Средства массовой информации и политическая коммуникация

Весьма немалая часть политики, если можно так выразиться, совершается в созна­нии людей, ведь политика формируется на­шими идеями, ценностями и представления­ми о том, как должно быть организовано об­щество, а также и нашими ожиданиями, на­деждами и опасениями в отношении государ­ства. Более того, наше восприятие ре­альности не только может оказаться важнее ее самой, — в каком-то смысле оно само есть реальность. Все это указывает на значение того, что называется политической культурой. Убеждения и ценности людей формируют их отношение как к политике вообще, так и к тому государственному строю, при котором они живут, ибо во всем этом всегда присут­ствуют вопросы — справедлив ли этот строй, если ли у него право на существование? Мыслители прошлого, рассуждая о политике, неизменно признавали ту огромную роль, которую для общества играют ценности и убеждения людей, хотя и не называли это политической культурой. Так, Бёрк много писал об обыча­ях и традициях, Маркс — об идеологии, а Гердер — о наци­ональном духе. Все они признавали, что ценности и убеждения людей имеют громадное значение для стабильности и жизнеспособ­ности общественного строя.

Функции политической культуры:

· Идентификации, раскрывающей постоянную потребность человека в понимании своей групповой принадлежности и определении приемлемых для себя способов участия в выражении и отстаивании интересов данной общности.

· Ориентации, характеризующей стремление человека к смысловому отображению политических явлений, пониманию собственных возможностей при реализации прав и свобод в конкретной политической системе.

· Адаптации, выражающей потребность человека в приспособлении к изменяющейся политической среде.

· Социализации, характеризующей обретение человеком определенных навыков и свойств, позволяющих ему реализовывать в той или иной системе власти свои гражданские права, политические функции и интересы.

· Интеграции, обеспечивающей различным группам возможность сосуществования в рамках определенной политической системы, сохранения целостности государства и его взаимоотношений с обществом в целом.

· Коммуникации, обеспечивающей взаимодействие всех субъектов и институтов власти на базе использования общепринятых терминов, символов, стереотипов и других средств информации и языка общения.

Интерес к идее политической культуры возник у политологов лишь в 1950—1960-х годах, когда новые методы изучения человечес­кого поведения вытеснили традиционные, институциональные, подходы к предмету. Классической работой в этом отношении стала «Гражданская культура» Алмонда и Вербы (1963), в которой для анализа политичес­кой специфики пяти стран — США, Великобритании, Западной Германии, Италии и Мексики — были использованы опросы общественного мнения. Ученые стремилась объяснить, почему в период между мировыми войнами потер­пели крах, казалось бы, совершенно демократические правительства в Италии, Гер­мании и других странах, и почему демократия с таким трудом пробивает себе доро­гу во многих развивающихся странах, получивших независимость после 1945 г. В 1970—1980-х годах интерес к политической культуре несколько спал, но вновь оживился в начале 1990-х годов, когда в Восточной Европе началось строительство демократических государств, а в зрелых демократи­ях, таких, как США, заговорили о «кризисе социального капитала» и падении граж­данской активности. Разгорелись дискуссии и о том, не формируется ли полити­ческая культура идеями и интересами элитных групп, какую роль в обществе игра­ют средства массовой информации и в какой степени государство сегодня способ­но манипулировать политической коммуникацией. Многие авторы, говоря о политической культуре, ссылаются на понятие граж­данской культуры, введенное в научный оборот Алмондом и Вербой (1963, 1980). Стремясь установить, какого рода политическая культура лучше всего способствует демократии, авторы выделили три ее типа — «активную культуру» (культуру политического участия), «пассивную культуру» (подданическую, где сильна ориентация на политические институты и невысок уровень индивидуальной активности граждан) и «ло­кальную» культуру (патриархальную, для которой характерно отсутствие интереса граждан к политической жизни);

По их концепции, для «активной культуры» характерен самый живой интерес граждан к политике: участие в ней они считают и важным и необходимым. В «пас­сивной культуре» они выступают скорее объектом, чем субъектом политики, имея весьма ограниченные возможности влиять на правительство: главным элементом здесь выступает готовность граждан подчиняться авторитету власти. «Локальная культура» отличается полным отсутствием гражданского чувства: люди здесь отож­дествляют себя не с нацией, а со своим непосредственным окружением, и не име­ют ни желания, ни возможности участвовать в политике. Утверждая, что демокра­тии соответствует активная культура, Алмонд и Верба пришли к выводу о том, что «гражданская культура» на самом деле всегда объединяет в себе компоненты всех трех политических культур: для нее важно и то, чтобы граждане стремились участвовать в политическом процессе, и то, чтобы го­сударство могло ими управлять. Устойчивость демократии, по их мнению, гаранти­рует такая политическая культура, в которой найдена золотая середина между ак­тивностью и пассивностью граждан, а государство берет на себя лишь те обязатель­ства, которые может выполнить. В первой своей работе (1963) Алмонд и Верба пришли к выводу о том, что ближе всех к идеалу гражданской культуры подошла Великобритания: здесь обна­руживаются черты и активной и пассивной политической культуры, иначе говоря, британцы убеждены в том, что могут и должны влиять на правительство, но обна­руживают и готовность подчиняться властям. За ними в этом рейтинге следуют США: слабым местом их политической культуры авторы полагали лишь то, что элементы активной культуры (политическая активность) здесь явно преобладают над чертами культуры пассивной (готовности подчиняться), в силу чего американ­цы не особо законопослушны. Что выстроить или перестроить гражданскую культуру очень непросто, продемонстрировали Западная Германия и Италия. Даже более, чем через десять лет после поражения фа­шизма ни в одной из них не получила разви­тия активная политическая культура: если в Германии преобладала пассивная культура подчинения, то в Италии неискоренимы черты сугубо локальной политической культу­ры. Нужно, однако, сказать, что подход к изу­чению политических позиций и ценностей сквозь призму гражданской культуры столк­нулся и с критикой.

Во-первых, сомнитель­ным здесь показалось то, что политику (ста­бильность демократий) авторы, по сути дела, свели к психологии. Особо резкие возражения вызвала тема политической пассивности у Алмонда и Вербы, их убежденность в том, что подчинение авторитету власти есть политически здоровое явление: разве активное участие граждан в политике, спра­шивали эти критики, не является самой сущностью демократического управления. Вместо этого, получается, Алмонд и Верба дали, в сущности, теорию «спящей со­баки, которую только что накормили»: общество политически пассивно, ибо блаженствует, от чего, разумеется, счастливы и политики. Но когда менее половины общества берет на себя труд являться к избирательным урнам, как это постоянно происходит в США, не является ли это результатом политического отчуждения или крайнего неблагополучия отдельных категорий граждан?

Во-вторых, говорят критики, теория гражданской культуры покоится на совершенно недоказанном предположении о том, что политическое поведение людей формируется доминирующими в обществе ценностями и никак не наоборот. Воп­рос стоит так: где следствие и где причина — демократическое ли общество порож­дается определенной гражданской культурой или гражданская культура — демок­ратическим обществом? Разумеется, с позиций политической культуры вполне можно оценивать степень политического здоровья общества, но можно ли эту культуру считать средством, наперед гарантирующим стабильность демократического режи­ма? Наконец, Алмонд и Верба понимают политическую культуру как нечто совер­шенно однородное и притом чуть ли не как универсальную «отмычку» к нацио­нальной культуре и даже к национальному характеру. Но ведь в обществе есть еще и подкультуры — общество вообще очень разное, в нем существуют противоречия и конфликты.

В отличие от них радикальные теоретики политики делят общество вообще по классовой, расовой и половой принадлежности людей Совершенно иной подход к пониманию роли и природы политической культу­ры предлагают марксисты. Хотя Маркс понимал капи­тализм как систему классовой эксплуатации и угнетения, основанную на частной собственности, он признавал и значение идей, ценностей и убеждений. В «Немец­кой идеологии» (1846) основоположники марксизма писали: «мысли господствую­щего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями. Это значит, что тот класс, который представляет собой господствующую материальную силу обще­ства, есть в то же время и его господствующая духовная сила». По Марксу, идеи и культура являются частью «надстройки», определяемой экономическим «базисом» — способом производства.

В марксизме, можно сказать, сложилось две теории культуры. Согласно пер­вой, культура носит сугубо классовый характер: поскольку представители одного класса, как правило, имеют одни и те же интересы и находятся в одинаковом экономическом положении, у них, скорее всего, будут схожие идеи, цели и убежде­ния. По словам Маркса, «не сознание людей определяет их бытие, но их социаль­ное бытие определяет их сознание»: поэтому культура пролетариата всегда будет отличаться от культуры буржуазии. Вторая теория культуры сводится к тому, что идеи правящего класса (которые Маркс называл «идеологией») распространяются по обществу с особой легкостью и потому становятся «господствующими мысля­ми» эпохи. Для него, таким образом, политическая или даже гражданская культура своего времени была бы не чем иным как буржуазной идеологией. Что существенно у Маркса, так это его представление о культуре и ценностях как о, своего рода, силе. Функция идеологии у него заключалась в том, чтобы заставить угнетенные классы примириться со своим положением, чему служит распространение всякого рода мифов (по Энгельсу, «ложного сознания»). Позднее марксизм определил все это как буржуазную «гегемонию».

Современные марксисты, разумеется, далеки от такого понимания проблемы и отнюдь не считают, что «господствующие мысли» буржуазии определяют собой интеллектуальную и культурную жизнь капиталистического общества, так совер­шенно вытесняя отсюда все иные взгляды. Нет, говорят они, в обществе конкури­руют самые разные культуры, идеологии и политические воззрения, все дело лишь в том, что это неравная конкуренция: идеи и ценности, «работающие» на капита­лизм, находятся в более выигрышном положении, чем те, что ставят его под сомнение или его отрицают. Более того, все это действует успешнее потому, что скрывается под завесой свободы слова, открытого соревнования идео­логий и политического плюрализма — всего того, что Г. Маркузе назвал «реп­рессивной толерантностью». Наиболее ярким представителем этой позиции в XX в. был А. Грамши. Грамши утверждал, что господство буржуазии в обществе обеспечивается не только ее экономической и политической властью, но и ее гегемонией в духовном производстве, в культуре: ее ценности распространяются через «гражданское оощество» — через средства массовой информации, цер­ковные институты, молодежные движения, профсоюзы и т.п. Марксистское представление о культуре как идеологической силе опирается на раз­личие между субъективными, или мнимыми, интересами (тем, что люди полагают для себя нужным), и их объективными, или действи­тельными, интересами (то, к чему они стре­мились бы, имей подлинную свободу). Понимать политическую культуру как всего лишь господствующую в обществе идеологию, продолжают критики, значит представлять современное общество идеологически однородным. Конечно, господствующая идеология вполне способна обслуживать господствующие классы, придавая им чувство исторической правоты и исторической же цели, — вопрос лишь в том, возможно ли эти ценности навязать низшим классам.