НАЛБАНДЯН

Микаел Лазаревич Налбандян (1829—1866) — великий оржяк- ский мыслитель, революционный демократ, основоположник мате­риалистической философии в Армении. Воспитанный на идеях русского революционно-демо­кратического движения и на демократических традициях армянской культуры, он сво­ей творческой деятельностью вписал новую страницу в историю философской и об­щественно-политической мыс­ли армянского народа.

Налбандян родился в г. Новая Нахичевань (ныне пролетарский район Ростова-на-Дону), в семье кузнеца. В 1846 г. окончил духовную школу, получил звание дьяч­ка и работал секретарем епар­хиального правления в Нахи­чевани. В 1854 г. Налбандян поступает на · медицинский факультет Московского уни­верситета. Здесь он изучает естественные и гуманитарные науки, завязывает тесные связи с передовыми научными и политическими деятелями Москвы и Петербурга. В 1860—1862 гг. совершает по­ездку в Индию, Англию, Францию, Италию, Турцию и другие страны. В июле 1862 г. был арестован одновременно с Чернышев­ским и А. Серно-Соловьёвичем и заключен в Петропавловскую крепость. Умер Налбандян β марте 1866 г. в ссылке в Камышине Саратовской губернии.

Налбандян оставил значительное литературное наследство: художественные произведения, труды по вопросам экономики, истории, философии, литературы.

Основные философские работы: «Две строки», «Земледелие как верный путь», «Гегель и его время», «Критика «Сое и Вар-дитер»», «Грамматика нового армянского языка» и др.

Отрывки подобраны автором данного вступительного текста Ш. Ф. Мамедовым по изданию: М. Налбандян. Избранные фи­лософские и общественно-политические произведения. М., 1954.

[ФИЛОСОФИЯ]

«Всякая философия есть не что иное, как ее время, переведенное в мысли, и безумно думать, что какая-ни­будь философия выходит за пределы современного ей мира» (Гегель. Предисловие к «Философии права»).

Из этого положения ясно видно, что философия, спу­стившись со своего чисто умозрительного пьедестала, сту­пает на реальную почву своего времени. Известно при этом, что само это время есть не что иное, как совокуп­ность понятий и убеждений данного общества в данных условиях.

Труд Бокля и его метод — связать частные явления и, рассматривая их как нечто целое, считать последующие явления результатом — по своей форме очень близок к вышеприведенному положению Гегеля. И действительно, нельзя по-настоящему понять дух истории, пока ее част­ные явления не сведены к одному общему источнику, из которого они произошли. Ясно, что это положение до основания колеблет абсолютную свободу воли, ибо воля тоже подвергается влиянию окружающего мира и своего времени и согласуется с ними.

Грановский признает это [положение], но не безогово­рочно. Он говорит, что хотя закон истории и носит неиз­бежный, необходимый характер, но так как время его осуществления не предопределено, то качества главного действующего лица могут повлиять на сроки осуществле­ния этого закона, и выражает сожаление, что, за исклю­чением Макинтоша, остальные историки на психологиче­ский элемент в истории обращают очень мало внимания. Здесь он еще раз повторяет, что действующее лицо вы­ступает не как голое орудие, а, обладая определенной во­лей, является либо поборником, либо противником исто­рического закона и т. д. [...]

Неуклонно следуя своему положению, в другом месте (в предисловии к «Истории философии», стр. 9) Гегель утверждает: «Исторические опыты проходят бесплодно, не оставляя поучительного следа в памяти человеческой». Мне кажется, что это бесплодие естественно, ибо человек будущего, подвергаясь влиянию своего времени, должен подчиняться духу этого времени и действовать в согла­сии с ним; в данном случае урок прошлого вряд ли мо­жет иметь значение. Грановский признает и это. Но до­пускает также влияние исторических традиций, выросших из оставшихся преданий прошлого. [...]

«Историческое понимание закона, — говорит Гегель в одном из своих сочинений, — старающееся указать его (т. е. закона) основание в забытых обычаях и уже погас­шей жизни, тем самым ясно свидетельствует, что такому закону в живой настоящей эпохе недостает смысла и зна­чения». Это положение Гегеля еще более ясно дает понять и оправдывает его тезис о философии (приведенный в на­чале этой страницы).

Радостно, что положение, которое полвека тому назад было доступно и понятно только знаменитому философу, ныне не нуждается в доказательстве даже для человека с весьма посредственными знаниями. Однако не надо за­бывать, что положение Гегеля применительно и к его философии, которая, принадлежа к прошлому, может рас­сматриваться как результат прошлой жизни, как памят­ник исторического развития германского духа, и не более того. Времена философских систем прошли, теперь время критики. Разрушение систем уже стало большой и вели­чественной системой, хотя оно подобно разрушенным си­стемам и не имеет глав, параграфов и категорий. Улуч­шать человеческую жизнь — вот в чем философия; разви­вайся она каким хочет путем, лишь бы это составляло ее смысл и цель. Ясно, конечно, что предпочтительным является более короткий, естественный и разумный путь, чем те извилистые и туманные пути, которые содержатся в тех или иных философских системах. [...]

Если философская система того- или иного мыслителя имеет непосредственным своим источником жизнь и исто­рию того народа, к которому он принадлежит, то в этом случае философ стоит на собственной почве. Но когда его система кроме жизни своего народа носит в себе также и дух жизни другого народа, который принимается им как

первоидея, как это неизменно делает Гегель, имея в виду греческий идеал, тогда его философская система, имея в себе чуждые элементы, теряет свою целостность. И в этом случае, какой бы реалистической ни казалась его система, все же она будет носить умозрительный характер, ибо частично основывается на чистой идее, которая не живет живой жизнью, а созерцается и воспринимается лишь мы­сленно '.

Как жестоко ошибаются люди, стремящиеся стать «фи­лософами» для своего народа, когда они перебегают от одной философской системы к другой; какая смута, ка­кое столпотворение! Один следует Канту, другой Фихте, третий Гегелю и т. д. _и т. п. Жалкие люди! Ведь их философия является немецкой, не имея источников в жиз­ни вашего народа, неприменима к ней, если применение, конечно, мы понимаем всерьез, и вправе понимать всерь­ез, потому что почитатели этих систем принимают их за исходную точку, за альфу и омегу.

^Помимо этого, философия Канта выросла из современ­ной ему жизни, точно так же как и философия других мыслителей из жизни их времени. Философия данного народа^ даже для того же самого народа не может быть истиной на все времена, ибо время идет вперед, изме­няется сумма знаний. Эй, ты, кто вовсе и не немец, ты, кто живешь спустя сто лет после Канта, как тебе могут помочь Кант или Гегель, если целью твоих исканий явля­ется применение их системы к жизни твоего народа?

Мы не говорим уже о том, что истину нельзя иссле­довать и понять из нее самой², хотя бы потому, что ис­следования человека подвергаются влиянию того или ино­го авторитета, и прав был Декарт, когда писал: «Когда я приступил к исканию истины, я нашел, что лучший путь к этому заключается в том, чтобы отвергнуть все, до сих пор приобретенное мною»³. Это очень глубокая, почти бессмертная мысль, ибо, если то, что было отверг­нуто, было абсолютной истиной, исследователь в своем исследовании сам обнаруживает эту истину и невозмож­но, чтобы не обнаружил; а если она была относительной истиной, то ясно, что, отбросив ее, он больше выиграет, нежели если бы принял относительную истину за абсо­лютную.

Что касается меня, я не признаю ни одной из фило­софских систем, а те, кто рабски следует всяким системам,

•пусть не ждут от меня ничего, кроме насмешки. Фило­софия должна отражать жизнь народа, а эта жизнь на каждом шагу, на каждой своей фазе должна порождать новую точку зрения. Созданные в прошлом системы за­стряли на одном месте, они уже изжили себя в тот мо­мент, когда их последняя мысль была положена на бума­гу. Жизнь идет вперед, вперед идет и ее философия. Для тех же, кто видит философию лишь в книгах с философ­ским названием, какое значение может иметь философия в жизни какого-нибудь простого народа? Слепцы! Его философия вытекает из его же жизни. Какова жизнь, та­кова и ее философия.

Прививать же твои изумительные философские систе­мы к его жизни — это все равно, что надстройку призна­вать за фундамент, а фундамент — за надстройку. Хо­чешь стать философом для своего народа (ибо нет и не может быть философа, учение которого имело бы всеоб­щее значение, поскольку существуют разные народы, по­скольку природа в разных странах различна и по-разному влияет на людей), так изучай его жизнь, источники его понятий, его потребности. Улучшение этой жизни и есть самая величайшая и самая истинная философия.

Конечно, есть истины, которые относительно абсолют­ны, их надо исследовать, знать, и, если они полезны, подходящи для жизни и нужд твоего народа, постарайся, чтобы они вошли в сумму его знаний. Стремись к дейст­вительному улучшению жизни своего народа, пусть все твои знания будут служить его жизни. Если философия для тебя сводится к заучиванию всяких софистических, абстрактных, туманных, запутанных учений, то прощай! Человек свою жизнь развивает не по заранее определен­ному пути. Жизнь — текучее явление, и, сталкиваясь с тысячью различных обстоятельств и противоречий, если учесть при этом еще и личные стремления (конечно, взя­тые суммарно), она то теряет свое первоначальное на­правление, то переживает застой, то развивается с нево­образимой быстротой. Бывали периоды, когда человек, прожив столетие, не проходил и однодневного пути, но бывало и так, что он в течение дня перешагивал через столетие. А вы, милостивые государи, крепко держитесь за свои книги, посмотрим, чего добьетесь со своими фи­лософскими категориями. Философия, если она метод и систему своего учения рассматривает как абсолютно не-

пререкаемые и неизменные, такая философия, если даже она проповедует свободу, уже становится врагом свободы, выносит сама себе смертный приговор.

Милостивые государи, в этом бурном потоке человече­ской жизни чего вы можете достигнуть со своими утон­ченными, неизменными категориями, видами и бог весть еще какой чепухой? Человек лишен приюта, человек не имеет хлеба, человек раздет и разут, природа требует сво­его. Найти простой и естественный путь, изыскать истин­ные человеческие, разумные средства, чтобы человек об­рел себе приют, имел хлеб, прикрыл свою наготу, удов­летворил природные потребности, — в этом суть филосо­фии. Все те философские учения, которые так или иначе оторваны от природы и не применимы к ней, вы можете либо держать у себя, либо проповедовать с университет­ских кафедр: быть может, там ваши коллеги придут в восторг от вашего глубокомыслия, но среди сынов при­роды вам места нет. Сумели ли вы вразумить?

P. S. Точно человек глина, а философия — гончар; ка­кую форму захочет, такую и придает глине. Ликуй! (Стр. 456-460)

Улучшить свой быт человек не может, покуда не по­корит природу, т. е. покуда не будет знать ее тайн. Есте­ственная же история прямо и положительно отвечает на этот вопрос; стало [быть], изучение природы в социаль­ном отношении имеет большое значение. Прежде, как и все науки, естественная история была сухой формулой без всякого применения к жизни, и вследствие этого ею мало занимались, а в античном мире она считалась низкой наукой, потому что философы считали низостью и чем-то непристойным ученому человеку заниматься материей, ибо все совершали свой круговорот в абстрактном мире (стр. 653).

Философия сама по себе делится примерно на три раздела: логика, натурфилософия и учение о нравствен­ности. Духовное также имеет основание в человеке, поэ­тому, если учение о духовном выходит за пределы натур­философии, оно теряет свою прочность и превращается в благовидно-тонкую болтовню.

Если все это в произведении того или иного автора излагается как особая наука, как особая система, а дру­гие, найдя все готовым без приложения самостоятельного труда, принимают это как последнее слово науки, то та-

кие люди волей-неволей становятся полнейшими рабами этого автора. Потерянная свобода представляется им най­денной свободой — вот до чего доводит подчинение авто­ритетам, вот до какой степени запутываются понятия людей. Но если мы отбросим философию, то есть ту или иную готовую систему, то как может человек научиться правильно мыслить, понимать, видеть и оценивать все в своем естественном свете?

А откуда же взял свои положения этот господин фило­соф? Известно, что есть источники, имеются материалы, исследования которых являлись основанием его системы. А если его философия не имеет такого основания, зна­чит, она является результатом насилования мысли, тогда она тем более должна быть отвергнута и недостойна при­знания. Между тем известно, что подлинным источником и прочной основой философии являются всеобщая исто­рия и естествознание. Изучай историю, изучай природу, изучай человека, исследуй общество, его законы, явле­ния человеческой жизни, познай ее потребности, средства удовлетворения этих потребностей — и ты станешь фило­софом без признания чьей-либо готовой системы.

[...] Унаследовать готовые знания и освещенные их светом дела прошлого, а потом осуждать эти знания мы не только не вправе, но это даже безнравственно. Речь наша о том, что поскольку наука, жизнь человека, время, сумма знаний являются текучими, то нельзя философию изложить как некий неизменный свод законов.

Изучай эти философские системы, чтобы познать исто­рию философий, чтобы мог провести параллель между прошлым и настоящим, выявить и исследовать то, как постепенно расширяется круг человеческих знаний. От­дельные их положения, которые близки к идее абсолют­ной истины, достойны того, чтобы человек освоил и выяс­нил их для себя: они оттачивают и пробуждают его по­знавательные способности. В них есть положения, кото­рые, являясь отражением самой природы, обладают во много раз большей прочностью и основательностью, неже­ли все эти искусственные системы, которые либо парят высоко в воздухе, либо, что еще хуже, ибо воздух все же доступен органам чувств, превращаются в ничто.

Но господин философ, который, заучив готовые теории и затем задрав нос до высоты армянского Кокисона⁴, объявляет, что он изучил философию Канта, Фихте, Де-

карта, Бэкона, Гегеля и им подобных философов, и тре­бует, чтобы все встречные преклоняли перед ним колени, ясно показывает, что он сам только и занят тем, что ста­новится на колени перед той или иной теорией. Чувство человеческого достоинства, сознательность, критическое исследование как прошлой так и настоящей жизни чело­века, а также явлений природы и даже самой природы — вот источники философии, которые открыты перед чело­веком, лишь бы он не поленился воспользоваться ими. И если человек не способен, соединив в своей голове все нити этих областей знания, обобщить их, ему одинаково бесполезны и готовые системы.

[...] Господа философы так и выдают свои философ­ские системы за некую веру, за догму. Мы бросаем пер­чатку не философии, не познанию вообще, а той его фор­ме, осуждаем то учение, которое выступает как догма. Нельзя забывать, что прогресс, до сих пор достигнутый человеком, хотя он и кажется сплошным нововведением, по существу является не чем иным, как разрушением ста­рых построений. Настолько много этих построений и на­столько густо опутывают они путь человека, что ему нельзя двигаться вперед, иначе как только разрушая их (стр. 460—462). Что такое жизнь?

Жизнь есть непрерывное изменение, непрерывный об­мен веществ и самосохранение. Внешние силы (грубо говоря) действуют в отношении наследственности, само­сохранения организма разрушительно. Организм нахо­дится в непрерывном изменении — усваивает и выделяет вещество и развивается. Пока он может совершать эти действия, имеет в себе силу и мощь противостоять этому действию внешних разрушительных сил и противостоит этим силам, он сохраняет свою особь — живет. Но когда нарушается равновесие между внутренними силами и раз­рушительными внешними силами, когда организм не мо­жет сопротивляться действию внешних сил, он уже не в состоянии сохранить свою особь и тотчас же погибает. Внешние силы побеждают и разрушают его (стр. 438— 439).

Хотя мы вообще являемся сторонниками индуктивной философии, как более положительной теории, но в позна­нии ничуть не ошибочна и дедукция (стр. 569).

Из всего вышесказанного явствует, что первейшим вопросом для человека мы считаем экономический вопрос и называем его вопросом жизни и смерти. Этого доста­точно, чтобы последователи принципа дуализма (dualis-me), по своей простоте или оставаясь верными принци­пам своего дуализма, объявили нашу проповедь материа­лизмом или, кто их знает, каким еще «измом»! (Стр. 453)

Вступая на это поприще, я, быть может, вызываю у вас любопытство, последователем какой школы и какой философии являюсь я? Канта и Гегеля принимаю не без критики прежде всего потому, что мысли мои и свободу мышления не желаю ни в коем случае рабски подчинять власти этих философов, считая утрату свободы делом, противным разумной философии; во-вторых, философию как нечто живое, движущееся и всецело принадлежащее всему человечеству, я изучаю ныне на современной исто­рии народов и явлениях жизни (стр. 341).

На расточаемые по нашему адресу — за наши прин­ципы — эпитеты: социалист, красный республиканец, по­следователь Ж.-Ж. Руссо и т. д. и т. п., мы отвечаем не­изменно улыбкой и спешим заявить, что не признаем ни­каких авторитетов и что в нашем оклеветанном письме нет ни единого слова из Ж.-Ж. Руссо. Но, если дважды два — четыре, как для Ж.-Ж. Руссо, так и для нас, в этом случае мы еще не становимся последователями Ж.-Ж. Рус­со, а лишь последователями истины; истина же не явля­ется собственностью одного человека, хотя относительно этого г-н Чамурчян⁵ может предъявить свои ребяческие, безрассудные претензии.

Издавна научившись уважать и почитать гений и ра­зум, мы не страшимся имен ни Руссо, ни Вольтера. Да, мы даже обязаны величать и уважать гений и разум, те божественные горны, из которых впервые вылетели искры свободы.

Да, мы умеем уважать не только Оуэна, Прудона, Фурье и Фохта, но и Шиллера, Гёте, Фихте, Канта и Гегеля — этих бессмертных друзей угнетенного человече­ства (стр. 364).

Прошли те времена, когда люди воодушевлялись от­влеченными и мистическими вещами: безжалостный ре­альный мир с железным посохом в руке требует справед­ливой дани. Человечество связано с земным шаром: опыт

научил его только на земле находить источники своего счастья и своих бедствий (стр. 370).

Ясно, что не наше дело объяснять естественное явле­ние басней, наоборот, для нас истинным является естест­венное явление, ставшее легендой, освободить его от вол­шебных покровов и «во имя благоденствия народа» объ­яснить законами природы.

Человек подвержен влиянию природы не только физи­чески, но и нравственно. Биение сердца природы непо­средственно отдается в сердце человека. Свои идеи чело­век черпает у природы. Истинность его идей и понятий определяется в зависимости от того, насколько он познал и изучил природу. Вот закон, не знающий исключения. Все тончайшие — даже тоньше паутины — идеи метафи­зических систем имеют свои основания в природе. При­рода — это книга, которую надо прочитать и правильно понять, ошибочное понимание приносит большой вред. Явления природы своим величием зачастую приводят человека в ужас; он чувствует себя ничтожным, когда перед его глазами выступает такая сила, такая мощь, такое зрелище, перед которыми бледнеет сила не только одного человека, но и всего человечества.(стр. 509— 510).

Природа говорит так: «Либо изучай мои законы, овла­девай мной, извлекай пользу, либо я порабощу тебя и, не давая никакой пользы, буду причинять тебе еще и лишения» (стр. 546).

Пусть говорят, что хотят, но душа человека отражает внешнюю природу (стр. 548).

В Мире нет ничего, что совершалось бы против зако­нов природы. То, что противоречит законам природы, ложно (стр. 572).

[ЭСТЕТИКА]

Прекрасное не есть право. В мире нет ни абсолютно прекрасного, ни абсолютной красоты, вое зависит от того, как смотришь на предмет. Все зависит от мерила. Мери­ло — единственное, что измеряет расстояние. Расстояние само по себе не велико и не мало, пока его не сравнишь с чем-либо, что больше его или меньше, и не отметишь отношение между тем, чем измеряешь, и тем, что под­вергается измерению.

Уже провозглашалось, что мерилом прекрасного яв­ляется близость к природе, уподобление ей. [...] Несомнен­но, прекрасное, о котором мы говорили, т. е. относитель­но прекрасное, взятое вместо абсолютно прекрасного, от­личается и от того прекрасного, которое не имеет ничего общего с природой, но зависит только от вкуса, привы­чек и понимания и, следовательно, ежедневно подвер­гается изменениям. То, что казалось прекрасным в про­шлом году, кажется уродливым в нынешнем году, а то, что прекрасно сегодня, будет уродливым в будущем году. Приведем ясный и конкретный пример хотя бы яз обла­сти одежды. Платья, которые мы носили десять лет тому назад, уже не говорю о тех, которые мы носили много веков назад, казались нам прекрасными, сегодня же ни один человек не одевается в такие платья, и если кто и появится в платье того времени, то каким уродливым оно нам кажется! А ведь это то платье, которое десять лет тому назад казалось нам красивым, которое носили и мы сами. Что же случилось, что это платье вызывает в нас смех, а подчас и отвращение? Если платье осталось неизменным, таким, каким было десять лет тому назад, то, значит, причины того, что тогда оно казалось пре­красным, а ныне уродливым, мы должны искать в нас самих, потому что, раз изменилось прежнее соотношение двух вещей, значит, эти вещи подверглись изменению, и так как зрение наше и память свидетельствуют, что не платье изменилось, то, следовательно, изменились мы, т. е. наши взгляды, наша точка зрения. [...]

Если бы законодатели парижских мод, эти расточи­тели, диктующие почти всему цивилизованному миру свои вкусы, оказались среди полярных льдов, они бы сбросили свои признаваемые красивыми одежды и были бы вынуж­дены укутаться в медвежий мех. Нам кажется, что и Лукулл⁶ (имя которого сегодня — синоним обжорства) забыл бы свои изысканные яства и вкусные блюда и с аппетитом поедал бы жир моржей и морских собак, если бы попал в Новую Гренландию или к эскимосам Лабра­дора, ибо ни модник не смог бы проживать в своем па­рижском платье в арктическом поясе, ни Лукулл со свои­ми блюдами — в Новой Гренландии или на Лабрадоре. Ясно, следовательно, что материальные потребности пер­вичны, ибо нет жизни, если не удовлетворены эти потреб­ности. Оказавшемуся на холоде голому человеку не до

красоты, ему необходимо одеться, чтобы не замерзнуть, как мертвая рыба; голодному не до вкусных вещей, ему лишь бы найти что-либо поесть; когда же человек обеспе­чил себя материально, тогда в нем просыпаются духовные запросы, многие из которых незнакомы еще миллионам. Но эти миллионы ведь тоже хотят жить, как живут мно­гие художники, проживающие по 20—30 лет в Риме, влюбленные в античное искусство (стр. 558—560).

[ЭТИКА]

Да, человек является нашим идеалом, и мы не ка­саемся ничего другого, кроме его существенных и дейст­вительных жизненных потребностей, условий его суще­ствования.

Из этих существенных и действительных потребно­стей, по-нашему, и складывается жизнь. Из этих усло­вий мы выделяем экономическую проблему и человече­скую солидарность — в них и заключается источник правдивой и рассудительной нравственности, перед кото­рой только и преклоняем наши колени.

Человек не крадет. Но если он не крадет только по­тому, что закон запрещает красть, он вор и разбойник. Если человек не убивает лишь по той причине, что это запрещено, если он не совершает преступлений, как раб, покоряясь какому-то верховному авторитету, он — убий­ца и безнравственный человек.

Человек морален, когда не из страха перед авторите­тами, а вследствие высокой сознательности и солидарно­сти в нем не может даже зародиться желание совершать преступление. После же того, как мысль о преступлении зародилась, совершит его человек или не совершит, он для нас безнравственный человек, ибо, если бы не закон, запрещающий его, он совершил бы преступление. Он не совершает преступление не из сознания, что причинит ли­шение, горе или смерть ему подобному, а потому что это — грех, потому что преступление наказуемо. Иначе говоря, такой человек причинил бы вред другим, если бы это не угрожало тем же ему самому. Здесь нет нрав­ственности, это — официальная нравственность. Если так подходить к вопросу о нравственности, то и тигр, запер­тый в клетку, нравственен, ибо он не в состоянии растер­зать человека. И какая разница между ними, один (тигр)

вынужден не совершать преступления из-за железной клетки, другой же (человек) — из страха перед автори­тетом.

«Кто смотрит на женщину с вожделением, уже пре­любодействовал с ней в сердце своем», — говорил Христос. Это понятно.

И наоборот. Человек подает милостыню, то есть помо­гает нуждающимся. Если он делает это, надеясь на воз­награждение... мы не признаем его нравственным, так как, зная, что вознагражден не будет, он бы помощи не оказал. Человек дает себе зарок: если получу то-то, если достигну того-то, то совершу такую-то благотворитель­ность; здесь нравственностью даже не пахнет, это тор­говля: он отдаст или сделает добро в том случае, если сам что-либо получит за это. Все это отголосок языче­ских и еврейских жертвоприношений. Однако человече­ская солидарность не знает жертвоприношений. Здесь каждый индивид руководствуется долгом. Счастье наше, что неодушевленная природа — не человек. Иначе чем бы вы могли вознаградить солнце за то, что оно светит нам.

Принцип жертвенности позорит достоинство человека. Здесь господствует дух насилия, здесь вновь в грубой форме проявляется сила одного и слабость другого. По­хоже на то, как если бы человеку, умирающему с голоду, сказать: смотри, ты умираешь, сейчас твоя жизнь зависит от меня, то есть от того, дам я тебе хлеба или не дам, но я жертвую тебе этот кусок хлеба, чтобы продлить твою жизнь. Взамен ты должен чувствовать, что я явля­юсь твоим спасителем [...].

Если бы ты таким образом спас и тысячу жизней, в наших глазах ты останешься нечестивцем, пусть офи­циальные моралисты воскуривают тебе фимиам!

И как не вернуться снова к экономическому вопросу? Если бы этот вопрос был разрешен, то этот несчастный избежал бы необходимости получать жизнь в виде подач­ки от насильника-благодетеля.

Мистики не желают видеть этого. Они живут в обла­сти пустых абстракций. Они так высоко парят, что чело­век перед ними — прах.

Деспоты требуют собственности, они, кроме своих ин­тересов, не видят ничего; свое существование пропо­ведуют другим как догму, а на существование других плюют бесстыдно.

— Что же остается тем, кто не является ни мисти­ком, ни деспотом? Что же остается нам?

Проповедовать экономическую проблему, возвеличи­вать человека, разъяснять национальный вопрос, провоз­глашать мистикам погибель, деспотам — обуздание, а про­стому народу—спасение (стр. 453—455).

Лежит ли причина добродетельности или безнравст­венности человека в самом человеке или в окружающем его обществе? Мог ли человек, ныне добродетельный, быть человеком безнравственным, будучи вскормлен и взра­щен в низменной среде, или человек безнравственный мог ли быть добродетельным, находясь в добродетельной сре­де? Такими размышлениями занята моя мысль в эту ми­нуту, 30 мая, когда вношу в дневник эти строки.

Многие опыты и примеры четко отвечают на этот во­прос: да! И мои собственные наблюдения наряду с на­блюдениями многих других людей положительно утверж­дают, что человек при рождении не носит в себе начала или элемента добродетели или безнравственности, эти качества души являются следствием влияния хорошей или дурной среды.

Печальный факт! Человек, который мог быть добро­детельным, становится безнравственным существом, зло­деем, достойным осуждения и человеческим и божеским судом.

Давайте-ка несколько обсудим этот вопрос — примени­тельно к физическому и · моральному мирам — и посмот­рим, имеются ли такие законы в естественной и мораль­ной сферах, которые допустили бы подобные изменения?

Возьмем какое-либо растение, которое росло, скажем, в Армении, перенесем его на почву России и будем на­блюдать, сохранит ли оно свои природные качества, ка­кие оно имело или должно было приобрести, оставаясь на своей родной почве? Для разрешения этой задачи нуж­но изучить те условия, под влиянием которых должно было формироваться это растение. Каковы эти условия? Почва, климат, вода. Если несомненны отличия почвы, климата, воды Армении и России, можно ли допустить, что растение, перенесенное из Армении в Россию или из России в Армению, сохранит неизменным свое основное свойство, в то время как меняются причины, влияющие и воздействующие на него, может ли это быть, когда существование, рост и формирование этого растения за-

висят от почвы, климата и воды? Возьмем какое-либо растение или дерево, скажем — пшат (лох), приносящий в Армении сладкие плоды. Будучи посажено на юге Рос­сии, это дерево теряет свойство плодоношения, хотя и цветет благоуханными цветами. То же дерево, будучи посажено в Центральной России, теряет и свойство цве­тения. Что это значит? Имело же это дерево в себе орга­ны плодоношения? Ведь ничего не разрушилось и не ис­чезло в его внутренней структуре? Почему же оно под­вергается столь чувствительным изменениям? А потому, что изменяются внешние условия воздействия на него, а оно — по законам природы — могло лишь в том случае сохранить свое основное свойство, когда между ним и внешней средой была некая гармония, некое соответст­вие. Если таков опыт, значит, человек, чтобы придать растению желательные ему свойства, должен содержать его в такой среде, результаты воздействия которой соот­ветствуют его замыслу. Только так. [...]

Такие опытные исследования убеждают, что доброде­тельность или безнравственность человека — дело обстоя­тельств и зависят от его воспитания и образования, от его общества и среды...

Добродетельность и безнравственность человека зави­сят от его воспитания: пожинается посеянное. Человек, желающий, чтобы его дитя было нравственным, пусть прежде всего сам будет примером добродетельности для своего сына, пусть не только дни и ночи проповедует добродетель своим детям — этого очень мало, — но и дела свои приводит всегда в полное соответствие со своей про­поведью. В противном случае ребенок сейчас же заметит противоречие между проповедью и делами своего отца, и это станет для него камнем преткновения и источником соблазна (стр. 274—277).

[СОЦИОЛОГИЯ]

Пока экономический вопрос — этот гордиев узел — не разре­шен, общество не может быть свободным ни в социальных, ни в семейных отношениях. Пусть, если угодно, хоть сорок раз ме­няют форму правления, но, пока одна часть общества владеет землей, другая же остается нищей, там будет царить насилие. Сегодня перед этим, экономическим, вопросом, стоят русское пра­вительство и дворянство. Этот вопрос является вопросом жизни и смерти: to be от not to be⁷. Двадцать три миллиона рабов,

закрепощенных поныне на отечественной земле и платящих по­дати своим господам, давным-давно были бы освобождены от рабства, если бы возможно было, чтобы правительство или дво­рянство сказало своим рабам: «Люди, отныне вы совершенно свободны, окончилось ваше рабство, идите, куда хотите, и жи­вите, как хотите».

Но правительство и дворянство ясно видели невозможность такого освобождения. Куда податься 23-миллионному безземель­ному и бесприютному народу, чем заняться ему, чем жить? Ту землю, на которой он жил, которую он обрабатывал, теперь, по освобождении, он должен арендовать у своего господина, но что это за свобода? Не то же ли самое он делал раньше, лишь с той разницей, что раньше выплачиваемые им деньги помещику или личный труд взамен денег считались оброком, а теперь то же самое будет называться [арендной] платой. [...]

Правительство увидело, что давать такое освобождение нельзя, оно почуяло грядущую бурю. Дворянство также убедилось, что давать такую свободу — это значит подписать смертный приговор самому себе. Поэтому и правительство и дворянство, боясь при­поднять эту роковую завесу, за которой стоит внушающая им ужас великая будущность России, замолкли и без сговора, хо­рошо понимая мысли и чаяния друг друга, решили как можно дольше тянуть это дело.

Грянула восточная война⁸. Правительство впало в долги, народ все тяготы нес на своих плечах, и в довершение, когда Севастополь пал под натиском армий союзников, умер Николай. Вместе с ним умерли и установленные им порядки. Что ни го­вори, а время берет свое. Новое правительство, видя все это, поняло, что продолжать по-прежнему нельзя, что струны слиш­ком натянуты, и поэтому несколько ослабило вожжи. Пока суд да дело, с невиданной силой всплыл экономический вопрос. На этот раз необходимо было его разрешить.

И вот пошли собрания за собраниями, совещания за совеща­ниями о том, как разрешить экономический вопрос, чтобы дво­рянство не лишилось земли, а крестьянство не получило ее? Не давать им земли, то есть обречь на голод 23 миллиона населе­ния, — это значит на следующий же день после освобождения вступить в войну с этими 23 миллионами, которые от ужаса и отчаяния будут драться со страшной силой. А дать им землю — значит восстановить все дворянство против правительства. Но не давать было нельзя. В конце концов было решено дать крепост­ным умеренное количество земли, т. е. сообразно числу членов каждой сельской общины, с тем чтобы они в течение определен­ного срока ежегодно выплачивали своим господам стоимость этой земли, пока не выплатят все.

Но когда 'вышел манифест 19 февраля 1861 года, в котором царь говорил, что крепостные свободны и получат свои земли через два года со дня обнародования манифеста, а до наступле­ния этого срока они остаются в прежних отношениях к своим господам, то крепостные не захотели и слушать этого.

— Объявил нас свободными вместе с нашей землей, я делу конец! Мы не хотим впредь оставаться в тех отношениях, при которых вы сгноили наших предков и гноите нас. Вековыми руб­цами покрыты наши спины, безудержное варварство неумолимо

душит нас. Юные наши дочери пали жертвой насилия наших безжалостных господ, а о женах и говорить нечего! Детей наших они обменивали на собак. Нет, впредь немыслимо оставаться в прежних отношениях!

В разных губерниях имели место сопротивления и, выражаясь высоким стилем, восстания, если можно назвать вос­станием требование своих прав. Против крестьян правительство применило оружие, но кровь убитых, обильно оросив поля, при­умножила силу их сопротивления. И сейчас с каждой минутой все больше углубляется пропасть между народом и правитель­ством. Среди дворянства появились две противостоящие друг другу партии¹— прогрессивная и реакционная. Прогрессивная партия выражает жизненные интересы нации, т. е. крепостного крестьянства. Она действует и против правительства, и против реакционной партии. И это открыто, печатно и среди бела дня. Конечно, за это многие [...] гниют в тюрьмах и крепостях. [...]

Реакционная партия оказалась между народом и правитель­ством, недовольная и тем и другим, враждебная и той и другой стороне. Желая воздействовать на нацию, она действует против прогрессивной партии и предательски объединяется с отсталой частью правительства.

Русский народ, на глазах у которого разыгрывается эта драма, является сторонником крепостных и благородной прогрессивной партии. В нем зреют новые веяния, и сегодня два-три противо­стоящих друг другу течения направляются по одной и той же дороге. Правительство же запуталось и не знает, что делать. Однако такое лихорадочное и напряженное положение не может длиться долго. Если заблаговременно не проявить благоразумие и не объявить крепостного совершенно свободным вместе с зем­лей и таким образом не распутать гордиев узел, то крепостной сам разрешит дело, разрубив этот узел топором.

Это время очень - близко, ближе, чем думают многие (стр. 407-413).

«Англия богата, ни одно государство не имеет столько зо­лота и серебра, сколько она; она кредитует всех, не нуждается сама ни в чем и т. д. и т. д.». Тысячи восхвалений, множество восклицаний. «Счастливая страна!» — слышали мы сотни раз по ее адресу. Приблизительно то же самое происходит в отношении Франции. Но надо знать, что государство — не народ и интересы государств ничего общего не имеют с интересами народов до тех пор, пока их структура такова, как сегодня.

О том, что такое государство, поговорим в другой раз, пока же скажем, что английская нация беднее всех других наций и под­вержена превратностям более чем какая-либо другая.

Как? — спросят нас читатели. Очень просто — ответим мы. Под словом «нация» надо понимать простой народ, а не несколь­ко богачей, выплывших на поверхность ценою пота и крови народа. В Британии, Ирландии и Шотландии проживает 29 307 199 душ населения, среди них число родовитых, так называемых англосаксонских, семей не достигает и ста пятидесяти, число купе­ческих семейств исчисляется также не миллионами, значит, эти миллионы составляет простой народ, следовательно, он и есть показатель как нравственных, так и материальных богатств нации. Если говорят «Англия богата» и понимают под Англией

правительство и дворянство, то в этом случае приписываемое Англии богатство принадлежит не английской нации, а ее прави­тельству и дворянству, которые не составляют Англии. [...]

Английские земли составляют частную собственность дворян; простой народ там лишен даже клочка земли. Земля Лондона, этой гигантской столицы Англии, составляет собственность семи дворянских семейств, среди которых первое место занимает коро­левский дом. Простой народ ничего, кроме своих рук, не имеет; он живет на земле дворян и платит аренду владельцам земли. Простой народ, не имея земли, не может заниматься земледе­лием. Миллионы людей, проживающие в Англии, являются поден­щиками, работающими по найму, служащими и рабочими. [...]

Кто не знает, какую большую роль играет земля даже при выборе депутатов? Допустим, предстоят выборы депутатов. На земле такого-то дворянина проживает столько-то людей; если при выборах массы, обрабатывающие земли этого дворянина, не назо­вут его имени, завтра же они лишатся земли, т. е. лишатся хлеба.

В Англии царит экономическое рабство, особенно ужасное в сравнении со свободным законодательством в других областях жизни.

Когда государство в беде, когда оно ведет войну, зачастую возникшую по его прихоти или из-за личных отношений мини­стров, войну, от которой простому народу — нации — ни тепло, ни холодно, государство обращается к нации, дворянин апелли­рует к живущим на его земле, произносит речи, горячо увеще­вает: «Народ, дай солдат, народ, дай денег, народ, отдай жизнь свою для защиты отечества и восстановления его чести, для вя­щего большего прославления отечества». И бедный народ вносит тяжелые налоги, жертвует своими здоровыми сыновьями для того, чтобы отогнать врага; он воодушевляется победами, слагает пес­ни и, завершив дела, полный радости, возвращается к себе домой, думая и веря, что он сделал большое дело, спас отечество, спас страну и отстоял ее честь. Большего и более грубого издева­тельства нельзя и представить себе. Простой народ возвращается к себе домой, но он должен по-прежнему платить налог дворя­нину за ту землю, которую он обрабатывает сам и для защиты которой он пролил кровь, был искалечен, был побит и пожертво­вал своим сыном, братом или отцом. Дворянин владеет огром­ными массивами земли, простой же народ не имеет и пяди ее. Разве возможно, чтобы в этих условиях земледелие стало основой английской жизни? (Стр. 395—398)

Решение экономического вопроса является единственным средством для обеспечения жизни и существования человека, но как ни велико значение этого вопроса, как крепко и неразрывно ни связан человек с ним, тем не менее судьба этого вопроса остается печальной. Он стал для человека камнем преткновения.

Последним словом человека было: «Да здравствует свобода! Да здравствует равенство! Да здравствует братство!»

— Да здравствует, да здравствует! — раздались отовсюду мно­гомиллионные возгласы. Возвели баррикады, разворотили мосто­вые, подняли мятеж. [...]

Спустя несколько дней, когда уже воцарились на своем троне свобода, равенство и братство, когда все улицы и дома, даже эти бессловесные создания, своей красной краской и крупными

надписями безмолвно прокричали свои многочисленные «да здравствует», на углу одной улицы встретились два человека.

— Привет.

— Привет.

«Давно я не видел тебя, хотя до встречи ли было, когда мы были заняты спасением оставленного на произвол судьбы народа и освобождением его от рабства. Но, — продолжал он самодоволь­но, — надо отдать нам справедливость: мы действовали, как храб­рецы и, наконец достигли сввих вековых чаяний».

— Что же мы сделали?

«Чего же тебе больше?» — ив досаде он повторил роковые три слова.

— И все?

Собеседник удивился его тупоумию и почти с ненавистью посмотрел ему прямо в глаза.

— Почему мой простой вопрос так смущает и волнует твой покой и ты хочешь деспотически заткнуть мне глотку, а между тем говоришь, что одним из наших достижений является свобода? В таком случае дай мне возможность хоть на словах воспользо­ваться этим преимуществом.

Собеседник на одно мгновение смутился и, надо сказать правду, даже почувствовал угрызение совести, что, забыв о во­царившейся свободе, хотел по-прежнему подавить мнение гово­рящего.

— Говори, брат, говори, почему нет? Я готов тебя слушать. «Значит свобода, равенство, братство, не так ли? Подлинные нравственные и естественные принципы».

— Так точно, как дважды два — четыре.

«Прекрасно. Но скажи, пожалуйста, свободен ли я, называясь свободным только по закону, политически; свободен ли я, если материальная нужда заставляет меня волей-неволей стать рабом другого, служить ему и этой службой добывать хлеб для моей семьи? Свободен ли я, когда у меня есть хозяин, открыто заявив которому о своей свободе, я перестану быть подневольным, но лишу средств и себя, и свою семью... После всего этого где моя свобода? В воображении или она на небе?»

— К чему такие слова? Как мир может управляться без взаимных услуг материальных средств и труда?

«А я думаю, что может, да еще с успехом, особенно если труд будет носить не подневольный, а добровольный характер, если труд — потребность, а не обязанность, если люди без исключения будут иметь равные права и ни один из них не будет иметь преимущества перед другим».

— Милостивый государь, а равенство забыл? «Я не забыл, но его нет».

— Как это нет?

«Очень просто. Мы с тобой равноправны, как равны сыны отечества. Не так ли?»

— Да, именно так.

«Значит, нет справедливости. И ты должен согласиться, что нет либо равенства, либо справедливости; нет действительного равенства; оно только на словах, ибо действительное неравен­ство превратило меня в свободного раба».

— Не понимаю.

«Поймешь, и сию же минуту. Сколько у тебя земли?»

— Сто тысяч квадратных аршин. «А у меня сколько?»

— Не знаешь разве, что у тебя нет земли? «Гм... Ты сын отечества?»

— Конечно! «А я?»

— Тоже.

«Блага и тяготы отечества принадлежат нам в равной мере?»

— Да!

«Какое же -это равенство? Ты владеешь охромным количест­вом земли, а я ничем; ты пользуешься благами отечества, а я, имея равные права с тобой, несу только тяготы. Дай мне мою долю из твоей земли, ведь мы сыны одного отечества, мы братья! Мне так же нужно жить, как и тебе, я так же, как и ты, несу бремя отечества. Дай мне мою долю из твоей земли, тогда я не буду работать принудительно, я почувствую себя свободным, наши· права будут равными и наступит настоящее братство».

— Земля — моя собственность...⁹

Слова замерли на его устах. Какой-то удалец с железной ло­гикой обрушился на него:

«Собственность —кража!» — сказал он мужественно и твердо; сказал, как отрезал.

Не может быть собственностью то, что дает нам природа без затраты нашего труда; если один имеет ее тысячекратно больше другого, а этот другой — ничего, то она — кража, разбой и гра­беж. [...]

Свобода, равенство и братство оставили память по себе на нескольких монетах; красным надписям на стенах суждено было покрыться штукатуркой,

—. Да здравствует смерть!

Таков был эпилог. И бедняк, безземельный скиталец вынуж­ден вновь зарабатывать себе насущный хлеб, идя в рабство (стр. 402—405).

Мы добровольно посвятили себя защите прав простого на­рода. Себя и свое перо мы не посвятили богачам: под грудами своего золота они всегда неуязвимы, особенно при власти дес­потов.

Но тот злосчастный армянин, тот жалкий, нищий, голый и голодный армянин, угнетаемый не только чужими варварами, но и своими богачами, своим духовенством и полуграмотными так называемыми учеными или философами, — этот армянин по всей справедливости привлекает наше внимание, и ему именно, не колеблясь ни секунды, посвятили мы все наши силы.

Защищать нещадно попираемые права этого армянина — вот подлинный смысл и цель нашей жизни. И чтобы достигнуть этой цели, мы не остановимся ни перед тюрьмой, ни перед ссылкой и будем служить ей не только словом и пером, но и оружием и кровью, если когда-нибудь удостоимся взять в руки оружие и освятить своей кровью провозглашаемую нами доселе свободу.

Вот наше кредо, в котором мы видим спасение нашего народа (стр. 371).

Всегда было ошибочно также и то мнение, что нация — это только богатые или те, которые имеют блестящие звания, ибо

• основой всего общественного строя любой нации является про­
стой народ. Отдельные лица, выдвигаясь из его среды, своей
частной деятельностью и сознанием могут Bt> многих отношениях
служить великому делу просвещения и прогресса человечества.
Но только в том случае они могут создать что-либо, если они
пустят глубокие корни в простом народе, если между ними и
простым народом будет непрерывная и живая связь, а также
взаимопонимание (стр. 149). т.

Опорой нации и ее рычагом является простой народ. Как бы ни была богата нация замечательными людьми, тем не менее движущей силой ее остается простой народ — именно он и есть стан, ось и рычаг этой машины (стр. 332).

ГРУЗИЯ