ГЛАВА VI. Взыскующие града и борцы за лучшую долю народа карались «как тати»

«ЗВЕРИ ПУСТЫНИ»

Взыскующие града и борцы за лучшую долю народа карались «как тати»... У них отнимали родину, их заставляли молчать.

Зато свободно могли писать (и то, впрочем, не всегда!) господа Крушеваны, Грингмуты, Булгарины, Гречи, Юзефовичи, Пихно, Цитовичи – все истинно русские люди с истинно русскими именами.

Их писания поощрялись всячески. Тут была и «система келейных пособий», и печатание казенных объявлений, и открытые пожертвования на вновь изобретенный литератором Шараповым «Плужок» для поддержки... сельского хозяйства. Тут были преследования конкурирующих газет и властное покровительство патриотической газете.

Когда эти газеты клеветали на все живое и честное, когда Крушеваны, Грингмуты, Юзефовичи и Суворины травили татар на армян, – Горький и Короленко должны были молчать. Когда господа Подхалимовы и Скомороховы, Понтийские Пилаты и презренные Иуды «отчизну свою распинали», прикрываясь плащом патриотизма, и продавали ее за тридцать сребренников, истинные дети измученного народа задыхались в цензурных тисках. Такое положение печати бессмертными словами заклеймил князь Трубецкой в конце девяностых годов в «Петербургских Ведомостях»:

«Завывание шакалов и цыркание коршунов, крики филинов и диких кошек, каркание ворон, перекликание леших и змеиное шипение – вот, что теперь сплошь да рядом заменяет разумное человеческое слово и что считается многими не только более дозволительным, но и более полезным, чем человеческое слово.

«Их государственно-общественный идеал – идеал звериного бесчинства, идеал дремучей непроходимой пустыни и развалин, – выяснился с полной определенностью. Их проповедь всеобщего одичания и разрушения едва ли может успокоить умы в настоящее тревожное время, и, конечно, она не может согласоваться с видами правительства... Они говорят о тишине и порядке, как будто та распущенная звериная вольница, в которой шакалы и дикие кошки перестают бояться человека и бросаются на случайных прохожих, есть порядок, и как будто тишина пустыни, населенной зверями, есть спокойствие благоустроенного общества».

Для того чтобы запечатлеть навсегда в памяти читателей образы этих зверей пустыни и развалин, мы в кратких чертах набросаем образы двух столпов казенного патриотизма, истинно русских людей, ничего общего не имевших с нуждами нашей страны и с благом русского народа.

Мы нарисуем образы Булгарина и Каткова.

Смиренный Иоанн, царь и великий князь всея Руси по Божьему изволению, а не по многомятежному человеческому мнению, для охраны своей твердой неограниченной власти ввел корпус дозорщиков внутренней крамолы. Как полицейский отряд, опричники получили особый мундир: собачью голову и метлу, знак их должности, состоявшей в том, чтобы выслеживать, вынюхивать и выметать измену...

Много воды утекло со времени смиренного Иоанна, а его «корпус дозорщиков» в присвоенном по должности мундире, как легион бессмертных, всегда оставался на своем посту. Генералы этого корпуса, Малюты-Скуратовы, Магницкие, Аракчеевы, Катковы, Мещерские, Грингмуты высоко несли свое знамя, «метлу», и, не щадя живота, как «верные псы», выслеживали, вынюхивали и выметали все, что «мешает людям спать».

Они отстаивали татарский кнут, татарский «правёж», татарский сыск, татарскую твердую власть и называли это «русским делом».

Свой очерк о Фаддее Булгарине Михаил Лемке начинает такими словами: «В прошлом русской журналистики есть одно имя, еще до сих пор произносимое с отвращением и презрением. Сказать «Фаддей Булгарин» значит возобновить в памяти фигуру доносчика-добровольца; назвать теперь кого-нибудь этим именем значит оскорбить его».

Родился поляк Булгарин в год великой Французской революции, накануне взятия Бастилии. Умер он в 1859 г., накануне великих реформ в России. Отец его, Бенедикт Булгарин, в разгар Польского восстания убил генерала Воронова и сослан был в Сибирь, а сын Фаддей в 1896 г. кончил корнетом русский кадетский корпус.

В 1811 г., уже уволенный от службы, он опустился совершенно, протягивал на улице руку и даже украл у какого-то офицера пальто, а умер он действительным статским советником и 40 лет был редактором вместе с Гречем «Северной Пчелы».

До 1825 г. он переписывался о декабристами Н. Тургеневым, Рылеевым и другими и в то же время был близок к агенту тайного надзора Скобелеву, гасильнику света Магницкому, заискивал у хранителя застенка Аракчеева, сотрудничал в 1825 г. в «Полярной Звезде», радикальном органе, и в том же 1825 г. Фаддей Булгарин для того, чтобы его не считали неблагонамеренным, писал записку «О цензуре в России», о том, каким путем правительство могло бы привязать к себе писателей «ласковым обхождением и снятием запрещения писать о безделицах, например о театре... который у нас должен заменить суждение о камерах и министрах».

С декабристами он толковал о свободе, а с генералом Потаповым в упомянутой записке о том, что «нашу публику^[465][11] можно совершенно покорить, увлечь, привязать к трону одной только тенью свободы в мнениях насчет некоторых мер и проектов правительства».

И когда Рылеева, Пестеля и других вели на казнь, а сотни лучших людей отправляли на каторгу, Фаддей Булгарин поступал на службу в III отделение и становился «верным человеком» у шефа жандармов Бенкендорфа, его помощника Фока, у Дубельта и у всех тех, которые призваны были «умы уловлять».

С 1825 г. вместе с Гречем Булгарин стал издавать свою знаменитую «Северную Пчелу». Это была единственная ежедневная частная газета, издавалась она под надзором и даже редактированием всесильного генерала Дубельта; третье отделение, спасавшее страну от крамолы, оплачивало статьи некоторых сотрудников, в чем сознавался сам Булгарин, третье отделение даже назначало сотрудников, разумеется, людей самых лучших правил.

Эта газета действовала в духе цензуры, и правительство в высших правящих кругах считало ее единственной выразительницей общественного мнения, как теперь газета Суворина «Новое Время».

Если было нужно громить «польскую интригу», третье отделение вдохновляло Булгарина, и он начинал о честности высокой говорить и об истинном патриотизме.

Когда нужно было навлечь разные кары на измученную русскую литературу, снова выпускался этот «чиновник особых поручений» и доказывал, как дважды два, что русская литература сеет разврат, смуту и недовольство.

Сам Бенкендорф, шеф жандармов, представляя его к наградам, свидетельствовал об этом, истинно русском человеке, что он «неоднократно был употребляем, по его усмотрению, по письменной части на пользу службы и все поручения исполнял с отменным усердием». «Это – совесть русских литераторов», – говорил шеф жандармов о Булгарине, которого вся мыслящая Россия, все любящие родную литературу называют «патриотическим предателем».

Этот верный человек Бенкендорфа был своим в третьем отделении и предателем в литературе. Когда умер Бенкендорф, Булгарин «со слезами истинной горести положил цветок на его могилу», а в статье о шефе жандармов писал, что он «оправдал общее к себе доверие и приобрел себе почетное имя в истории отечества и человечества».

Когда умер H. Гоголь, слава и гордость русской литературы, Булгарин донес на редакцию «Москвитянина», которая осмелилась в знак печали по великом художнике выпустить номер с траурной рамкой, и он же донес на Тургенева, указывая на его статью о Гоголе, в которой Тургенев осмелился признать за Гоголем заслуги перед родиной и назвать его великим писателем.

Тогда можно было хвалить только Бенкендорфов!

Тургенев за свое преступление был арестован 22 апреля 1852 г., Булгарин же продолжал делать свое дело и получать новые и новые чины за спасение отечества.

Булгарин не знал пощады, не знал талантов. Чем выше был писатель, тем больше его ненавидел и тем упорнее на него доносил. Пушкина в своих доносах-статьях Булгарин называл «исступленным, бросающим рифмы во все священное», о Жуковском, принятом при дворе, он везде распространял, будто бы другой писатель, враг Булгарина, Киреевский, писал к Жуковскому какое-то либеральное письмо, которое известно-де и правительству.

На «Отечественные Записки» он доносил, выбирая, по его мнению, самые злонамеренные места из разных статей и отсылая свои выборки, куда следует.

Он доносил всем и на всех, кто стоял поперек дороги, он грозил и министру народного просвещения дойти до Государя, а если до него не допустят, грозил дойти до Прусского короля, а через него подействовать и на русского Государя.

Он доносил даже на цензуру, если она задевала его доносом, что цензура не постигает целей правительства и «вместо того, чтобы смотреть на дух сочинений, привязывается к одним словам и фразам».

Каждый свой донос он начинал словами: «я не привык к тяжбам», и уверял всех, что «не доносил, а жаловался на обиды, которые он претерпевает».

Обиды претерпевал Булгарин от всех писателей. У «совести русских писателей» Булгарина был слишком известный всем язык, и этот язык, нашептывавший, чернивший, лгавший и лицемеривший, был ненавистен всем честным людям.

Белинский называл Булгарина негодяем, Герцен просто презирал его, Пушкин клеймил его своими меткими, отточенными, как нож, стихами...

Этот мученик за идею, этот патриот своего отечества, «неподкупный, как Иуда», в своей газете зарабатывал трудами праведными только всего 25000 рублей серебром, его компаньон Греч столько же.

Без всякого стыда эта «совесть писателей» продавала свое расположение по сходной цене всякому, кто дорожил мнением газеты. Булгарину платили, и он распинался в газете за какое угодно предприятие; не хотели платить, и он грязнил и поносил со всем красноречием ревнителя общественных интересов. Булгарину все было мало. Через своих покровителей он обращался даже к императору Николаю с предложением написать историю его царствования и просил на расходы ссуду 25000 рублей, но Булгарину было отказано. Этот отказ глубоко огорчил «верного человека».

40 лет простоял он на своем славном посту. «Много претерпел за правду», а, умирая вскоре после падения Севастополя, он говорил: «Есть Бог... и потомство! Может быть, они вознаградят меня за мои страдания».

И потомство оценило его: оно с презрением отвернулось от смрадной могилы, где тлеют кости «патриотического предателя».

 

* * *

 

По стопам Булгарина пошел в шестидесятых годах Михаил Катков, превратив «Московские ведомости» с казенными объявлениями в продолжение «Северной Пчелы». Катков, бывший поклонник английского парламента и ставший проповедником российского татарского кнута, бывший в кружке Герцена и Бакунина, Белинского и Станкевича и ставший сподвижником Муравьева-вешателя.

Катков называл свое направление «русским». Свою публицистическую деятельность он сравнивал с «наблюдательным постом» и главную заслугу свою видел в том, что «выслеживал враждебные течения».

Если в устах лакея, в одной из комедий Островского, фраза «я здесь приставлен наблюдателем», нас только смешит, то эта же фраза в устах Каткова или Грингмута вызывает отвращение и презрение.

Когда умер И. С. Тургенев и весь мир почувствовал, вместе с образованной и мыслящей Россией, всю тяжесть утраты, понесенной литературой, Катков со своего «наблюдательного поста» на гроб великого писателя послал не лавровый венок, а донос.

Дело в том, что П. Л. Лавров в своем заграничном издании «Вперед» напечатал некролог и заметку о поддержке, которую оказывал Тургенев упомянутому органу. И вот, Катков спешит перепечатать эту заметку, как доказательство злонамеренности Тургенева, и тут же добавляет от себя объяснение такой поддержки органа революционеров. Из объяснения явствует, что Катков признавал в этом откуп от травли, которой подвергла в 1860-х годах Тургенева нигилистическая печать. Во имя «русского дела» Катков не только выслеживал и доносил кому следует, он и вел агитацию среди черных сотен.

Когда в 1878 г. 31 марта была оправдана Вера Засулич и, оправданная, вместо того чтобы сесть в приготовленную карету, неизвестно куда скрылась, Катков и другие «патриоты» были возмущены и судом присяжных, и обществом, и самой преступницей... Они метали громы и молнии и, в бессильной злобе, до хрипоты провозглашали «слово и дело».

Но этого мало. Через несколько дней после этого, нашумевшего на всю Европу, процесса 3 апреля 1878 г. произошло избиение в Москве торговцами Охотного ряда группы молодежи, провожавшей кареты с административными ссыльными...

Катков признал в этой демонстрации выражение здравых чувств народной массы.

На это посыпались резкие ответы. Одна из московских газет ответила заявлением, что Катков подзадоривает дикого зверя на учащуюся молодежь. «Голос» и «Биржевые Ведомости» также не похвалили Каткова. В международном телеграфном агентстве появилась телеграмма, извещающая, что печать и общество сильно раздражены против виновников побоища и их защитника Каткова, извратившего этот гнусный акт.

Этого мало; появилось обвинение, что агенты Каткова подбили молодежь сделать нелепый скандал, чтобы предать ее кулакам мясников.

Еще один случай народной расправы произошел не в Москве, а в Петербурге. В Духов день, 6 июня 1878 г., какой-то проходимец, заподозренный в краже из Апраксина рынка и задержанный дворниками-татарами, пустил в праздничную толпу крик: «Православные, татаре бьют!» Произошло побоище... «Голос» провозгласил, что это – урок, данный в Петербурге «Московским Ведомостям» по поводу прославления ими драки^[466][12].

Кто же, по мнению Каткова, являлся противником «русского дела»? Кто, вместе с Герценом, Чернышевским, Писаревым и зловредными нигилистами, домогался гибели России?

Всегда и всюду поляки. Что бы ни произошло в России, не соответствующее видам Каткова, тотчас последний начинал бить в набат и обвинять польскую «справу», польскую интригу. В 1866 г., после выстрела Каракозова, как вы думаете, кого обвинял Катков «в новом злодеянии»? Опять, как и всегда, «польскую справу», основывающуюся на либерализме и пользующуюся, как слепыми орудиями, социалистами-революционерами.

Не рассчитывая более на поддержку европейских держав, вожаки «польской справы», говорит Катков, постарались примазаться к, так называемой, всесветной революции. К этим попыткам он относит происхождение интернационалки, впервые явившейся на свет на митинг рабочих в Лондоне, выстрел Каракозова и прочая и прочая...

Из «польской справы» черпают русские социалисты денежные средства. Ведь, единственной революционной организацией, располагавшей таковыми, была польская. Она выставляла целые армии, не говоря уже о массах жандармов, кинжальщиков, жандармов-вешателей.

Герцена и всех врагов старого порядка Катков ненавидел. Он, без стеснения, клеветал на тех, кто в печати не мог защищаться. О Герцене он писал, что тот прячется за спины полицейских Лондона.

Весной 1862 г. в Петербурге сделались весьма многочисленными пожары. Катков, упомянув о разбрасываемых прокламациях, в которых, впрочем, о пожарах ничего не говорилось, выразил, хотя и весьма уклончиво, предположение о том, что не стоят ли те и другие явления в связи между собой. Позднее, сам Катков признал данное объяснение невероятным, но, кстати, сделал вылазку против заграничных refugiés^[467][13]. Он заметил, что последние, по-видимому, считают Россию страной, приспособленной именно к тому, чтобы излить на нее полный фиал всевозможных безумств и глупостей, которые накоплялись в разных местах и всюду отброшены. Указывая на авторитет этих господ, он объяснял его рабскими инстинктами и нравственным несовершеннолетием народа. Катков опять не назвал прямо Герцена, хотя подразумевал его в очень прозрачных указаниях...

...Задетый намеком на нравственную недобропорядочность, Герцен ответил письмом, которое просил редакторов «Современной Летописи» напечатать. Он обращался к ним со словами: «Мы, поднявши голову, смотрим в ваши ученые глаза... кто кого пересмотрит? Вы спрашиваете, что мы за люди? Может быть, вы слыхали, как в 1849 г. в народном собрании Прудон, задетый таким же образом Тьером, сказал ему, спокойно стоя на трибуне: «Говорите о финансах, но не говорите о нравственности, я могу это принять за личность, и тогда я не картечь вам пошлю, а предложу другой бой: здесь, с этой трибуны, я расскажу всю мою жизнь, факт за фактом, каждый может мне напомнить, если я что-нибудь забуду или пропущу. И пусть расскажет мой противник свою жизнь».

Разумеется, для Каткова это была страшная дуэль. И если бы Катков стал излагать факт за фактом свою жизнь, эти факты убили бы этого человека без направления, человека, который вчера был в кружке Белинского, Герцена и Грановского, а сегодня стоял в первых рядах поборников кромешной тьмы и полицейского сыска.

После польского восстания и Герцена Катков обвинял в том, что он явился орудием в руках все той же «польской справы».

 

* * *

 

По стопам Булгарина, Греча и Каткова теперь идут Суворин, князь Мещерский, Грингмут. «Новое Время», «Гражданин» и «Московские Ведомости» – вот газеты, которые говорили от лица России, пока у России был зажат рот.

 

От лица России они собирались шапками закидать японцев и под барабанный бой вопили: «Гром победы, раздавайся».

От лица русского народа они патриотически взвизгивали: «На бой, на бой, друг милый мой».

От лица русского народа они заявляли, что мужика «драть надо» и что мужик всем доволен, ни в чем не нуждается.

От лица русского народа они заявляли, что мужик ленив и работать не хочет и что голод в деревне выдуман злонамеренными людьми.

От лица русского народа говорили эти истинно русские люди о жидовском союзе, о жидовской интриге и жидовской печати.

 

События 9 января в Петербурге эти господа приписывали японцам, которые будто бы за 18 миллионов подкупили рабочих, чтобы они бунтовали и мешали победе наших войск на Дальнем Востоке.

«Бей жидов, бей армян, бей поляков, бей студентов, писателей, бей всех»...кто против тьмы, произвола и насилия – вот боевой клич «Московских Ведомостей», при редакции которых стоит боевая организация всероссийских громил.

«Черные сотни», отряды хулиганов – вот детища этих газет... Ужасы Кишинева, Баку, Гомеля, Курска, Нижнего Новгорода – вот плоды их человеконенавистнической травли. Клевета, донос и ложь – вот оружие этих «разбойников пера».

«Печать следует заставить быть благонамеренной», – писал в 1882 г. князь Мещерский. Уже в девяностые годы, вероятно, убедившись в неисполнимости своего патриотического предложения, этот же самый князь, верный последователь Фамусова, предлагавшего «взять книги все да сжечь», рекомендовал правительству поступить со всей линией печати подобно тому, как поступил пророк Илия со жрецами Ваала: «Отвел их Илия к потоку Киссону и заколол их там».

По подсчету газеты «Слово», издатель «Гражданина», князь Мещерский, еще при министре внутренних дел Горемыкине, «стоил государственному казначейству около двух миллионов рублей». При Сипягине же расходы государственного казначейства на сей предмет, очевидно, не могли уменьшиться. Затем при Плеве, который вообще не жалел денег, расходы на сей же предмет тоже, надо думать, не сократились. Таким образом, если подсчитать, то кормление нашего литературного воеводы должно исчисляться миллионами рублей казенных денег. Замечательно, однако, что когда печать швыряет в лицо старого князя все эти обвинения, он даже не поморщится, принимая их, как неизбежную неприятность профессионального характера.