднимали вопрос о "реальности" универ­салий, первая острая и систематическая атака на позицию реалистов была предпринята в XI—XII вв., прежде всего Абеляром. Он отрицал внешнюю ре­альность тех общих характеристик, которые определяют класс отдельных сущностей. Он утверждал, что только единичные сущности существуют вне разума, а универсалии — это имена (nomina), которые разум изобрел для вы­ражения сходства взаимоотношений между единичными вещами, принадлежа­щими к одному классу. Некоторые "номиналисты" вообще отрицали, что уни­версалии имеют значение. Абеляр, однако, утверждал, что имена обладают значением в том смысле, что они характеризуют единицы класса, но они не "существуют" кроме как в их приложении к отдельным вещам. Так, "доброта" и "общество", "цвет", "роза" не существуют ни в физическом мире, ни в ка­ком-либо идеальном мире форм. Скорее, они — общие качества, которые че­ловеческий интеллект относит к добрым делам, или отдельным людям, живу­щим в общественных отношениях друг с другом, или определенным пигмен­там, или конкретным розам.

Номинализм сыграл жизненно важную роль в систематизации права. Ибо реализм в Платоновом смысле, как бы убедительно он ни выглядел в ка­честве метафизики, был глубоко чужд усилиям юристов XII в. по классифи­кации, разделению, различению, толкованию, обобщению, синтезу, гармони­зации массы решений, обычаев, канонов, постановлений, указов, законов и прочих юридических материалов, составлявших правовой порядок того време­ни. Если бы они в духе Платона постулировали внешнюю реальность право-

судия, равенства, последовательности, процедурной правильности, других об­щих принципов, а потом попытались вывести из всего этого конкретные пра­вовые нормы и институты, это было бы поистине пустое академическое уп­ражнение. Система, абстрактная до такой степени, не нужна была возникав­шим в то время политиям, будь они церковные или светские.

Греческий гений классификации и обобщения был настоятельно необ­ходим, но без веры в то, что эти классификации и обобщения отражают ре­альности внешнего мира, короче говоря, без платоновского натурализма. В праве такой натурализм никак не мог далеко уйти от казуистических норм римских юристов. С другой стороны, номиналисты, хотя они и разделяли с ре­алистами серьезное стремление установить общие принципы и доказать спра­ведливость общих понятий, все же отрицали существование этих принципов и понятий как таковых. Номиналисты считали, что универсалии продуцируются разумом, мышлением и волей, поэтому их можно пересмотреть разумом и во­лей, но в то же время универсалии содержатся в частностях, которые они ха­рактеризуют, поэтому их можно проверить этими частностями. Крайний номи­нализм отрицал, что "целое больше суммы его частей", но номинализм уме­ренный, как у Абеляра, утверждал, что целое содержится в своих частях, оно скрепляет их вместе, так что части, взятые по отдельности (а не как части це­лого), не так велики, как части, взятые в их соотношении. Таким образом, строго говоря, ни части не выводятся из целого (дедукция), ни целое не вы­водится из его частей (индукция), а скорее целое есть части в их взаимодей­ствии. Поэтому номинализм, такой, как абеляровский, был благотворен для систематизации и синтеза права, ибо в праве не может быть такого разделения целого и частей, общего и частного, формы и содержания, средств и цели, ка­кое присуще реалистическим философиям.

Парадоксы, заключенные в сочетании универсалий и частностей, были сродни парадоксам, заключенным в сочетании аподиктического и диалектиче­ского мышления. Те и другие в свою очередь были весьма родственны пара­доксам, заключенным в схоластическом синтезе веры и разума. Схоластиче­ская диалектика была больше чем методом рассуждения и больше чем спосо­бом организации мысли. Ее критерии были как интеллектуальными, так и мо­ральными, это был способ проверки не только истины, но и справедливости. Так, схоластические антитезы включали не только общее против особого, объ­ект против субъекта, аргумент против ответа, но также и строгий закон против отступления от норм в исключительных случаях, предписание против адвока­та, абсолютная норма против относительной, правосудие против милосердия, божественное право против человеческого. Эти и аналогичные "оппозиции" использовались для логического примирения противоречивых текстов, но они также использовались для формирования правовых институтов и церкви, и светского государства таким образом, чтобы дать место альтернативным цен­ностям. Ибо сам Бог понимался как Бог и правосудия, и милосердия, и стро­гого закона, и справедливости. Впервые парадоксы божественной справедливо­сти были систематически приложены к человеческим законам. Так схоластика оказалась не только методом, но и юриспруденцией и теологией

19-499