По суті, гуманістичний світогляд — це процес становлення нової особи юриста, коли духовність, людяність є підґрунтям правової діяльності.

Дата добавления: 2015-10-12; просмотров: 706

щаяся сумма идеи различной степени правдивости .

Многие усомнятся в вероятности или даже самой возможности того, что юрист может удовлетворять этим трем требованиям. Его объективность, честность и универсальность под вопросом, потому что его привлекают и по­литические деятели, и частные лица для защиты и оправдания своих частных интересов. Далее, если он проявит скептицизм по отношению к своим соб­ственным выводам, это может послужить препятствием к их принятию, а ведь убедить людей принять эти выводы часто входит в его профессиональные обя­занности. Та же трудность стоит на пути понимания науки права как суммы постоянно меняющихся идей, общество само требует, чтобы закон представлял собой нечто большее. Наконец, в тот период, когда не только авторитет и власть папства, но и его догматизм достигли пика, кажется совершенно не­вероятным, чтобы юристы, даже если они правоведы, а не практики (на деле многие были и теми и другими), да и любые другие искатели знания, могли быть до такой степени бескорыстны и непредвзяты, как этого требует кодекс чести нынешних ученых.

Эти сомнения поднимают фундаментальные вопросы о свободе не только науки права вXII в., но и любой науки в любом обществе⁸¹. Научный кодекс чести очень ненадежен, его всегда приходится защищать от полити­ческого и идеологического давления извне и от предрассудков и групповых пристрастий самих ученых. В XIIв. поражает тот факт, что на самой вершине движения за централизацию авторитета и власти в церкви, в то самое время, когда впервые легализовалась сама догма, а ересь стали определять в тер­минах преступного неповиновения , возникло убеждение В том, что прогресс

науки зависит от свободы ученых занимать противоположные точки зрения по вопросам научной истины. Предполагалось, что результатом такого диа­лектического рассуждения с противоположных позиций станет синтез и что этот синтез совпадет с авторитетными декларациями истинной веры. Тем не менее предполагалось, что диалектическое мышление должно идти научным путем, иначе оно ничего не стоит. Таким образом, в то же самое время, как неортодоксальные учения запрещались законом, а упорствовавших в "непо­виновении" еретиков предавали смерти, ценности научной объективности, бес­корыстия, организованного скептицизма, терпимости к ошибкам и открытости к новым научным истинам не только провозглашались, но и получали вы­ражение в самой форме тех новых наук, которые возникли в это время. Два движения противоположной направленности — к авторитету и к рациональ­ности — на самом деле находились в тесной связи.

Сомнения относительно способности юристов придерживаться научных ценностей зиждутся на нескольких ложных представлениях. Конечно, верно, что, когда юрист является адвокатом стороны или определенного дела, он должен действовать как их сторонник, а не как ученый. Однако его роль является не­отъемлемой частью судебного разбирательства, в котором противоположные точки зрения представляются на рассмотрение трибунала, облеченного властью при­нятия решений. На деле само судебное разбирательство является в некотором смысле научным, ибо само состязание призвано привлечь внимание трибунала ко всем относящимся к делу соображениям. В тяжбе суд должен решить дело "объективно", на основе "доказательств", представленных от имени спорщиков. Даже в тех случаях, когда этот идеал реализован, тяжба, судебный спор или иное судебное разбирательство обладают рядом совершенно ненаучных качеств. Во-первых, трибуналу приходится действовать под давлением определенного ли­мита времени, а ученый может неопределенно долго ждать, пока он сможет сде­лать выводы. Кроме того, трибунал — орган политический; он слишком близко стоит к предрассудкам и давлению общества, чтобы поддерживать требуемую от ученых "дистанцию".

Тем не менее придерживаться научного кодекса ценностей требуют не от юриста-практика или трибунала (будь он судебным, законодательным либо административным органом), а от правоведа. Правоведу это тоже не­легко. Он испытывает, быть может, большие трудности, чем те ученые, ко­торые работают в более удаленных от повседневной политической, экономи­ческой и социальной жизни областях. И именно поэтому он, возможно, более других чувствует внешнее и внутреннее давление собственных страстей и предрассудков, так что ему лучше удается им сопротивляться. По крайней мере, он более чувствителен к шаткости своей научной свободы.

Исходные ценности науки, включая науку права, заключались в ди­алектическом методе анализа и синтеза правовых проблем, созданном юри­стами-схоластами в XI—XII вв. Острая сосредоточенность на противоречиях в праве, на диалектических проблемах, усиленные старания примирить их с помощью правовых принципов и понятий на все возрастающем уровне обоб­щения могли как метод достигнуть успеха лишь при соблюдении тех самых ценностей, которые характеризуют науку: объективность, честность, универ­сализм, скептицизм, терпимость к ошибке, скромность, открытость к новой истине, а также, следовало бы добавить, при наличии особого чувства времени,

которое связано с сосуществованием противоречий. Так как господствовало общее убеждение, что право одушевлено единой целью, ratio, считалось само собой разумеющимся, что парадоксы когда-нибудь будут разрешены, а пока отряд юристов будет терпеливо бороться с теми неопределенностями, которые возникли из-за этих парадоксов.

Говоря об "исходных ценностях" науки, нельзя игнорировать тот факт, что по крайней мере на Западе, где наука расцвела более, чем в какой-либо иной цивилизации (некоторые даже скажут, что она расцвела слишком пышно), характеризующие научное исследование качества — объективность, скептицизм, открытость и общий дух рационализма — коренились в сложном отношении свя­щенного и профанного. С одной стороны, вера в священность или потенциальную святость всех вещей, существовавшая у германских народов и у восточных хри­стиан, не способствует объективному, скептическому, открытому, рациональ­ному исследованию. Потому не случайно первые науки на Западе появились во время разделения светских и церковных политий. С другой стороны, именно в церковной, а не в светской сфере науки впервые и появились в каноническом праве и в самом богословии. Западные теологи конца XI и в XII в. — Ансельм, Абеляр и другие, — нимало не колеблясь, подвергли про­явления божественных тайн систематическому, рациональному и даже скеп­тическому наблюдению. Ансельм стремился доказать "единственно разумом", без помощи веры или откровения, не только существование Бога, но и не­обходимость его воплощения в Христе. Абеляр выявил противоречивость Свя­щенного писания, сделав первый шаг к научной критике Библии. Анало­гичным образом канонисты открыто исследовали противоречия в канонах церкви. Исходя из объективного анализа господствующего права, они за­ключили, что даже папа, Христов наместник, подлежит низложению, если окажется еретиком или виновным в позорящем церковь преступлении.

Кажется неизбежным вывод, что научные ценности появились не по­тому, что была выделена сфера жизни (светская, бренная, материальная), ко­торую можно было исследовать, не рискуя религиозными верованиями, а по­тому, что возникло новое отношение к священному как таковому. Хотя цер­ковь продолжала рассматриваться как "мистическое тело Христово", она те­перь считалась также видимой, законной общностью, юридическим лицом и имела земную задачу перевоспитать этот мир. Центр переместился со свя­тости в смысле потусторонности на воплощение священного, под которым под­разумевалось его проявление в политической, экономической и социальной жизни времени. Это в свою очередь делало необходимым исследование свя­щенного, духовного, исходя из ценностей науки. Только когда была сделана попытка изучать Бога и его законы объективно, стало возможно попытаться объективно исследовать светскую жизнь и светские законы, а впоследствии — и природную жизнь, и законы природы.

Несмотря на это, в теологии церкви и каноническом праве сущест­вовала явная напряженность между священным и профанным, которая на­блюдалась и в других отраслях знания и неизбежно налагала суровые огра­ничения на научные исходные посылки. Едва ли нужно напоминать репрес­сивные меры, применявшиеся к отошедшим от официальной догмы ученым. Оригинальный мыслитель, новатор, сильно рисковал подвергнуться осужде­нию, еретика могли казнить. Малоутешительно, конечно, но важно знать, что

та самая напряженность, которая вызвала такие репрессии, обеспечила и пер­вую поросль науки на Западе.

Социологические критерии науки права. В дополнение к методологии и исходным ценностям наука в том смысле слова, который сложился на За­паде в новое время, должна быть определена и в терминах социологических критериев. Имеются определенные социальные предварительные условия, кото­рые не только неотрывны от ее существования, но и помогают сформировать характер. Сюда входят: 1) формирование научных сообществ, обычно совпада­ющих по широте с научными дисциплинами, каждое из которых несет коллек­тивную ответственность за ведение исследований, набор новых кадров, распро­странение научного знания и удостоверение научных достижений человека внут­ри данной дисциплины и вне ее ; 2) сцепление разных научных дисциплин в более крупные научные сообщества, особенно в университетах, члены которых, кроме того что они разделяют общие цели продвижения знания и воспитания молодежи, также понимают, что в итоге все отрасли знаний зиждутся на одном фундаменте; и 3) привилегированный социальный статус сообществ ученых, который включает высокую степень свободы преподавания и ис­следования, соотносимую с их высоким уровнем ответственности в служении самой науке, ее методам, ценностям и общественной роли.

Едва ли можно серьезно оспаривать утверждение, что западное пра­воведение в XII в. было и сейчас продолжает быть коллективным предприя­тием и что правоведы составляли и продолжают составлять сообщество с еди­ными интересами и задачами. Чуть менее очевиден тот факт, что правоведы составляли и продолжают составлять профессию, в том смысле, что ее пред­ставители несут ответственность перед обществом и клянутся ставить прогресс своей науки впереди личной заинтересованности или выгоды. Эти труизмы западного исторического опыта можно применить и ко всем наукам, где бы и когда бы они ни существовали. Однако западную науку, в том числе пра­воведение, с начала XII в. отличала тесная связь с университетом как уч­реждением; наука рождалась в университете, университет одаривал ее своим шатким наследием свободы преподавания и исследований.

Есть еще один ключ к решению вопроса о том, почему западные научные понятия и научные методы возникли в конце XI — начале XII в. Тогда возникли университеты. Может показаться, что этим замечанием мы просто возвращаем вопрос на шаг назад. Да, но не только. Сказав это, мы переводим вопрос из области истории идей в область истории сообществ. Нель­зя объяснять научную методологию и ценности, характеризующие науку в современном западном значении, с точки зрения развертывания идей в не­коем платоническом или гегельянском смысле, они явились социальным от­ветом на социальные нужды. Невозможно объяснить одними лишь новыми переводами Аристотеля тот факт, что в 1150 г. чуть не десять тысяч студентов со всей Европы жили в городе Болонья на севере Италии и изучали право . Они там оказались потому, что общество сделало это возможным, даже более того, срочно необходимым, и так же неизбежно те самые социальные условия, которые привели этих молодых людей в Болонью, играли решающую роль в определении природы той науки права, которую им предстояло изучать.

Схоластическая диалектика и, следовательно, наука нового времени, включая правоведение, были произведены на свет противоречиями в истори-

ческом положении западноевропейского общества в конце XI и в XII в. и мощной попыткой разрешить эти противоречия и выплавить новый синтез. В первую же очередь они были порождены революционным переворотом, ко­торый отделил церковную юрисдикцию от светской и этим сделал примирение противоположностей острой необходимостью буквально на всех уровнях со­циальной жизни. В Европе возникла профессия ученых-юристов, сначала пре­имущественно в церкви, а потом в различной степени в городах и королев­ствах. Это случилось в ответ на потребность примирить бушующие конфликты внутри церкви, между церковью и светской властью, между разными свет­скими политиями и внутри них. Формируясь прежде всего в университетах, юридическая профессия породила науку о законах, то есть юристы составляли то сообщество, в котором наука права была выражением причины существо­вания сообщества. Через свою науку юридическая профессия помогла решить противоречия в социальном и историческом положении Западной Европы, раз­решив противоречия между этим положением и существующими правовыми авторитетами. В первом приближении правоведение было институционализа-цией процесса разрешения конфликтов в авторитетных юридических текстах.

Присутствие в центре христианского мира крупных островов еврей­ской и исламской культуры поддерживало потребность в диалектическом ме­тоде анализа и синтеза противоречий, а также потребность в правовом ре­шении социального конфликта. Однако, как ни удивительно, практически не наблюдается прямого влияния современной еврейской или исламской куль­туры на развитие западных систем права в период их формирования, то есть в конце XI и в XII в. Нет нужды повторять, что уже в эту раннюю эпоху арабский мир оказал непосредственное влияние на астрономию, ма­тематику, медицину, искусство и, возможно, даже на некоторые прави­тельственные учреждения и установления (особенно в норманнском Си­цилийском королевстве), а еврейская культура прямо повлияла на изу­чение Библии и богословие; историческое же воздействие иудаизма на христианство было громадно, поскольку церковь признавала Авраама своим родоначальником, а еврейскую Библию — своим наследием. Од­нако, насколько показали исследования, ни Талмуд, ни Коран не ока­зали никакого влияния на великих законотворцев и юристов Запада.

Можно следующим образом суммировать социальные параметры за­падной науки права в период ее формирования, особенно с учетом влияния университетов.

Во-первых, университеты помогли установить транснациональный ха­рактер правоведения на Западе. Как сказал Дэвид Ноулз: "В течение трехсот лет, с 1050 по 1350 г., и прежде всего в столетие между 1070 и 1170 гг., вся образованная Европа составляла единый и недифференцированный куль­турный организм. На пространствах от Эдинбурга до Палермо, от Майнца или Лунда до Толедо человек из любого города мог отправиться на учение в любую школу, стать прелатом или служителем любой церкви, любого суда или университета (когда они были) на севере или юге, востоке или западе. Это эпоха таких людей, как Ланфранк Павианский, Бекский и Кентербе-рийский [Ланфранк был главным советником Вильгельма Завоевателя и ар­хиепископом Кентерберийским]; Ансельм Аостийский, Бекский и Кентербе-рийский [Ансельм наследовал своему учителю Ланфранку при наследнике

21-499

Вильгельма]; Вакарий [знаменитый профессор римского права] Ломбардский, Кентерберийский, Оксфордский и Йоркский; Иоанн Солсберийский, Париж­ский, Беневентский, Кентерберийский и Шартрский [близкий друг и советник королей, архиепископов и пап, "самый выдающийся ученый и стилист своего времени"]; Николас Брекспир Сент-Олбенский, Французский, Скандинавский и Римский [сын английских крестьян, ставший папой Адрианом IV]; Фома Аквинский, Кельнский, Парижский и Неаполитанский... В это время значи­тельное число знаменитейших писателей, мыслителей, администраторов до­стигли величайшей славы и сделали важнейшую часть дела своей жизни вдали от страны своего рождения и детства. Более того, в произведениях многих из этих ученых нет ни единой черты языка, стиля или мысли, которые под­сказали бы нам их происхождение. Правда, мы говорим о небольшом обра­зованном меньшинстве, к которому не принадлежали в целом аристократы-землевладельцы, многие монархи, да и некоторые епископы. Мир Церкви и Государства часто был раздираем схизмой и войнами, а основное население, прочно вросшее в землю, и не помышляло ни о чем за пределами своего уголка. Но на уровне литературы и мысли существовал единый фонд слов, форм и мыслей, из которого черпали все и которым все пользовались наравне. Если бы мы имели письменные труды без указания имен авторов, нам не удалось бы отнести их к определенной стране или народу .

То, что Ноулз пишет об учености в целом, равно применимо к юри­дической учености в области канонического и римского права. Это были дис­циплины без национальных границ. Их преподавали в университетах сту­дентам-юристам, собранным со всех стран Европы. Конечно, все они говорили на латыни, которая была на Западе общим языком не только права, но и преподавания и учености, равно как и церковной службы, и богословия.

Во-вторых, кроме того что они придавали юридической учености транснациональный характер, европейские университеты способствовали тому, что само право приобрело транснациональную терминологию и метод. Выпу­скники юридических факультетов университетов возвращались в родные стра­ны или переезжали в другие, где начинали служить церковными или мир­скими судьями, практикующими юристами, юридическими советниками цер­ковных, королевских или городских властей, административными служащими всех сортов. Поскольку они занимались каноническим правом, они могли не­посредственно применить свое университетское образование, а если занима­лись светским правом, они применяли к нему терминологию и метод кано­нического и римского права, которое они изучали.

В-третьих, тот юридический метод, который преподавался в европей­ских университетах, позволял строить правовые системы из разных и про­тиворечивых обычаев и законов. Приемы гармонизации противоречий, нало­женные на веру в идеальный организм права, в единую структуру правовых принципов, позволили приступить к синтезу канонического, а затем феодаль­ного, городского, торгового и королевского права.

В-четвертых, университеты возвышали роль ученого в формировании права. Право находилось по преимуществу в древних текстах, а потому не­обходимо было иметь класс ученых людей, которые могли бы объяснить эти тексты тем, кто хотел приобщиться к их тайнам. Доктор, то есть универси­тетский преподаватель, стал авторитетным излагателем "истинного правила".

Это тоже придало правоведению ту универсальность, которая помогла пре­одолеть противоречия в законах.

В-пятых, сопоставление права и других университетских дисциплин, особенно богословия, медицины и свободных искусств, добавило изучению права недостающую широту. Во всех дисциплинах использовался схоласти­ческий метод, предметы изучения всех дисциплин пересекались. Так сту­дент-юрист поневоле узнавал, что его профессия — составная часть ин­теллектуальной жизни эпохи.

В-шестых, право, хотя оно связано с другими университетскими дисциплинами, было также отдельно и отлично от них. Оно уже не было, как до появления университетов, ответвлением риторики, с одной стороны, и этики и политики — с другой. Если в Римской империи автономия пра­вовой мысли поддерживалась практиками, особенно преторами и профес­сиональными юрисконсультами, то в Западной Европе эту автономию под­держивали университеты.

В-седьмых, тот факт, что право преподавалось как университетская дисциплина, с неизбежностью вел к тому, что правовые доктрины критико­вались и оценивались в свете общих истин, а не просто изучались как ремесло или прием. Даже безотносительно к университетам церковь уже давно учила, что все человеческие законы надо поверять законами божественными и мо­ральными, однако университетские юристы добавили к этому и понятие иде­ального человеческого закона, римского права кодификации Юстиниана. Со­вместно с Библией, писаниями отцов церкви, постановлениями церковных со­боров и пап и другими священными текстами кодификация Юстиниана пре­доставляла основные правовые принципы и стандарты для критики и оценки существующих правовых норм и институтов. Эти вдохновенные произведения прошлого, а вовсе не произвольные слова или действия какого-то законода­теля, и обеспечивали высшие критерии правомерности.

В-восьмых, западные университеты подняли анализ права на уровень науки, как понимали это слово в XII—XV вв., путем концептуализации пра­вовых институтов и систематизации права как единого свода знаний, так что справедливость правовых норм можно было продемонстрировать путем показа их соответствия системе в целом.

В-девятых, университеты создали класс профессиональных юристов, объединенный общим обучением и общей задачей — руководить юридиче­скими делами церкви и светского мира империй, королевств, городов, маноров, купеческих и прочих гильдий. Сами студенты-юристы, по крайней мере сна­чала, составляли корпорацию, гильдию, и хотя после выпуска они разъез­жались по разным странам, они оставались связаны общей профессиональной подготовкой и общей задачей.

Верно, что в Англии в XIV в. наряду с университетскими школами права в Оксфорде и Кембридже вырос иной способ юридического образования, школа подготовки барристеров Inns of Court. Тем не менее в Англии, как и в других странах Европы, основанная в XII в. система университетского юри­дического образования оказала глубочайшее влияние на правовую мысль. Так же верно, что рост национализма в новое время проделал бреши в трансна­циональном характере западного юридического образования и что связи меж­ду правом и другими университетскими дисциплинами ослабли. Однако что-то

21*

от болонской традиции и что-то от схоластической диалектики все еще живо" девятью веками позже, — даже в юридических школах Америки. Эти тра­диции распространились по всему миру. Только к концу XX в. им был брошен серьезный вызов.

Новая методология права, возникшая на Западе в конце XI и в XII в., ее логика, тематика, стиль мышления, уровни обобщения, приемы соотношения частного и общего, прецедентов и понятий — все это было неотъемлемой частью сознательной систематизации права как автономной науки. Это, в свою очередь, было неотъемлемой частью создания автономных правовых систем для новых государств, возникавших на Западе из Папской революции: церкви-государства, светских королевств, вольных городов, заново систематизированных феодальных и манориальных отношений, транслокального сообщества торговцев. Внимание к противоречащим друг другу авторитетным юридическим текстам и стрем­ление примирить их посредством общих принципов и понятий были творче­ским интеллектуальным откликом на ощутимую потребность в сглаживании острых конфликтов между разными элементами, сосуществовавшими и со­перничавшими в рамках одной социальной структуры. Осознать легитим­ность каждого из противоречащих друг другу элементов (церковного и свет­ского, королевского и феодального, феодального и городского, городского и цехового) и в то же время осознать структурное единство всего общества (Европы, Запада, западного христианства), частью которого они являлись, и найти настоящий синтез, то есть способ преодолевать двойственность и конфликты без уничтожения автономии тех факторов, которые их составля­ли, — вот революционная задача той эпохи. И это была задача, вставшая в науке права перед глоссаторами и канонистами, так же как встала она и

Я7

в развитии новых правовых систем, созданных с помощью этой науки⁰'.

Однако по тем же причинам новая западная наука права была гораздо больше, чем интеллектуальным достижением, значительно больше, чем метод рассуждения или метод организации мысли. Ее критерии были не только ин­теллектуальными, но и моральными. Форма выражала материальные ценности и политику⁸⁸. Примирение противоположных правовых норм было частью большего процесса, попыток примирить строгое право и право справедливости, правосудие и милосердие, равенство и свободу.

А сверх всего этого стремление соединить эти борющиеся нормы и ценности воспринималось в XI—XII вв. как часть еще более значительного примирения — примирения Бога и человека. Именно эта новая мечта о своем высшем предназначении, более чем что-либо другое, первоначально привела человека Запада к вере в науку права.

4.