Вяземский петр андреевич

(1792—1878)—князь, русский поэт, критик, государственный и общественный деятель. Родился в Москве. Получил домашнее образование, а также в петербургском иезуитском пансионе. В 1812 г. вступил в ополчение. С 1817 по 1821 г. состоял в Варшаве при Η. Η. Новосильцеве, фактическом правителе Польши. В 1820 г. участвовал в составлении записки об освобождении крестьян, поданной царю группой либерально настроенных деятелей. Принимал участие в составлении проекта конституции России. За свои взгляды отстранен от госслужбы в 1821 г. Долгое время находился под подозрением. С конца 1828 г. Вяземский изменил образ мыслей. В автобиографии «Моя исповедь», представленной в феврале 1829 г. А. X. Бенкендорфу, пытался реабилитировать себя. В 1830 г. возвратился на госслужбу в министерство финансов. В 30— 40-е гг. «сервилист», выступал в публицистике против демократических, западнических идей, особенно против В. Г. Белинского. Подчеркивал свою преданность монарху и самодержавной власти. После 1855 г. продолжал занимать крайне консервативные позиции, пользовался личным расположением Александра II. Был сенатором, членом Государственного совета. В 1858 г. вышел в отставку.

МОЯ ИСПОВЕДЬ

1829 г.

Теперь приступаю к письмам моим, единственному обвинительному факту в тяжбе моей, который не могу опровергнуть и в котором должен прямодушно оправдываться. Письма мои должны разделиться на два разряда, согласно с двумя эпохами жизни моей: службы и отставки. Невоздержность письменных мнений моих во время службы непростительна. Такого свойства оппозиция у нас, где нет

68?

==685

ВЯЗЕМСКИЙ ПЕТР АНДРЕЕВИЧ

законной оппозиции, есть и несообразность и даже род предательства. Это походит на действие сатира, который в одно время дует холодом и теплом: гласно служишь правительству и, следовательно, даешься орудием в его руки, а под рукою, хотя и без злоумышления, действуешь против него. В случаях противоречия кровных мнений своих и задушевных чувств, званием и обязанностями, на себя принятыми, должно по возможности принести правительству покорное сознание или оставить службу. Следовательно, я в этом отношении был виноват: правительство, какими способами бы ни было, поймало меня en flagrant délit, и я должен нести наказание вины моей. Это не сомнительно в глазах холодного, строгого суда; но есть справедливость, которая выше правосудия. Теперь для нравственного, добросовестного исследования предосудительности моих писем должно бы подвергнуть их сполна не одностороннему рассмотрению, взвесить на весах беспристрастия те мнения и выражения, которые могут быть признаны за обвинительные, и те, которые могут быть ходатаями за меня, судить о всей переписке моей, как будут судить на страшном суде о всей жизни человека, а не так, как могла бы судить инквизиция по отдельным поступкам и словам, по отрывкам жизни, составляющим в насильственной совокупности уголовное дело, тогда как в целом порочность сих отрывков умеряется предыдущими и последующими.

[...] Признаюсь однако же: иногда позволял я себе в письмах моих и умышленную неосторожность. В припадках патриотической желчи, при мерах правительства не согласных, по моему мнению, ни с государственною пользою, ни с достоинством Русского народа; при назначении на важные места людей, которые не могли поддерживать возвышенного бремени, на них возложенного, я часто с намерением передавал сгоряча письмам моим животрепещущее соболезнование моего сердца; я писал часто в надежде, что правительство наше, лишенное независимых органов общественного мнения, узнает чрез перехваченные письма, что есть однако же мнение в России, что посреди глубокого молчания, господствующего на равнине нашего общежития, есть голос бескорыстный, укорительный представитель мнения общего; признаюсь, мне казалось, что сей голос не должен пропадать, а, напротив, может возбуждать чуткое внимание правительства. Пускай смеются над сим самоотвержением, бесплодным для общей пользы, над сим добровольным мученичеством донкихотского патриотизма, но пускай 1акже согласятся, что если оно не признак расчет-

==686

ВЯЗЕМСКИЙ ПЕТР АНДРЕЕВИЧ

ливого ума, то по крайней мере оно несомненное выражение чистой совести и откровенного прямодушия. Могу сказать утвердительно, что все мнения, самые резкие, были более или менее отголосками общего мнения или имели невыраженный, но не менее того в существе своем гласный отголосок в общем мнении. Никогда, никакое чувство злобное, никакая мысль предательская, не омрачала моих поступков, хотя в минуты досады грустного разуверения в своих надеждах я мог, по авторской раздражительности, выходить из границ, хладнокровия и должного благоразумия. Легко судить меня по письмам; но чем я виноват, что Бог назначил меня быть грамотным, что потребность сообщать, выдавать себя посредством дара слова, или правильнее дара, письменного, пала мне на удел в числе немногих из Русских? Не мудрено, что те, к которым пристал стих Пушкина (а у нас их много): нигде ни пятнышка чернил, не замарали совести своей чернильными пятнами и что мои тем более на виду. Верю, что отблески мыслей должны казаться кометами в общем затмении Русской переписки, в общем оцепенении умственной деятельности; но неужели равнодушие есть добродетель, неужели гробовое бесстрастие к России может быть для правительства надежными союзниками? Где есть живое участие, где есть любовь, там должна быть и раздражительность. Мелкие прислужники правительства, промышляющие ловлей в мутной воде, могут, подслушивая, ему передавать сплетни, отравляя их ехидною примесью от себя, но правительство довольно сильно и должно быть довольно великодушно, чтобы сносить с благодарностью, даже и несправедливые укоризны, если они внушены прямодушием. [...]

ПРОЕКТ ПИСЬМА К ГРАФУ С. С. УВАРОВУ

(С ЗАМЕТКАМИ А. С. ПУШКИНА) 1836

[...] МИЛОСТИВЫЙ ГОСУДАРЬ СЕРГЕЙ СЕМЕНОВИЧ

Вступив в управление министерством просвещения, ваше превосходительство сказали, что «народное образование должно совершаться в соединенном духе Православия, Самодержавия и Народности».

68~?

==687

ВЯЗЕМСКИЙ ПЕТР АНДРЕЕВИЧ

Нелегко определить, до какой степени удобно общее сие применение ко всем отраслям наук, но по крайней мере в учении истории отечественной правило сие имеет ясный, полный смысл и совершенно соответствующий духу нашего правительства. Наша история есть вывод, следствие, плод этих трех начал. Известно, что слова, произнесенные от имени правительства, должны быть не только обещанием, но и обязательством. Не действуя прямо и постоянно в коренном смысле исповедуемых начал, правительство потрясает в управляемых веру к словам своим. Действуя в противность своим правилам, правительство порождает в обществе несогласие, сбивчивость в понятиях, нравственное и вслед за тем политическое расстройство, которое тем труднее ему исправить и искоренить, что оно само без ведома, или без сознания своего, начало и корень сего расстройства. В противоречиях правительства с самим собою заключается величайшее зло.

С откровенностью, достойною важности предмета, к коему приступить хочу, и с добросовестностью твердого убеждения осмелюсь просить вас, милостивый государь, уделить мне несколько минут внимания на применение вышеизложенной истины к явлениям, ежедневно совершающимся в глазах наших. Позвольте сказать, что именно в действиях подлежащего управлению вашему ведомства встречаются решительные примеры упомянутого противоречия правительства с самим собою. Привожу доказательства тому.

Одна и есть у нас книга, в которой начала православия, самодержавия и народности облечены в положительную действительность, освященную силою исторических преданий и силою высокого таланта. Не нужно мне именовать ее. Вы, без сомнения, сами упредили меня и назвали ее. Здесь ни разномыслия, ни разноречия быть не может. Творение Карамзина есть единственная у нас книга, истинно государственная, народная и монархическая. Не говорю о литературном или художественном достоинстве ее, ибо в этом отношении может быть различие в мнениях, но в другом оно быть не может, ибо повторяю вместе с вами, вместе со всеми, вместе с очевидностью: она одна. А между тем книга сия, которая естественно осуществляет в себе тройственное начало, принятое девизом вашего министерства, служит, по неизъяснимому противоречию, постоянною целью обвинений и ругательств, устремленных на нее с учебных кафедр и из журналов, пропускаемых цензурою, цензурою столь зоркою в уловлении слов и в гадательном приискании потаенных и мнимых смыслов, и столь недальновидною, когда истина, так сказать, колет глаза. Нельзя при этом не пожалеть

==688

ВЯЗЕМСКИЙ ПЕТР АНДРЕЕВИЧ

о худом выборе цензоров, которые с одной стороны раздражают писателей придирчивым стеснениями и часто нелепостью своих толкований, а с другой наносят общей пользе вред непростительною оплошностью. В лицах, облеченных доверенностью власти, кто неспособен, тот уже вреден. Ошибочный выбор людей есть также род противоречия правительства с самим собою, который никогда не остается без пагубных последствий. Действия нашей цензуры в отношении к критикам на Историю Российского Государства служат тому лучшим доказательством.. Дабы вернее определить меру несообразностей и вреда, которую влечет за собою подобное направление допущенной ныне критики, обратимся к эпохе появления в свет Истории Государства Российского и к некоторым уже минувшим обстоятельствам.

Появление сей книги в 1818 году было истинно народным торжеством и семейным праздником для России. Россия, долго не знавшая славного родословия своего, в первый раз из книги сей узнала о себе, ознакомилась с стариною своею, с своими предками, получила книгою сею свою народную грамоту, освященную подвигами, жертвами, родною кровью, пролитою за независимость и достоинство имени своего. Вы помните это торжество и с просвещенною любовью разделяли его вместе с другими. Но оно не могло быть общим.

История Государства Российского встретила противников. Часть молодежи нашей, увлеченная вольнодумством, политическим суемудрием современным и легкомыслием, свойственным возрасту своему, замышляла в то время несбыточное преобразование России. С чутьем верным и проницательным она тотчас оценила важность книги, которая была событие и событие, совершенно противодействующее замыслам ее. Книга Карамзина есть непреложное и сильное свидетельство в пользу России, которое соделало ее Провидение, столетия, люди, события и система правления; а они хотели на развалинах сей России воздвигнуть новую по образу и подобию своих мечтаний. Медлить было нечего. Колкие отзывы, эпиграммы, критические замечания, предосудительные заключения посыпались на книгу и на автора из среды потаенного судилища. Судьи не могли простить Карамзину, что он историограф, следовательно, по словам их, наемник власти; что он монархический писатель, — следовательно, запоздалый, не постигающий духа и потребности времени (фразеология тогдашняя, которая и ныне в употреблении); они толковали, что Карамзин сбивается в значении слов, что он единодержавие смешивает с самодержавием и вследствие того ложно приписывает возраставшую силу

6S9

==689

ВЯЗЕМСКИЙ ПЕТР АНДРЕЕВИЧ

России началу самодержавия и проч., и проч. Все сии обвинения в смысле судей были основательны и рациональны. Им не хотелось самодержавия; как же им было не подкапываться под творение писателя, который чистым убеждением совести, глубоким соображением отечественных событий и могуществом красноречия доказывал, что мудрое самодержавие спасло, укрепило и возвысило Россию.

Вспомните еще, что Карамзин писал тогда историю не совершенно в духе Государя, что по странной перемене в ролях писатель в некоторой оппозиции с правительством, являясь проповедником самодержавия в то время, когда правительство в известной речи при открытии первого Польского сейма в Варшаве, так сказать, отрекалось от своего самодержавия. Соображая все сии обстоятельства, легко постигнуть, как досаден был Карамзин сим молодым умам, алкавшим преобразований и политического переворота. Они признали в писателе личного врага себе и действовали против него неприятельски.

Самый IX том, в котором Карамзин с откровенным негодованием благородной души живописал яркими красками тиранию ослепленного царя *, сей том должен был усилить к нему вражду противников мнения его. Замечательно, что, не ослабевая в изображении ужасных событий, не утаивая ни одного преступления державной власти и, так сказать, утомясь рукою и сокрушенным духом в исчислении бесконечных сих преступлений, Карамзин ни на минуту не сомневается в святости мнения своего, ни на минуту не изменяет ему. Он остается верен началу самодержавия, хотя как историк не щадит самодержца пред неизбежным зерцалом потомства. Умиляяся над жертвами, он жалостью своею не увлекается в противоречии себе: в долготерпении их видит он народную добродетель и торжество государственной необходимости. Вера его в Провидение служит ему здесь утешением и руководителем в решении политической задачи. Дальновиднее в этом случае тех поверхностных и односторонних судей, которые видят в IX томе Карамзина соблазнительную откровенность, противники самодержавия увидели в этом томе торжество убеждений писателя, верного себе и мнению своему. И самое 14 декабря не было ли впоследствии времени, так сказать, критика вооруженною рукою на мнение, исповедуемое Карамзиным, то есть Историею Государства Российского, хотя, конечно, участвующие в нем тогда не думали ни о Карамзине, ни о труде его **.

«Мучителя» (заметка Пушкина). ** Место слов «И самое 14 декабря» Пушкин очертил и написал против

него: «Не лишнее ли?»

WO

К оглавлению

==690

ВЯЗЕМСКИЙ ПЕТР АНДРЕЕВИЧ

Изустная и политическая оппозиция труду Карамзина перешла скоро в оппозицию журнальную и по наружному виду литературную, хотя и тут литература была только вывеской. В Русском журнале явился Польский писатель Лелевель'. Под формами беспристрастия, вежливости и учености начал он наносить удары книге Карамзина. Мнения и дух писателя сего, раскрывшиеся после, во дни Польского мятежа, позволяют нам заключить, без обиды чести его, что вероятно не любовь к России и к пользе просвещения нашего побудила его подвизаться на поприще критика. Позже два другие журнала, более прочих, сделались отголосками ожесточенных приговоров Истории Государства Российского. Они оба впоследствии времени запрещены были правительством по причине направления своего, несообразного с существующим порядком, и по суемыслию и вредному пустословию содержащихся в них статей. Телеграф и Телескоп истощили в оскорблениях памяти Карамзина и труда его все, что могла изобресть ожесточенная ненависть, и гораздо более того, что должна была допустить цензура, знающая свои обязанности и постигающая дух своего правительства. [...]

В сем отношении действия подведомственной вам цензуры находятся в явном противоречии с правилами, провозглашенными вами, и с духом нашего правительства. Но не в одних журналах разлилась прилипчивая зараза сей критики, вовсе не литературной по влиянию и последствиям своим. Те же нарекания, те же обвинения раздались в учебном ведомстве. Казалось, что принято за правило ослабить, охладить любовь учащегося поколения к учению отечественной истории, ибо, порождая не только сомнения в достоинстве единой нашей исторической книги, но и внушая совершенное к ней пренебрежение, убивали не одну книгу, но и самую историю нашу. Мы далее увидим доказательства тому. Дух сомнения, дух отрицания овладел умами преподавателей. Какой-то исторический протестантизм силится осушить источники наших верований и преданий, не раскрывая, впрочем, новых для жажды нашей веры и народной любознательности. Мелочная критика, ничтожные изыскания, нелепая фразеология высших взглядов, потребностей и духа времени искажают нашу историю. Университеты начали требовать какой-то подвижной истории, то есть хотят перекраивать ее, смотря по изменениям господствующего образа мыслей и страстей современного поколения. Исторический скептицизм переходит к современному нигилизму. Нестор доныне был краеугольным камнем нашего исторического здания. Камень сей низвергают, и посягатель на

69Î

==691

ВЯЗЕМСКИЙ ПЕТР АНДРЕЕВИЧ

сию святыню удостаивается награды золотою медалью в торжественном собрании Императорского университета². На это мне возразят, что дело министерства просвещения поощрять ученые изыскания и смелые попытки в области наук. Согласен! Но не дело правительства награждать те изыскания, которые могут служить к расслаблению государственных и исторических начал народа. Не говорю уже о том, что изыскания сии сами по себе сомнительны и парадоксальны, что побудительная сила их часто заключается в одном тщеславии и в одной оппозиции к предлежащим властям, хотя и не политическим, а пока умственным и литературным. Наука наукою, но есть истины, или священные условия, которые выше науки. Фонтенель³ говорил, что если все истины были бы у него в горсти, то он не разжал бы руки своей. Каждому народу нужно иметь свою писанную историю и свое писанное законодательство. Будь и то и другое несовершенно, все равно: пока нет лучшего, не нарушайте уважения к тому, что есть. Правительство должно покровительствовать одну зиждительную, или охранительную, силу, а в новой исторической школе нашей нет ничего зиждительного. Смело вопрошаю совесть вашу и просвещение ваше: чего ожидать России от новых исторических корифеев? Они искоренят с исторической почвы нашей труды Шлейцера⁴ и Карамзина. Верю! Но в состоянии ли они заменить их? Эта новая школа походит на известную во Франции черную шайку, которая скупала на лом древние замки и памятники. Дело ли правительства давать премии за подобные разорения? И в сем отношении действия подведомственных вам мест совершенно противоречат духу и пользам нашего государственного порядка. Исторический скептицизм, терпимый и даже поощряемый министерством просвещения, неминуемо довел до появления в печати известного письма Чаадаева, помещенного в Телескопе. Напрасно искать в сем явлении тайных пружин, движимых злоумышленными руками. Оно — просто естественный и созревший результат направления, которое дано исторической нашей критике. Допущенное безверие к. написанному довело до безверия к действительному. Подлежащие вам места как будто именем правительства говорили учащемуся поколению: не учитесь Карамзину! Не верьте ему! Не другими ли словами говорили они: не учитесь Русской Истории! Не верьте ей! Ибо нельзя же учиться по белой бумаге и по пустому месту. Письмо Чаадаева не что иное, в сущности своей, как отрицание той России, которую с подлинника списал Карамзин. Тут никакого умысла и помысла политического не было. Было одно

?

==692

ВЯЗЕМСКИЙ ПЕТР АНДРЕЕВИЧ

желание блеснуть новостию воззрений, парадоксами и попытать силы свои в упражнениях по части искажения Русской Истории. Обыкновенно лица и правительства при явлении неожиданных и неприятных для них событий ищут им внешние и независимые от них причины. Никому не хочется внутреннею исповедью доискаться тайной связи между началами, в нас сокрытыми, и дальнейшими результатами, истекающими уже не только вне, но часто вопреки воли нашей. Для достижения истины должно следовать совершенно противному порядку. Можно сказать решительно, что, за исключением редких случаев, каждая неудача наша заключается в собственной нашей вине и каждый общественный беспорядок имеет зародыш свой в ошибках той или другой власти. Перечтите со вниманием и без предубеждения все, что писано у нас против Истории Государства Российского и самого Карамзина, сообразите направление, мнение и дух нового исторического учения, противопоставленного учению Карамзина, и из соображений ваших неминуемых итогом выйдет известное письмо, которое так дорого обошлось бедному Чаадаеву.

Все сии мысли, с откровенностью изложенные пред вами, давно таились во мне и разделяются у нас благомыслящими людьми. [...]

Печатается по: Полное собрание сочинений Князя П. А. Вяземского.— Т. 2 (1827—1851).—Спб., 1879.— С. 102—106, 214—222.

ПРИМЕЧАНИЯ

' Лелевель И. (1786—1861) — польский историк, сыгравший выдающуюся роль как политический деятель в восстании 1830—1831 гг.

² Имеется в виду Н. Г. Устрялов (1805—1870), который подверг критике историческую концепцию Карамзина в своей диссертации «О системе прагматической русской истории», защищенной им в Петербургском университете. С 1837 г.— академик Петербургской АН.

³ Фонтенель Б. (1657—1757) — французский писатель и философ. Его работы «Беседы о множественности миров» (1686), «История оракулов» (1687) и др. сыграли большую роль в становлении и развитии идей французского Просвещения в XVIII в.

"Шлейцер А. (Шлецер) (1735—1809) — видный немецкий историк, живший одно время в России. Главный его труд о летописце Несторе был издан в России, (ч. 1—3)— СПб., 1809—1819.

==693

00.htm - glava45