АНТРОПОЛОГИЧЕСКИЙ ПРИНЦИП В ФИЛОСОФИИ

Политические теории, да и всякие вообще философские учения создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали, и каждый философ бывал представителем какой-нибудь из политических партий, боровшихся в его время за преобла­дание над обществом, к которому принадлежал философ./ Мы не будем говорить о мыслителях, занимавшихся спе­циально политическою стороною жизни. Их принадлеж­ность к политическим партиям слишком заметна для каж­дого: Гоббс был абсолютист, Локк был виг, Мильтон — республиканец, Монтескье — либерал в английском вкусе, Руссо — революционный демократ, Бентам — просто демо­крат, революционный или нереволюционный, смотря по надобности; о таких писателях нечего и говорить. Обра­тимся к тем мыслителям, которые занимались построе­нием теорий более общих, к строителям метафизических систем, к собственно так называемым философам. Кант принадлежал к той партии, которая хотела водворить в Германии свободу революционным путем, но гнушалась террористическими средствами. Фихте пошел несколькими шагами дальше: он не боится и террористических средств. Шеллинг — представитель партии, запуганной революцией,

искавшей спокойствия в средневековых учреждениях, желавшей восстановить феодальное государство, разру­шенное в Германии Наполеоном I и прусскими патриота­ми, оратором которых был Фихте. Гегель — умеренный ли­берал, чрезвычайно консервативный в своих выводах, но принимающий для борьбы против крайней реакции рево­люционные принципы в надежде не допустить до развития революционный дух, служащий ему орудием к ниспровер­жению слишком ветхой старины. Мы говорим не то одно, чтобы эти люди держались таких убеждений, как частные люди, — это было бы еще не очень важно, но их философ­ские системы насквозь проникнуты духом тех политиче­ских партий, к которым принадлежали авторы систем. Говорить, будто бы не было и прежде всего того же, что теперь, говорить, будто бы только теперь философы стали писать свои системы под влиянием политических убежде­ний, — это чрезвычайная наивность, а еще наивнее выра­жать такую мысль о тех мыслителях, которые занимались в особенности политическим отделом философской науки (III, стр. 163-164).

Основанием для той части философии, которая рас­сматривает вопросы о человеке, точно так же служат есте­ственные науки, как и для другой части, рассматриваю­щей вопросы о внешней природе. Принципом философ­ского воззрения на человеческую жизнь со всеми ее фено­менами служит выработанная естественными науками идея о единстве человеческого организма; наблюдениями физиологов, зоологов и медиков отстранена всякая мысль о дуализме человека. Философия видит в нем то, что ви­дят медицина, физиология, химия; эти науки доказывают, что никакого дуализма в человеке не видно, а философия прибавляет, что если бы человек имел, кроме реальной своей натуры, другую натуру, то эта другая натура непре­менно обнаруживалась бы в чем-нибудь, и так как она не обнаруживается ни в чем, так как все происходящее и проявляющееся в человеке происходит по одной реальной его натуре, то другой натуры в нем нет (III, стр. 185).

Но при единстве натуры мы замечаем в человеке два различных_2ядаиявлений: явления так называемого мате-~~рияльного порядка™1ртеловек ест, ходит) и явления так называемого нравственного порядка (человек думает, чув­ствует, желает). В каком же отношении между собою на­ходятся эти два порядка явлений? Не противоречит ли их

различие единству натуры человека, показываемому есте­ственными науками? Естественные науки опять отвечают, что делать такую гипотезу мы не имеем основания, потому что нет предмета, который имел бы только одно ка­чество, напротив, каждый предмет обнаруживает бесчис­ленное множество разных явлений, которые мы для удоб­ства суждения о нем подводим под разные разряды, давая каждому разряду имя качества, так что в каждом пред­мете очень много разных качеств. Например, дерево рас­тет, горит; мы говорим, что оно имеет два качества: расти­тельную силу и удобосгораемость. В чем сходство между этими качествами? Они совершенно различны; нет такого понятия, под которое можно было бы подвести оба эти ка­чества, кроме общего понятия — качество; нет такого по­нятия, под которое можно было подвести оба рода явле­ний, соответствующих этим качествам, кроме понятия — явление. [...] Из этого мы видим, что соединение совер­шенно разнородных качеств в одном предмете есть общий закон вещей. Но в этом разнообразии естественные науки открывают и связь, — не по формам обнаружения, не по явлениям, которые решительно несходны, а по способу происхождения разнородных явлений из одного и того же элемента при напряжении или ослаблении энергичности в его действовании. Например, в воде есть свойство иметь температуру, — свойство, общее всем телам. В чем бы ни состояло свойство предметов, называемое нами теплотою, но оно при разных обстоятельствах обнаруживается с очень различными величинами. Иногда один и тот же предмет очень холоден, то есть обнаруживает очень мало тепла; иногда он очень горяч, то есть обнаруживает его очень много. Когда вода, по каким бы то ни было обстоя­тельствам, обнаруживает очень мало теплоты, она бывает твердым телом — льдом; обнаруживая несколько больше теплоты, она бывает жидкостью; а когда в ней теплоты очень много, она становится паром. В этих трех состоя­ниях одно и то же качество, обнаруживается тремя поряд­ками совершенно различных явлений, так что одно каче­ство принимает форму трех разных качеств, разветвляется на три качества просто по различию количества, в каком обнаруживается: количественное различие переходит в ка­чественное различие. [...]

Но разные предметы различаются между собою своею способностью обнаруживать известные общие им качества

в очень различных количествах. Например, железо, сере­бро, золото обнаруживают очень значительное количество того качества, которое называется тяжестью и мерилом которого у нас на земле служит вес. Воздух обнаруживает это качество в таком малом количестве, что только особенными учеными исследованиями оно открыто в нем, а каждый человек, не знакомый с наукою, по необхо­димости предполагает, будто бы в воздухе вовсе нет тяжести. Точно так же думали о всех газообразных телах. Возьмем другое качество — способность сжи­маться от давления. Без особенных средств анализа, даваемых только наукою, никто не заметит, чтобы жидкости сжимались от какого бы то ни было давления: кажется, будто бы вода сохраняет совершенно прежний объем под самым сильным давлением. Но наука отыскала факты, показывающие, что и вода в некоторой степени сжимается от давления. Из этого надобно заключать, что когда нам представляется какое-нибудь тело, не имеющее, по-видимому, известного качества, то надобно употребить научный анализ для поверки этого впечатления, и если он скажет, что качество это находится в теле, то надобно не твердить упорно: наши не вооруженные научными средствами чувства говорят противное, а надобно просто сказать: результат, полученный при помощи исследования предмета с нужными' научными средствами, показывает неудовлетворительность впечатления, получаемого чувст­вами, лишенными нужных в этом деле пособий.

С другой стороны, когда кажется, будто бы известный предмет имеет какое-нибудь особенное качество, которого будто бы совершенно нет в других предметах, то надобно опять исследовать дело научным образом. Например, нам кажется, что дерево имеет способность совершенно осо­бенную, какой нет в большей части других тел: оно горит, а камень, глина, железо не горят. Но когда мы исследуем при помощи научных пособий процесс₃ называемый горе-нием, то мы найдем, что он состоит в соединении некото­рых элементов известного тела с кислородом; вместе с этим наука показывает, что в большей части так называе­мых негорючих тел постоянно происходит точно тот же процесс соединения всех или некоторых из составных их частей с кислородом. Например, железо постоянно окис­ляется, — на разговорном языке этот вид процесса назы­вается особенным словом «ржаветь»; но наука открывает,

что ржавенье и горение соверщенно один и тот же про­цесс и что эти два случая его представляются различными для нашего впечатления только оттого, что в одном случае процесс происходит гораздо быстрее, гораздо интенсивнее, нежели в другом.

Отчего же теперь разные предметы имеют различную
величину интенсивности в обнаружении известного каче­
ства при одинаковых условиях? Отчего камень в обыкно­
венных житейских условиях обнаруживает очень сильную
степень качества, называемого тяжестью, а воздух не об­
наруживает его иначе, как при пособии особенных науч­
ных средств, увеличивающих проницательность наших
чувств? Отчего окисление железа происходит в обыкно­
венной атмосфере гораздо медленнее, чем окисление
дерева, когда оба предмета положены в одну и ту же горя­
щую печь? Наука говорит, что она еще не успела исследо­
вать законов, от которых зависит эта разница в немногих
телах, остающихся в химии пока под именем простых, но
что во всех остальных телах, которые успела она разло­
жить, эта разница происходит от различия в составе или
от различия состояний, в которых находятся составные
части сложного тела. Например, разнице между водою и
маслом или водяным паром и камнем соответствует раз­
ница в составе этих тел. Разнице между углем и алмазом
соответствует то различие, что составные части угля нахо­
дятся в некристаллизованном, а составные части алмаза в
кристаллизованном состоянии. Естественные науки заме­
чают также, что простые или составленные из них слож­
ные тела, входя между собою в химические соединения,
вообще дают в продукте тело, обнаруживающее такие ка­
чества, каких не обнаруживали составные его части, когда
находились порознь. Так, например, из соединения в из­
вестной пропорции водорода и кислорода образуется вода,
имеющая множество таких качеств, которых не было за­
метно ни в кислороде, ни в водороде. Об этих комбина­
циях химия замечает, что многосложные из них вообще
отличаются большею переменчивостью, так сказать, по-
движностью. Так, например, железная ржавчина, состоя­
щая только из соединения железа с кислородом в очень
простой пропорции, очень постоянна, так что нужно дей­
ствовать на нее чрезвычайно высокою температурою или
чрезвычайно сильными реагентами, чтобы произвести пе­
ремену в этом теле. Но кровяной шарик, в котором желез-

ная окись служит только одним из элементов многослож­ной химической комбинации с примесями разных других тел, например воды, никак не может долго сохранять сво­его состава: он, можно сказать, не существует в постоян­ном виде, как существуют частички ржавчины, а беспре­станно изменяется, приобретая новые частицы и теряя прежние. То же надобно сказать о всех многосложных химических комбинациях: они имеют очень сильную на­клонность существовать постоянным возникновением, воз­растанием, обновлением и, наконец, уничтожаться среди обыкновенных обстоятельств, так что существование пред­мета, состоящего из таких комбинаций, состоит в беспре­станном возобновлении частей и представляется непре­рывным химическим процессом.

Многосложные химические комбинации, имеющие этот характер, одинаково обнаруживают его, находятся ли в так называемых органических телах или возникают и су­ществуют вне их, в так называемой неорганической при­роде. Еще не очень давно казалось, что так называемые органические вещества (например, уксусная кислота) су­ществуют только в органических телах; но теперь извест­но, что при известных условиях они возникают и вне органических тел, так что разница между органическою и неорганическою комбинацией} элементов несущественна и так называемые органические комбинации возникают и существуют по одним и тем же законам и все они одина­ково возникают из неорганических веществ. Например, дерево отличается от какой-нибудь неорганической кисло­ты собственно тем, что кислота эта — комбинация не мно­госложная, а дерево — соединение многих многосложных комбинаций. Это как будто разница между 2 и 200 — раз­ница количественная, не больше.

Итак, естественные науки видят в существовании орга­нического тела, каково, например, растение или насекомое, химический процесс. Об этом явлении вообще замечают естественные науки, что во время химического процесса тела обнаруживают такие качества, каких совершенно не­заметно в них при состоянии неподвижного соединения. Например, дерево само по себе не жжет; трут, кремень и огниво также не жгут; но если частичка стали, раскален­ная трением (ударом) о кремень и оторванная от огнива, попадает в трут и, чрезвычайно возвысивши температуру некоторой частички этого трута, дает условие, нужное для

начала в этой частичке трута химического процесса, назы­ваемого горением, то постепенно весь кусок трута, вовле­каясь в этот химический процесс, начинает жечь, чего не делал, когда в нем не было химического процесса; будучи пододвинут к дереву во время этого процесса, Он также во­влекает его в свой химический процесс горения, и дерево во время этого процесса также жжет, светит и обнаружи­вает другие качества, каких не замечалось в нем до нача­ла процесса. Возьмем какой угодно другой химический процесс, мы увидим то же самое: тело, находящееся в нем, обнаруживает качества, каких не обнаруживало до начала процесса. Возьмем, например, процесс брожения. Пивное сусло стоит спокойно в своем чану; дрожжи также непо­движны в своей кружке. Положите дрожжи в сусло, начи­нается химический процесс, называемый брожением: сусло бурлит, пенится, бьется в своем сосуде. Разумеется, когда мы говорим о различии состояния тел во время химиче­ского процесса и в такое время, когда не находятся они в процессе, мы говорим только о количественной разнице между сильным, быстрым ходом процесса и очень медлен­ным, слабым ходом его. Собственно говоря, каждое тело

постоянно находится в состоянии химического процесса;

например, бревно, если и не будет зажжено, не сгорит в печи, а будет спокойно, как будто без всяких перемен, лежать в стене дома, все-таки когда-нибудь придет к тому же концу, к какому приводит его горение: оно постепенно истлеет, и от него останется тоже только пепел (пыль гнилушки, которая, наконец, оставит от себя на прежнем месте только минеральные частицы пепла). Но если этот процесс, как, например, при обыкновенном тлении бревна в стене дома, происходит чрезвычайно медленно и слабо, то и качества, свойственные телу, находящемуся в про­цессе, обнаруживаются с микроскопической слабостью, которая в житейском быту совершенно неуловима. Напри­мер, при медленном истлевании дерева, лежащего в стене дома, также развивается теплота; но то количество ее, которое при горении сосредоточилось бы в течение не­скольких часов, тут разжижается (если можно так выра­зиться) на несколько десятков лет, так что не достигает никакого результата, удобоуловимого на практике: суще­ствование этой теплоты ничтожно для практических сужде­ний. Это то же самое, как винный вкус в целом пруде воды, в который брошена одна капля вина: с научной

точки зрения этот пруд содержит в себе смесь воды с ви­ном, но в практике надобно принимать, что вина в нем как будто вовсе нет (III, стр. 187—192).

Словом сказать, разница между царством неорганиче-ской природы и растительным царством подобна различию между маленькою травкою и огромным деревом: эта раз-ница по количеству, по интенсивности, по многосложно­сти, а не по основным свойствам явления: былинка состо­ит из тех же частиц и живет по тем же законам, как дуб; только дуб гораздо многосложнее былинки: на нем десят­ки тысяч листьев, а на былинке всего два или три. Опять само собою разумеется, что одинаковость тут существует для теоретического знания о предмете, а не для житей­ского обращения с ним, из былинок нельзя строить домов, а из дубов можно. В житейском быту мы совершенно пра­вы, когда считаем руду и растения предметами, принад­лежащими к совершенно разным разрядам вещей; но точ­но так же мы правы в житейском быту, считая лес вещью совершенно иного разряда, чем трава. Теоретический ана­лиз приходит к другому результату: он находит, что эти вещи, столь различные по своему житейскому отношению к нам, должны считаться только разными состояниями од­них и тех же элементов, входящих в разные химические комбинации по одним и тем же законам. Для открытия этого тождества между травою и дубом был достаточен анализ ума, не обогащенного большим запасом наблюде­ний и тонкими средствами исследования; для открытия одинаковости между неорганическим веществом и расте­нием нужен был гораздо больший умственный труд при помощи гораздо сильнейших средств исследования. Химия составляет едва ли не лучшую славу нашего века.

Впрочем, громадный запас наблюдений и особенно тон­кие средства анализа нужны не столько затем, чтобы ге­ниальный ум мог увидеть истину, открытие которой тре­бует глубоких соображений, — чаще всего бывает, по край­ней мере в общих философских вопросах, что истина за­метна с первого взгляда человеку пытливого и логичного ума, — обширные исследования и громадные научные средства в этих случаях приносят, собственно, ту пользу, что без них истина, открытая гениальным человеком, оста­ется его личным соображением, которого он не в силах доказать точным ученым образом, и потому или остается не принята другими людьми, продолжающими страдать от

своих ошибочных мнений, или, что едва ли не хуже еще, принимается другими людьми не на разумном основании, а по слепому доверию к словам авторитета. Принципы, разъясненные и доказанные теперь естественными наука­ми, были найдены и приняты за истину „еще греческими философами, а еще гораздо раньше их — индийскими мыс­лителями, и, вероятно, были открываемы людьми сильного логического ума во все времена, во всех племенах. Но раз­вить и доказать истину логическим путем прежние гени­альные люди не могли. Она известна была повсюду,

но стала наукою только в последние десятилетия. Приро-ду сравнивают с книгою, заключающею в себе всю истину, но написанною языком, которому нужно учиться, чтобы понять книгу. Пользуясь этим уподоблением, мы скажем, что очень легко можно выучиться каждому языку на­столько, чтобы понимать общий смысл написанных им книг; но очень много и долго нужно учиться ему, чтобы уметь отстранить все сомнения в основательности смысла, какой мы находим в словах книги, уметь объяс­нить каждое отдельное выражение в ней и написать хо­рошую грамматику этого языка.

Единство законов природы было понято очень давно гениальными людьми; но только в последние десятилетия наше знание достигло таких размеров, что доказывает научным образом основательность этого истолкования яв­лений природы.

Говорят: естественные науки еще не достигли такого развития, чтобы удовлетворительно объяснить все важные явления природы. Это совершенная правда; но противники научного направления в философии делают из этой прав­ды вывод вовсе не логический, когда говорят, что пробелы, остающиеся в научном объяснении натуральных явлений, допускают сохранение каких-нибудь остатков фантастиче­ского миросозерцания. Дело в том, что характер результа­тов, доставленных анализом объясненных наукою частей и явлений, уже достаточно свидетельствует о характере элементов, сил и законов, действующих в остальных ча­стях и явлениях, которые еще не вполне объяснены: если бы в этих необъясненных частях и явлениях было что-нибудь иное, кроме того, что найдено в объясненных ча­стях, тогда и объясненные части имели бы не такой ха­рактер, какой имеют (III, стр. 195—197).

К чему мы так долго останавливаемся на явлениях и

заключениях, каждому известных? Просто оттого, что по непривычке к систематическому мышлению слишком мно­гие люди слишком наклонны не замечать смысла общих законов, который одинаков со смыслом отдельных фено­менов, ими понимаемых. Мы хотели как можно сильнее выставить силу одного из таких общих законов: если при нынешнем состоянии научного наведения (индуктивной логики) мы в большей части случаев еще не можем с до­стоверностью определить по исследованной нами части предмета, какой именно характер имеет неисследованная часть его, то уже всегда можем с достоверностью опреде­лять, какого характера не может иметь она. Наши поло­жительные заключения, от характера известного к харак­теру неизвестного при нынешнем состоянии наук нахо-дятся еще на степени догадок, подлежащих спору, доступных ошибкам; но отрицательные заключения уже имеют полную достоверность. Мы не можем сказать, чем именно окажется неизвестное нам; но мы уже знаем, чем оно не оказывается (III, стр. 199.)

Существенный характер нынешних философских воз­зрений состоит в непоколебимой достоверности, исключа­ющей всякую шаткость убеждений. Из этого легко заклю­чить, какая судьба ждет человечество Западной Европы. Свойство каждого нового учения состоит в том, что нужно ему довольно много времени на распространение в массах, на то, чтобы стать господствующим убеждением. Новое и в.идеях, как в жизни, распространяется довольно мед­ленно; но зато и нет никакого сомнения в том, что оно распространяется, постепенно проникая все глубже и глубже в разные слои населения, начиная, конечно, с бо­лее развитых. Нет никакого сомнения, что и простолюди­ны Западной Европы ознакомятся с философскими воззре­ниями, соответствующими их потребностям [и, по нашему мнению, соответствующими истине]. Тогда найдутся у них представители не совсем такие, как Прудон: найдутся пи­сатели, мысль которых не будет, как мысль Прудона, спу­тываться преданиями или задерживаться устарелыми фор­мами науки в анализе общественного положения и полез­ных для общества реформ. Когда придет такая пора, когда представители элементов, стремящихся теперь к пересо­зданию западноевропейской жизни, будут являться уже непоколебимыми в своих философских воззрениях, это бу­дет признаком скорого торжества новых начал и в общест-

венной жизни Западной Европы. [Очень может быть, что мы ошибаемся, находя, что такая пора уже началась в годы, следовавшие за первым онемением мысли от реак­ции после событий 1848 года; очень может быть, что мы ошибаемся, думая, что поколение, воспитанное событиями последних двенадцати лет в Западной Европе, уже приоб­ретает ясность и твердость мысли, нужную для преобразо­вания западноевропейской жизни. Но если мы и ошиба­емся, то разве во времени: не в наше, так в следующее поколение придет результат, лежащий в натуре вещей, стало быть неизбежный; и если нашему поколению еще не удастся совершить его, то во всяком случае оно много делает для облегчения полезного дела своим детям] (III, стр. 202—203).

Без пищи человек существовать не может, — и тут каж­дый с вами согласится и каждый понимает, что это отри­цательное суждение находится в неразрывной логической связи с положительным суждением: «человеческому орга­низму нужна пища»; каждый понимает, что если принять одно из этих двух суждений, то непременно надобно при­нять и другое. Совсем не то, например, в нравственной философии. Попробуйте сказать, что хотите — всегда най­дутся люди умные и образованные, которые станут гово­рить противное. Скажите, например, что бедность вредно действует на ум и сердце человека, — множество умных людей возразят вам: «нет, бедность изощряет ум, принуждая его приискивать средства к ее отвращению; она облагораживает сердце, направляя наши мысли от суетных наслаждений к доблестям терпения, самоот­вержения, сочувствия чужим нуждам и бедам». Хорошо; попробуйте сказать наоборот, что бедность выгодно дей­ствует на человека, — опять такое же множество или еще большее множество умных людей возразят: «нет, бедность лишает средств к умственному развитию, мешает развитию самостоятельного характера, влечет к неразборчивости в употреблении средств для ее отвращения или для просто­го поддержания жизни; она главный источник невеже­ства, пороков и преступлений». Словом сказать, какой бы вывод ни вздумали вы сделать в нравственных науках, вы всегда найдете, что и он, и другой, противоположный ему, вывод и, кроме того, множество других выводов, не клеящихся ни с вашим, ни с противоположным ему выводом, ни друг с другом, имеют искренних защитников

между умными и просвещенными людьми. То же самое в метафизике, то же самое в истории, без которой ни нрав­ственные науки, ни метафизика не могут обойтись.

Такое положение дел в истории, нравственных науках и метафизике заставляет многих думать, что эти отрасли знания не дают или даже и вовсе не могут никогда дать нам ничего столь достоверного, как математика, астроно­мия и химия. Хорошо, что нам случилось употребить слово «бедность»: оно наводит нас на память о житей­ском факте, совершающемся ежедневно. Как только ка­кой-нибудь господин или какая-нибудь госпожа из много­численного семейства достигнет хорошего положения в обществе, он или она тотчас же начинает вытягивать из бедности, из ничтожества своих родственников и родствен­ниц: около важного или богатого лица появляются братья и сестры, племянники и племянницы, все примыкают к нему и, держась за него, вылезают в люди. Припоминают родство свое с важным или богатым лицом даже такие господа и госпожи, которые не хотели и знаться с ним, пока оно было неважно и небогато. Иных оно в глубине души и недолюбливает, а все-таки помогает им, — нельзя, ведь все же родственники и родственницы, — и с любовью к родным или с досадой на них, оно все-таки изменяет их положение к лучшему. Точно такое же дело происходит в области знаний теперь, когда некоторые науки успели из жалкого положения выбиться до великого совершен­ства, до ученого богатства, до умственной знатности. Эти богачки, помогающие своим жалким родственницам, — ма­тематика и естественные науки. [...]

Союз точных наук под управлением математики, то есть счета, меры и веса, с каждым годом расширяется на новые области знания, увеличивается новыми пришель­цами. После химии к нему постепенно присоединились все науки о растительных и животных организмах: фи­зиология, сравнительная анатомия, разные отрасли бота­ники и зоологии; теперь входят в него нравственные нау­ки. С ними делается ныне то самое, что мы видим над людьми тщеславными, но погрязавшими в нищете и неве­жестве, когда какой-нибудь дальний родственник, не гор­дящийся, как они, высоким происхождением и неслыхан­ными добродетелями, а просто человек простой и чест­ный, приобретает богатство: кичливые гидальго долго усиливаются смотреть на него свысока, но бедность за-

ставляет их пользоваться его подачками; долго они живут этой милостыней, считая низким для себя обратиться при его помощи к честному труду, которым он вышел в люди; но с улучшением их пищи и одежды пробуждаются в них мало-помалу рассудительные мысли, слабеет прежнее пу­стое хвастовство, они понемногу становятся людьми поря­дочными, понимают, наконец, что стыд не в труде, а в хва­стовстве, и напоследок принимают нравы, 'которыми вы­шел в люди их родственник; тогда, опираясь на его помощь, они быстро приобретают хорошее положение и начинают пользоваться уважением рассудительных людей не за фантастические достоинства, которыми прежде хва­стались, не имея их, а за свои новые действительные ка­чества, полезные для общества, — за свою трудовую дея­тельность.

Еще не так далеко от нас время, когда нравственные науки в самом деле не могли иметь содержания, которым бы оправдывался титул науки, им принадлежавший, и англичане были тогда совершенно правы, отняв у них это имя, которого они не были достойны. Теперь положение дел значительно изменилось. Естественные науки уже развились настолько, что дают много материалов для точного решения нравственных вопросов. Из мыслителей, занимающихся нравственными науками, все передовые люди стали разработывать их при помощи точных прие­мов, подобных тем, по каким разработываются естествен­ные науки. Когда мы говорили о противоречиях между раз­ными людьми по каждому нравственному вопросу, мы говорили только о давнишних, наиболее распространен­ных, но уже оказывающихся отсталыми, понятиях и спо­собах исследования, а не о том характере, какой получают нравственные науки у передовых мыслителей; о прежнем рутинном характере этих знаний, а не о нынешнем их виде. По нынешнему своему виду нравственные науки различаются от так называемых естественных собственно только тем, что начали разработываться истинно научным образом позже их и потому разработаны еще не в таком совершенстве, как они. Тут разница лишь в степени: хи­мия моложе астрономии и не достигла еще такого совер­шенства; физиология еще моложе химии и еще дальше от совершенства; психология, как точная наука, еще моложе физиологии и разработана еще меньше. Но, различаясь между собою по количеству приобретенных точных зна-

ний, химия и астрономия не различаются ни по достовер­ности того, что узнали, ни но способу, которым идут к точному знанию своих предметов: факты и законы, откры­ваемые химиею, так же достоверны, как факты и законы, открываемые астрономиею. То же надобно сказать о ре­зультатах нынешних точных исследований в нравствен­ных науках. [...]

Первым следствием вступления нравственных знаний в область точных наук было строгое различение того, что мы знаем, от того, чего не знаем. Астроном знает, что ему известна величина планеты Марса, и столь же положи­тельно знает, что ему неизвестен геологический состав этой планеты, характер растительной или животной жизни на ней и самое то, существует ли на ней растительная или животная жизнь. [...]

Точно так же и в нравственных науках теперь строго разграничено известное от неизвестного, и на основании известного доказана несостоятельность некоторых преж­них предположений о том, что еще остается неизвестным. Положительно известно, например, что все явления нравст­венного мира проистекают одно из другого и из внешних обстоятельств по закону причинности, и на этом основа­нии признано фальшивым всякое предположение о возник­новении какого-нибудь явления, не произведенного преды­дущими явлениями и внешними обстоятельствами. Поэто­му нынешняя психология не допускает, например, таких предположений: «человек поступил в данном случае дурно, потому что захотел поступить дурно, а в другом случае хорошо, потому что захотел поступить хорошо». Она го­ворит, что дурной поступок или хороший поступок был произведен непременно каким-нибудь нравственным или материальным фактом или сочетанием фактов, а «хотение» было тут только субъективным впечатлением, которым сопровождается в нашем сознании возникновение мыслей или поступков из предшествующих мыслей, поступков или внешних фактов. [...]

То явление, которое мы называем волею, само явля­ется звеном в ряду явлений и фактов, соединенных при­чинною связью. Очень часто ближайшею причиною появ­ления в нас воли на известный поступок бывает мысль. Но определенное расположение воли производится также только определенною мыслью: какова мысль, такова и воля; будь мысль не такова, была бы не такова

и воля. Но почему же явилась именно такая, а не другая мысль? Опять от какой-нибудь мысли, от какого-нибудь факта, словом сказать, от какой-нибудь причины. Психо­логия говорит в этом случае то же самое, что говорит в подобных случаях физика или химия: если произошло изве­стное явление, то надобно искать ему причины, а не удов­летворяться пустым ответом: оно произошло само собою, без всякой особенной причины — «я так сделал, потому что так захотел». Прекрасно, но почему же вы так захотели? Если вы отвечаете: «просто потому, что захотел», — это значит то же, что говорить: «тарелка разбилась, потому что разбилась; дом сгорел, потому что сгорел». Такие от­веты вовсе не ответы: ими только прикрывается леность доискиваться подлинной причины, недостаток желания знать истину (III, стр. 205—212).

Итак, теоретические вопросы, остающиеся неразре­шенными при.нынешнем состоянии нравственных наук, вообще таковы, что даже не приходят в голову почти ни­кому, кроме специалистов; неспециалист с трудом пони­мает даже, как могут ученые люди заниматься исследова­нием таких мелочей. Напротив, те теоретические вопросы, которые обыкновенно представляются важными и труд­ными для неспециалистов, вообще перестали быть вопро­сами для нынешних мыслителей, потому что чрезвычай­но легко разрешаются несомненным образом при первом прикосновении к ним могущественных средств научного анализа. [...]

Предлагается, например, очень головоломный вопрос: доброе или злое существо человек? Множество людей по-теют над разрешением этого вопроса, почти половина потеющих решают: человек по натуре добр; другие, со­ставляющие также почти целую половину потеющих, ре­шают иначе: человек по натуре зол. За исключением этих двух противоположных догматических партий, остаются несколько человек скептиков, которые смеются над теми и другими и решают: вопрос этот неразрешим. Но при первом приложении научного анализа вся штука оказы­вается простою до крайности. Человек любит приятное и не любит неприятного, — это, кажется, не подлежит со­мнению, потому что в сказуемом тут просто повторяется подлежащее: А есть Л, приятное для человека есть прият­ное для человека, неприятное для человека есть неприят­ное для человека. Добр тот, кто делает хорошее для дру-

гих, зол — кто делает дурное для других, — кажется, это также просто и ясно. Соединим теперь эти простые исти­ны и в выводе получим: добрым человек бывает тогда, когда для получения приятного себе он должен делать приятное другим; злым бывает он тогда, когда принуж­ден извлекать приятное себе из нанесения неприятности другим. Человеческой натуре нельзя тут ни бранить за одно, ни хвалить за другое: все зависит от обстоятельств, отношений [учреждений]. [...]

Если известные отношения имеют характер постоян­ства, в человеке, сформировавшемся под ними, оказывается сформировавшеюся привычка к сообразному с ними спо­собу действий. Потому можно находить, что Иван добр, а Петр зол; но эти суждения прилагаются только к отдель­ным людям, а не к человеку вообще, как прилагаются только к отдельным людям, а не к человеку вообще поня­тия о привычке тесать доски, уметь ковать и т. д. Иван — плотник, но нельзя сказать, что такое человек вообще: плотник или не плотник; Петр умеет ковать железо, но нельзя сказать о человеке вообще, кузнец он или не куз­нец. Тот факт, что Иван стал плотником, а Петр кузне­цом, показывает только, что при известных обстоятель­ствах, бывших в жизни Ивана, человек становится плот­ником, а при известных обстоятельствах, бывших в жизни Петра, становится кузнецом. Точно так при известных об­стоятельствах человек становится добр, при других — зол.

Таким образом, с теоретической стороны вопрос о доб­рых и злых качествах человеческой натуры разрешается столь легко, что даже и не может быть назван вопросом: он сам в себе уже заключает полный ответ. Но другое дело, если вы возьмете практическую сторону дела, если, например, вам кажется, что для самого человека и для всех окружающих его людей гораздо лучше ему быть добрым, чем злым, и если вы захотели бы позаботиться, чтобы каждый стал добр: с этой стороны дело представ­ляет очень большие трудности; но они, как заметит чи­татель, относятся уже не к науке, а только к практиче­скому исполнению средств, указываемых наукою. Психо­логия и нравственная философия находятся тут опять точно в таком же положении, как естественные науки. Климат в северной Сибири слишком холоден; если бы мы спросили, каким способом можно сделать его теплее, есте­ственные науки не затруднятся ответом на это: Сибирь

закрыта горами от теплой южной атмосферы и открыта своим склоном к северу холодной северной атмосфере; если бы горы шли по северной границе ее, а на южной не было гор, страна эта была бы гораздо теплее. Но у нас еще недостает средств исполнить на практике это теоре­тическое решение вопроса. Точно так же и у нравствен­ных наук готов теоретический ответ почти на все во­просы, важные для жизни, но во многих случаях у людей недостает еще средств для практического исполнения того, что указывает теория. Впрочем, нравственные науки имеют в этом случае преимущество над естественными. В естественных науках все средства принадлежат области так называемой внешней природы; в нравственных нау­ках только одна половина средств принадлежит этому раз­ряду, а другая половина средств заключается в самом чело­веке; стало быть, половина дела зависит только от того, что­бы человек с достаточною силою почувствовал надобность в известном улучшении; это чувство уже дает ему очень значительную часть условий, нужных для улучшения. Но мы видели, что одних этих условий, зависящих от состояния впечатлений самого человека, еще недостаточно: нужны также материальные средства. Относительно этой поло­вины условий, относительно материальных средств, прак­тические вопросы нравственных наук находятся в поло­жении еще гораздо выгоднейшем, нежели относительно условий, лежащих в самом человеке. Прежде, при нераз­витости естественных наук, могли встречаться во внеш­ней природе непреодолимые затруднения к исполнению нравственных потребностей человека. Теперь не то: есте­ственные науки уже предлагают ему столь сильные сред­ства располагать внешнею природою, что затруднений в этом отношении не представляется. Возвратимся для примера к практическому вопросу о том, каким бы спосо­бом люди могли стать добрыми, так чтобы недобрые люди стали на свете чрезвычайной редкостью и чтобы злые качества потеряли всякую заметную важность в жизни ло чрезвычайной малочисленности случаев, в которых 'обнаруживались бы людьми. Психология говорит, что са­мым изобильным источником обнаружения злых качеств служит недостаточность средств к удовлетворению по­требностей, что человек поступает дурно, то есть вредит.другим, почти только тогда, когда принужден лишить их чего-нибудь, чтобы не остаться самому без вещи, для

/- йего нужной. Например, в случае неурожая, когда пищи Ч недостаточно для всех, число преступлений и всяких дур-/ ных поступков чрезмерно возрастает: люди обижают и ¹ обманывают друг друга из-за куска хлеба. Психология прибавляет также, что человеческие потребности разде­ляются на чрезвычайно различные степени по своей силе; самая настоятельнейшая потребность каждого человече­ского организма состоит в том, чтобы дышать; но пред­мет, нужный для ее удовлетворения, находится человеком почти во всех положениях в достаточном изобилии, по­тому из потребности воздуха почти никогда не возникает дурных поступков. Но если встретится исключительное положение, когда этого предмета оказывается мало для всех, то возникают также ссоры и обиды; например, если много людей будет заперто в душном помещении с од­ним окном, то почти всегда возникают ссоры и драки, могут даже совершаться убийства из-за приобретения места у этого окна. После потребности дышать (продол­жает психология) самая настоятельная потребность чело­века есть и пить. В предметах для порядочного удовлет­ворения этой потребности очень часто, очень у многих людей встречается недостаток, и он служит источником самого большого числа всех дурных поступков, почти всех положений и учреждений, бывающих постоянными причинами дурных поступков. Если бы устранить одну эту причину зла, быстро исчезло бы из человеческого об­щества, по крайней мере, девять десятых всего дурного: число преступлений уменьшилось бы в десять раз, гру­бые нравы и понятия в течение одного поколения заме­нились бы человечественными, отнялась бы и опора у стеснительных учреждений, основанных на грубости нра­вов и невежестве, и скоро уничтожилось бы почти всякое стеснение. Прежде исполнить такое указание теории было, как нас уверяют, невозможно по несовершенству технических искусств; не знаем, справедливо ли говорят это о старине, но бесспорно то, что при нынешнем состоя­нии механики и химии, при средствах, даваемых этими науками сельскому хозяйству, земля могла бы произво­дить в каждой стране умеренного пояса несравненно больше пищи, чем сколько нужно для изобильного продо­вольствия числа жителей, в десять и двадцать раз боль­шего, чем нынешнее население этой страны. Таким обра­зом, со стороны внешней природы уже не представляется

никакого препятствия к снабжению всего населения каж­дой цивилизованной страны изобильною пищею; задача остается только в том, чтобы люди сознали возможность и надобность энергически устремиться к этой цели. В реторическом слоге можно говорить, будто они на са­мом деле заботятся об этом> как следует, но точный и хо­лодный анализ науки показывает пустоту пышных фраз, часто слышимых нами об этом предмете. В действитель­ности еще ни одно человеческое общество не приняло в сколько-нибудь обширном размере тех средств, какие указываются для придания успешности сельскому хозяй­ству естественными науками и наукою о народном благо­состоянии. Отчего это происходит, почему в человеческих обществах господствует беззаботность об исполнении научных указаний для удовлетворения такой настоятель­ной потребности, как потребность пищи, почему это так, какими обстоятельствами и отношениями производится и поддерживается дурное хозяйство, как надобно изменить обстоятельства и отношения для замены дурного хозяй­ства хорошим, — это опять новые вопросы, теоретическое решение которых очень легко; и опять практическое осу­ществление научных решений обусловливается тем, чтобы человек проникся известными впечатлениями. Мы, впро­чем-, не станем здесь излагать ни теоретического реше­ния, ни практических затруднений по этим вопросам: это завело бы нас слишком далеко, а нам кажется, что уже довольно и предыдущих замечаний для разъяснения того, в каком положении находятся теперь нравственные науки. Мы хотели сказать, что разработка нравственных знаний точным научным образом только еще начинается; что поэтому еще не найдено точного теоретического ре­шения очень многих чрезвычайно важных нравственных вопросов; но что эти вопросы, теоретическое решение ко­торых еще jae найдено, имеют характер чисто техниче­ский, так что интересны только для специалистов, и что, наоборот, те психологические и нравственные вопросы₃ которые представляются очень интересными и кажутся чрезвычайно трудными для неспециалистов, уже с точ­ностью разрешены, и притом разрешены чрезвычайно легко и просто, самыми первыми приложениями точного научного анализа, так что теоретический ответ на них уже найден; мы прибавляли, что из этих несомненных теоретических решений возникают очень важные и по-

лезные научные указания о том, какие средства надобно употребить для улучшения человеческого быта; что из этих средств некоторые должны быть взяты во внешней природе, и при нынешнем развитии естественных знаний внешняя природа уже не представляет этому препятст­вия, а другие должны быть доставлены рассудительною энергиею самого человека, и ныне только в ее возбужде­нии могут встречаться трудности по невежеству и апатии [одних] людей, [по расчетливому сопротивлению других], и вообще по власти предрассудков над огромным боль­шинством людей в каждом обществе.

[...] Мы отлагаем на время в сторону психологические и нравственно-философские вопросы о человеке, займемся физиологическими, медицинскими, какими вам угодно другими и вовce не будем касаться человека как существа нравственного, а попробуем прежде сказать, что мы знаем о нем как о существе, имеющем желудок и голову, кости, жилы, мускулы и нервы. Мы будем смотреть на него пока только с той стороны, какую находят в нем естест­венные науки; другими сторонами его жизни мы зай­мемся после, если позволит нам время.

Физиология и медицина находят, что человеческий организм есть очень многосложная химическая комбина­ция, находящаяся в очень многосложном химическом процессе, называемом жизнью. Процесс этот так много­сложен, а предмет его так важен для нас, что отрасль химии, занимающаяся его исследованием, удостоена за свою важность титула особенной науки и названа физио-логиею. Отношение физиологии к химии можно сравнить с отношением отечественной истории к всеобщей истории. Разумеется, русская история составляет только часть все­общей; но предмет этой части особенно близок нам, по­тому она сделана как будто особенною наукою: курс русской истории в учебных заведениях читается отдельно от курса всеобщей, воспитанники получают на экзаменах особенный балл из русской истории; но не следует забы­вать, что эта внешняя раздельность служит только для практического удобства, а не основана на теоретическом различии характера этой отрасли знания от других ча­стей того же самого знания. Русская история понятна только в связи с всеобщею, объясняется ею и представ­ляет только видоизменения тех же самых сил и явлений, о каких рассказывается во всеобщей истории. Так и фи-

зиология — только видоизменение химии, а предмет ее — только видоизменение предметов, рассматриваемых в хи­мии. Сама физиология не удержала всех своих отделов в полном единстве под одним именем: некоторые стороны исследуемого ею предмета, т. е. химического процесса, происходящего в человеческом организме, имеют такую особенную интересность для человека, что исследования о них, составляющие часть физиологии, сами удостоились имени особенных наук. Из этих сторон мы назовем одну: исследование явлений, производящих и сопровождающих разные уклонения этого химического процесса от нор­мального его вида; эта часть физиологии названа особен­ным именем — медицина; медицина, в свою очередь, раз­ветвляется на множество наук с особенными именами. Таким образом, часть, выделившаяся из химии, выделила из себя новые части, которые опять разделяются на но­вые части. Но это явление точно такого же порядка, как разделение одного города на кварталы, кварталов на улицы: это делается только для практического удобства, и не должно забывать, что все улицы и кварталы города составляют одно целое. Когда мы говорим: Васильевский остров или Невский проспект, мы вовсе не говорим, чтобы дома Васильевского острова и Невского проспекта не входили в состав Петербурга. Точно так медицинские явления входят в систему физиологических явлениий, а вся система физиологических явлений входит в еще об­ширнейшую систему химических явлений. [...] Когда исследуемый предмет очень многосложен, то для удобства исследования полезно делить его на части; потому физиология разделяет многосложный процесс, происходящий в живом человеческом организме, на не­сколько частей, из которых самые заметные: дыхание, питание, кровообращение, движение, ощущение; подобно всякому другому химическому процессу, вся эта система явлений имеет возникновение, возрастание, ослабление и конец. Поэтому физиология рассматривает, будто бы особые предметы, процессы дыхания, питания, кровообра­щения, движения, ощущений и т. д., зачатия или опло­дотворения, роста, дряхления и смерти. Но тут опять надобно помнить, что эти разные периоды процесса и раз-ные стороны его разделяются только теориею, чтобы облегчить теоретический анализ, а в действительности со­ставляют одно неразрывное целое. Так, геометрия разла-

гает круг на окружность, радиусы и центр, но в сущно­сти радиуса нет без центра и окружности, центра нет без радиуса и окружности, да и окружности нет без радиуса и центра, — эти три понятия, эти три части геометриче­ского исследования о круге составляют все вместе одно целое. Некоторые из частей физиологии разработаны уже очень хорошо; таковы, например, исследования про­цессов дыхания, питания, кровообращения, зачатия, роста и одряхления; процесс движения разъяснен еще не так подробно, а процесс ощущения еще меньше; довольно странно может показаться, что так же мало исследован процесс нормальной смерти, происходящей не от каких-нибудь чрезвычайных случаев или специальных рас­стройств (болезни), а просто от истощения организма са­мим течением жизни.· Но это потому, во-первых, что на­блюдениям медиков и физиологов представляется не очень много случаев такой смерти: из тысячи человек разве один умирает ею, организм остальных преждевре­менно разрушается болезнями и гибельными внешними случаями; во-вторых, и на эти немногие случаи нормаль­ной смерти ученые до сих пор не имели досуга обратить такое внимание, какое привлекают болезни и случаи на­сильственной смерти: силы науки по вопросу о разруше­нии организма до сих пор поглощаются приисканием средств к устранению преждевременной смерти (III, стр. 214-223).

Мышление состоит в том, чтобы из разных комбинаций ощущений и представлений, изготовляемых воображе­нием при помощи памяти, выбирать такие, которые соот­ветствуют потребности мыслящего организма в данную минуту в выборе средств для действия, в выборе пред­ставлений, посредством которых можно было бы дойти до известного результата. В этом состоит не только мышле­ние о житейских предметах, но и так называемое отвле­ченное мышление. Возьмем в пример самое отвлеченное дело: решение математической задачи. У Ньютона, заин­тересованного вопросом о законе качества или силы, про­являющейся в обращении небесных тел, накопилось в па­мяти очень много математических формул и астрономиче­ских данных. Чувства его (главным образом одно чувство— зрение) беспрестанно приобретали новые формулы и астрономические данные из чтения и собственных наблю­дений; от сочетания этих новых впечатлений с прежни-

ми возникали в его голове разные комбинации, формулы цифр; его внимание останавливалось на тех, которые ка­зались подходящими к его цели, соответствующими его потребности найти формулу данного явления; от обраще­ния внимания на эти комбинации, т. е. от усиления энер­гии в нервном процессе при их появлении, они развива­лись и разрастались, пока, наконец, разными сменами и превращениями их произведен был результат, к кото­рому стремился нервный процесс, т. е. найдена была искомая формула. Это явление, т. е. сосредоточение нерв­ного процесса на удовлетворяющих его желанию в дан­ную минуту комбинациях ощущений и представлений, непременно должно происходить, как скоро существуют комбинации ощущений и представлений, иначе сказать, как скоро существует нервный процесс, который сам и состоит именно в ряде разных комбинаций ощущения и представления. Каждое существо, каждое явление раз­растается, усиливается при появлении данных, удовлет­воряющих его потребности, прилепляется к ним, питаетея ими, — а собственно в этом и состоит то, что мы назвали выбором представлений и ощущений в мышлении, а в этом выборе их, в прилеплении к ним и состоит сущ­ность мышления.

Само собою разумеется, что когда мы находим одина­ковость теоретической формулы, посредством которой вы­ражается процесс, происходящий в нервной системе Нью­тона при открытии закона тяготения, и процесс того, что происходит в нервной системе курицы, отыскивающей овсяные зерна в куче сора и пыли, то не надобно забы­вать, что формула выражает собою только одинаковую сущность процесса, а вовсе не то, чтобы размер процесса был одинаков, чтобы одинаково было впечатление, произ­водимое на людей явлениями этого процесса, или чтобы обе формы его могли производить одинаковый внешний результат (III, стр. 232—233).

Очень давно было замечено, что различные люди в од­ном обществе называют добрым, хорошим вещи совер­шенно различные, даже противоположные. Если, например, кто-нибудь отказывает свое наследство посторонним людям, эти люди находят его поступок добрым, а родственники, потерявшие наследство, очень дурным. Такая же разница между понятиями о добре в разных обществах и в разные эпохи в одном обществе. Из этого очень долго выводилось

заключение, что понятие добра не имеет в себе ничего постоянного, самостоятельного, подлежащего общему опре­делению, а есть понятие чисто условное, зависящее от мнений, от произвола людей. Но, точнее всматриваясь в отношения поступков, называемых добрыми, к тем людям, которые дают им такое название, мы находим, что всегда есть в этом отношении одна общая непременная черта, от которой и происходит причисление поступка к разряду доб­рых. Почему посторонние люди, получившие наследство, называют добрым делом акт, давший им это имущество? Потому, что этот акт был для них полезен. Напротив, он был вреден родственникам завещателя, лишенным на­следства, потому они называют его дурным делом. Война против неверных для распространения мусульманства казалась добрым делом для магометан, потому что прино­сила им пользу, давала им добычу; в особенности поддер­живали между ними это мнение духовные сановники, власть которых расширялась от завоеваний. Отдельный человек называет добрыми поступками те дела других людей, которые полезны для него; в мнении общества добром признается то, что полезно для всего общества или для большинства его членов; наконец, люди вообще без различия наций и сословий называют добром то, что полезно для человека вообще. Очень часты случаи, в ко­торых интересы разных наций и сословий противополож­ны между собою или с общими человеческими интере­сами; столь же часты случаи, в которых выгоды какого-нибудь отдельного сословия противоположны националь­ному интересу. Во всех этих случаях возникает спор о характере поступка, учреждения или отношения, выгод­ного для одних, вредного для других интересов: привер­женцы той стороны, для которой он вреден, называют его дурным, злым; защитники интересов, получающих от него пользу, называют его хорошим, добрым. На чьей стороне бывает в таких случаях теоретическая справед­ливость, решить очень не трудно: общечеловеческий ин­терес стоит выше выгод отдельной нации, общий интерес целой нации стоит выше выгод отдельного сословия, инте­рес многочисленного сословия выше выгод малочислен­ного. В теории эта градация не подлежит никакому со­мнению, она составляет только применение геометриче­ских аксиом — «целое больше своей части», «большее ко­личество больше меньшего количества» — к обществен-

ным вопросам. Теоретическая ложь непременно ведет к практическому вреду; те случаи, в которых отдельная нация попирает для своей выгоды общечеловеческие ин­тересы или отдельное сословие — интересы целой нации, всегда оказываются в результате вредными не только для стороны, интересы которой были нарушены, но и для той стороны, которая думала доставить себе выгоду их нару­шением: всегда оказывается, что нация губит сама себя, порабощая человечество, что отдельное сословие приво­дит себя к дурному концу, принося в жертву себе целый народ. Из этого мы видим, что при столкновениях нацио­нального интереса с сословным сословие, думающее из­влечь пользу себе из народного вреда, с самого начала ошибается, ослепляется фальшивым расчетом. Иллюзия, которою оно увлекается, имеет иногда вид очень основа­тельного расчета; но мы приведем два или три случая этого рода, чтобы показать, как ошибочен бывает такой расчет. Мануфактуристы думают, что запретительный та­риф выгоден для них; но в результате оказывается, что при запретительном тарифе нация остается бедна и по своей бедности не может содержать мануфактурную про­мышленность обширного размера; таким образом, самое сословие мануфактуристов остается далеко не столь бо­гато, как бывает при свободной торговле: все фабриканты всех государств с запретительным тарифом, вместе взя­тые, конечно, не имеют и половины того богатства, какое приобрели фабриканты Манчестера. Землевладельцы во­обще думают иметь выгоду от невольничества [, крепост­ного права] и других видов обязательного труда; но в ре­зультате оказывается, что землевладельческое сословие всех государств, имеющих несвободный труд, находится в разоренном положении. [Бюрократия иногда находит нужным для себя препятствовать умственному и обще­ственному развитию нации; но и тут всегда бывает, что она в результате видит свои собственные дела расстроен­ными, становится бессильной.]

Все это мы говорили к тому, чтобы показать, что по­нятие добра вовсе не расшатывается, а, напротив, укреп­ляется, определяется самым резким и точным образом, когда мы открываем его истинную натуру, когда мы на­ходим, что добро есть польза. Только при этом понятии о нем мы в состоянии разрешить все затруднения, возни­кающие из разноречия разных эпох и цивилизаций, раз-

ных сословий и народов о том, что добро, что зло. Наука говорит о народе, а не об отдельных индивидуумах, о че­ловеке, а не о французе или англичанине, не купце или бюрократе. Только то, что составляет натуру человека, признается в науке за истину; только то, что полезно для человека вообще, признается за истинное добро; всякое уклонение понятий известного народа или сословия от этой нормы составляет ошибку, галлюцинацию, которая может наделать много вреда другим людям, но больше всех наделает вреда тому народу, тому сословию, которое подвергалось ей, заняв по своей или чужой вине такое положение среди других народов, среди других сословий, что стало казаться выгодным ему то, что вредно для че­ловека вообще. «Погибоша аки Обре» — эти слова повто­ряет история над каждым народом, над каждым сосло­вием, впавшим в гибельную для таких людей галлюцина­цию о противоположности своих выгод с общечеловече­ским интересом.

Если есть какая-нибудь разница между добром и поль­зою, она заключается разве лишь в том, что понятие добра очень сильным образом выставляет черту постоян­ства, прочности, плодотворности, изобилия хорошими, долговременными и многочисленными результатами, ко­торая, впрочем, находится и в понятии пользы, именно этою чертою отличающемся от понятий удовольствия, наслаждения. Цель всех человеческих стремлений состоит в получении наслаждений. Но источники, из которых по­лучаются нами наслаждения, бывают двух родов: к од­ному роду принадлежат мимолетные обстоятельства, не зависящие от нас, или если и зависящие, то проходящие без всякого прочного результата; к другому роду отно­сятся факты и состояния, находящиеся в нас самих проч­ным образом или вне нас, но постоянно при нас долгое время. [...']

Итак, полезными вещами называются, так сказать, прочные принципы наслаждений. Если бы при употребле­нии слова «польза» всегда твердо помнилась эта коренная черта понятия, не было бы решительно никакой разницы между пользою и добром; но, во-первых, слово «польза» употребляется иногда легкомысленным, так сказать, обра­зом о принципах удовольствия, правда, не совершенно мимолетных, но и не очень прочных, а во-вторых, можно эти прочные принципы наслаждений разделить по сте-

пени их прочности опять на два разряда: не очень проч­ные и очень прочные. Это последний разряд собственно и обозначается названием добра. Добро — это как будто превосходная степень пользы, это как будто очень полез­ная польза. Доктор восстановил здоровье человека, стра­давшего хроническою болезнью, — что он принес ему: добро или пользу? Одинаково удобно тут употребить оба слова, потому что он дал ему самый прочный принцип наслаждений. Наша мысль находится в настроении бес­престанно вспоминать о внешней природе, которая будто бы одна подлежит ведомству естественных наук, состав­ляющих будто бы только одну часть наших знаний, а не обнимающих собою всей их совокупности (III, стр.243— 248).

Итак, действительным источником совершенно проч­ной пользы для людей от действий других людей остаются только те полезные качества, которые лежат в самом человеческом организме; потому собственно этим каче­ствам и усвоено название добрых, потому и слово «доб­рый» настоящим образом прилагается только к человеку, В его действиях основанием бывает чувство или сердце, а непосредственным источником их служит та сторона органической деятельности, которая называется волею; потому, говоря о добре, надобно специальным образом разобрать законы, по которым действует сердце и воля. Но способы к «исполнению чувств сердца даются воле представлениями ума, и потому надобно также обратить внимание на ту сторону мышления, которая относится к способам иметь влияние на судьбу других людей. Не обе­щая ничего наверное, мы скажем только, что нам хотелось бы изложить точные понятия нынешней науки об этих предметах. Очень может быть, что нам и удастся сделать это.

Но мы едва не забыли, что до сих пор остается не объяснено слово «антропологический» в заглавии наших статей; что это за вещь «антропологический принцип в нравственных науках»? Что за вещь этот принцип, чита~ тель видел из характера самых статей: принцип этот со-cтоит в том, что на человека надобно смотреть как на одно

существо имеющее только одну натуру,чтобы не разре-зывать человеческую жизнь на разные пловины, принад - лежащие разным натурам, чтобы рассматривать каждую сторону деятельности человека как деятельность или

всего eго организма, от головы до ног включительно, или если она оказывается специальным отправлением какого-нибудь особенного органа в человеческом организме, то рассматривать этот орган в его натуральной связи со всем организмом. Кажется, это требование очень простое, а между тем только в последнее время стали понимать всю его важность и исполнять его мыслители, занимающиеся нравственными науками, да и то далеко не все, а только некоторые, очень немногие из них, между тем как боль­шинство сословия ученых, всегда держащееся рутины, как большинство всякого сословия, продолжает работать пo прежнему фантастическому способу ненатурального дробления человека на разные половины, происходящие из разных натур. [...]

Пренебрежение к антропологическому принципу отни­мает у них всякое достоинство; исключением служат тво­рения очень немногих прежних мыслителей, следовавших антропологическому принципу, хотя еще и не употреб­лявших этого термина для характеристики своих воззре­ний на человека: таковы, например, Аристотель и Спи­ноза.

Что касается до самого состава слова «антропология», оно взято от слова anthropos, человек, — читатель, ко­нечно, и без нас это знает. Антропология — это такая на­ука, которая, о какой бы части жизненного человеческого процесса ни говорила, всегда помнит, что весь этот про­цесс и каждая часть его происходит в человеческом орга­низме, что этот организм служит материалом, производя­щим рассматриваемые ею феномены, что качества фено­менов обусловливаются свойствами материала, а законы, по которым возникают феномены, есть только особенные частные случаи действия законов природы. Естественные науки еще не дошли до того, чтобы подвести все эти за­коны под один общий закон, соединить все частные фор­мулы в одну всеобъемлющую формулу; что делать, нам говорят, что и сама математика еще не успела довести некоторых своих частей до такого совершенства: мы слышали, что еще не отыскана общая формула интег-рированья, как найдена общая формула умножения или возвышения в степень. [...] До сих пор найдены только частные законы для отдельных разрядов явлений; закон тяготения, закон химического сродства, закон разложения и смешения цветов, закон действий теплоты, электриче-

ства; под один закон мы еще не умеем их подвести точ­ным образом, хотя существуют очень сильные основания думать, что все другие законы составляют несколько осо­бенные видоизменения закона тяготения. От этого нашего неуменья подвести все частные законы под один общий закон чрезвычайно затрудняется и затягивается всякое исследование в естественных науках: исследователь идет ощупью, наугад, у него нет компаса, он принужден руко­водиться не столь верными способами к отыскиванию на­стоящего пути, теряет много времени в напрасных укло­нениях по окольным дорогам на то, чтобы вернуться с них к своей исходной точке, когда видит, что они не ве­дут ни к чему, и чтобы снова отыскивать новый путь; еще больше теряется времени в том, чтобы убедить дру­гих в действительной непригодности путей, оказавшихся непригодными, в верности и удобстве пути, оказавшегося верным. Так в естественных науках, точно так же и в нравственных. Но как в естественных, так и в нравствен­ных этими затруднениями только затягивается отыскива­ние истины и распространение убежденности в ней, когда она найдена; а когда найдена она, то все-таки очевидна ее достоверность, только приобретение этой достоверности стоило гораздо большего труда, чем будут стоить такие же открытия нашим потомкам при лучшем развитии наук, и как бы медленно ни распространялась между людьми убежденность в истинах от нынешней малой при-готовленности людей любить истину, т. е. ценить пользу ее и сознавать непременную вредность всякой лжи, истина все-таки распространяется между людьми, потому что, как ни думай они о ней, как ни бойся они ее, как ни люби они ложь, все-таки истина соответствует их надобностям, а ложь оказывается неудовлетворительной: что нужно для людей, то будет принято людьми, как бы ни ошиба­лись они от принятия того, что налагается на них необхо­димостью вещей. Станут ли когда-нибудь хорошими хозя­евами русские сельские хозяева, до сих пор бывшие пло­хими хозяевами? Разумеется, станут; эта уверенность основана не на каких-нибудь трансцендентальных гипо­тезах о качествах русского человека, не на высоком по­нятии о его национальных качествах, о его превосходство над другими по уму, или трудолюбию, или ловкости, а просто на том, что настанет надобность русским сельским хозяевам вести свои дела умнее и расчетливее прежнего.

От надобности не уйдешь, не отвертишься. Так не