Сладострастницы.
Соединение несоединимого (во всяком случае, с точки зрения реалистической традиции) создает впечатление абсурда и нелепости. насильственная смерть Володина оказывается как бы посередине: он априорно сакральная жертва (баран, агнец), но в то же время этот "кентавр" имеет и человеческие черты. Опять-таки двоящееся впечатление. Призрачный, полуживой-полумертвый мир сологубовского романа соответствует находившимся в процессе становления философско-эстетическим основам символистской прозы (в полной мере выявившимся в "Петербурге" Белого). В этом призрачном мире жизнь изменить невозможно. Из нее лишь можно совершить бегство в иной план реальности. Таким бегством в романе становится любовная связь между Людмилой и гимназистом Пыльниковым. При анализе этого пласта романа следует вновь вернуться к традиции русской литературы, подчеркивающей равенство людей перед истиной. Между тем бегство, которое предлагает Сологуб, предназначено только для избранных и, по сути дела, является запретным. Более того, эта запретность и составляет, по Сологубу, его "сладость". Это элитарное решение проблемы,чуждое демократическим принципам традиции вообще и Достоевскому с его критикой идеи человекобожия в частности. Важно отметить роль повествователя в истории отношений Людмилы и Саши. Это явно заинтересованное лицо. В сценах любовных шалостей повествователь, словно сам становясь персонажем романа, принимает роль соглядатая, "жадно" подсматривающего сцены раздевания и переодевания Саши растлительницей "Людмилочкой", утверждающей, что "самый лучший возраст для мальчиков... четырнадцать - пятнадцать лет". . Повествователь настолько увлечен растлением юного "травести", что буквально теряет голову: Людмила оказывается лишь "дамой-ширмой" для прикрытия гомосексуальных страстей. Такого нецеломудренного повествователя не знала дотоле русская литература, совершенно однозначно относившаяся всегда к противоестественным страстям (впрочем, она и вовсе избегала описывать их, за исключением Достоевского: "Исповедь Ставрогина"). Нарушены не только законы приличия, но также и собственно литературные законы. Нарушение дистанции ведет к тому, что эротическая ситуация перестает быть развернутой метафорой (метафорой бегства от пошлой жизни), а обретает черты прямолинейно выраженного сладострастия. Акцент делается на запретности страсти и на том, что лишь запретная страсть способна принести истинное наслаждение. Вместе с тем эротизм в "Мелком бесе" обладает "освободительной" функцией, призывает к наслаждению и отражает близкую Мережковскому мысль об "освящении плоти", о "третьем завете", призванном объединить христианскую мораль с язычеством (язычница Людмила стыдливо признается в своей любви к "распятому"). Проповедь эротизма носит некоторый пропагандистский характер, хотя обращена не к широкой публике, а к "своим", посвященным. Но "освобождение" невозможно, и в сцене с директором гимназии Хрипачом Людмила вынуждена скрывать истинную суть отношений с Сашей. Ни Хрипач, ни тетка Саши, встревоженная сплетнями, ее не поймут. Разрыв между языческой моралью Людмилы, которой сочувствует повествователь, и общепринятыми нормами поведения (позиция Хрипача) достаточно велик для того, чтобы попытаться его сократить за счет чистосердечных признаний. Приходится прибегать ко лжи. Но самая исповедь наслажденчества (эротического или эстетического) находится в противоречии с традицией русской литературы, которая хотя и готова была допустить эпикурейские, гедонические элементы (прежде всего благодаря Пушкину), однако все-таки чуралась их и выводила на периферию, в то время как проповедовала непримиримость к наслажденчеству (Гоголь, Достоевский и особенно поздний Толстой), утверждала идеал жертвенности и служения сверхиндивидуальным (общественным и метафизическим) ценностям. Эротическая тематика "Мелкого беса", которая интересует нас как критерий направленческого "сдвига" в сторону от традиции,- это разветвленная система, далеко не ограничивающаяся отношениями Людмилы и Саши. На первой же странице романа возникает мотив инцеста: Передонов и Варвара ("- Да как же ты на Варваре Дмитриевне женишься? - спросил краснолицый Фаластов: - ведь она же тебе сестра! Разве новый закон вышел, что и на сестрах венчаться можно?"), который звучит и далее, не подтвержденный, но и не опровергнутый. Мысли Передонова о княгине окрашены геронтофилией ("Чуть тепленькая, трупцем попахивает,- представлял себе Передонов и замирал от дикого сладострастия"). Интересно письмо Передонова, направленное княгине. Геронтофилия используется как предлог для пародии, связанной на этот раз не с преодолеваемой традицией, но со становящимся символизмом. Сологуб иронизирует над "символистской" любовью: "Я люблю вас, потому что вы - холодная и далекая... Я хочу иметь любовницу холодную и далекую. Приезжайте и соответствуйте". В этом повторе любимых символистских определений "холодная и далекая", неожиданном противопоставлении княгини - Варваре, которая "потеет", и в пародийном снижении: "соответствуйте" - видно отношение автора к новомодным "штампам" символизма. Садистическими комплексами пронизаны отношения Людмилы и Саши (" Хотелось что-то сделать ей, милое или больное, нежное или стыдное - но что? Целовать ей ноги? Или бить ее, долго, сильно, длинными гибкими ветвями?" В снах Людмилы "ответ": "Она сидела высоко, и нагие отроки перед нею поочередно бичевали друг друга. И когда положили на стол Сашу... и бичевали его, а он звонко смеялся и плакал,- она хохотала..."). Вообще следует сказать о том, что Сологуб не "пожалел" своих героинь. Он создал целую галерею отвратительнейших женских образов: Варвара, Грушина (поддельщица писем и интриганка, чье тело покрыто блошиными укусами), пьяная хозяйка Передоновых Ершова, с которой Передонов пляшет дикий танец во дворе, Адаменко, Гудаевская, сводница Вершина, Преполовенская. Вместо преклонения перед русской женщиной, которое свойственно традиции, Сологуб изобразил своих женщин пьяными, бесстыдными, похотливыми, лживыми, злобными, кокетливыми дурами. На фоне традиции Сологуба можно было бы назвать женоненавистником, если бы его мужские персонажи не были столь же гадки. Среди образов "нечистой силы", созданных русской литературой, сологубовская недотыкомка занимает особое место. Отечественного читателя невозможно удивить ведьмами, оборотнями и призраками. От "Гробовщика" и сказок Пушкина, "Вия" Гоголя до черта из "Братьев Карамазовых" и "Черного монаха" Чехова в русской литературе встречается немало "нечисти". Однако "нечисть" - это прием, дающий возможность писателю сказать о герое полную правду, но самое существование "нечисти" не имеет объективного значения. Через черного монаха мы лучше познаем Коврина (размеры его тщеславия), но через Коврина не виден черный монах. Недотыкомка гораздо более объективный образ. Передонов скорее лишь медиум, способный в силу своего болезненного состояния увидеть ее, но это не означает, что болезненное состояние Передонова породило недотыкомку.
|
