ГЛАВА VII

«МУКИ СЛОВА»

Мы видели, как развивалось законодательство о печати – этот крестный путь живого слова; мы видели, как цензурный гнет усиливался по мере того, как росли противоречия между действительными нуждами народа и между учреждениями страны, давно отжившими свой век; мы видели, как гнет этот становился невыносимым, когда происходили народные восстания в других государствах и наши охранители старого порядка начинали опасаться того же и дома.

Теперь еще посмотрим, как действовали цензоры, призванные охранять тишину, исправлять нравы и воспитывать общество.

Смотреть за порядком бумаг гораздо труднее, чем наблюдать за порядком на улице, хватать за шивороты, тащить и не пущать, а цензоры зачастую были не лучше тех, которые стояли на улице на своем посту «для... беспорядку».

Вместо должного направления в литературе, сообразно с видами правительства вышел ряд смешных и печальных анекдотов, которые беспокоили или веселили даже самых благонамеренных людей.

Аксаков, в истинном патриотизме которого никто никогда не сомневался, боялся отдать цензору грамматику, так как в грамматике встречался родительный падеж, а это «могло показаться цензору неприличным».

Булгарин –даже Булгарин! – жаловался на цензоров, запрещавших писать о театре и не пропускавших выражений «небесный взгляд», «божественный Платон», «ангельская улыбка»...

Архиепископ Рижский жаловался на цензора Сербиновича, который в 1840-х годах заподозрил в ереси катехизис митрополита Филарета, по которому и теперь учатся школьники.

Наконец, сам цензор Никитенко рассказывал о своих коллегах вещи, которым не хочется верить, но которым нельзя не верить!

По словам Никитенко, цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики потому, что между цифрами какой-то задачи там помещен ряд точек. Цензор подозревает здесь какой-то злой умысел составителя арифметики.

Рассказывают про какого-то цензора, который запретил поваренную книгу, так как в ней предлагалось ставить пирожки в печь на вольный дух. Этот цензор не выносил вольного духа даже в печи!..

В сороковых годах цензоры считали опасными даже сочинения императрицы Екатерины.

Цензор Елагин не пропускал в печать сообщение, что «картофель болен», так как в подобном выражении усматривал хулу на Промысел.

Тот же цензор не пропустил в какой-то географической статье места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках. Безграмотному цензору показалось это невероятным и подозрительным, и он нашел необходимым, навести на сей предмет точную справку в соответствующем департаменте.

Графиня Блудова рассказывала о его превосходительстве Бутурлине тоже забавный анекдот:

 

«Он (Бутурлин) хотел, чтобы вырезали несколько стихов из акафиста Покрову Божией Матери, находя, что они революционны! Батюшка сказал ему, что он, таким образом, осуждает своего собственного ангела, св. Дм. Ростовского, который сочинил этот акафист и никогда не считался революционером; преосвященный же Иннокентий только поновил этот акафист, так сказать, слог устаревший. – "Кто бы ни сочинил, тут есть опасные выражения", – отвечал Бутурлин. Вот эти, по его мнению, "опасные" места: "Радуйся, незримая укрощение владык, жестоких и зверонравных... Совет неправедных князей разори; зачинающих рати погуби» и пр. и пр. – Вы и в Евангелии встретите выражения, осуждающие злых правителей, – сказал мой отец. – Так что ж? – возразил Дмитрий Петрович, переходя в шуточный тон, – если б Евангелие не было такой известной книгой, конечно, надобно б было цензуре исправить ее».

 

Все эти факты, так мало похожие на истинную правду и так сильно напоминавшие забавный анекдот, относятся к сороковым и пятидесятым годам и слишком красноречиво отвечают на вопрос: «а судьи кто?» – Кто эти воспитатели общества? Кто эти строгие ценители творчества Белинского, Гоголя, Тургенева?..

Но не думайте, что в наше время нет больше остроумных цензоров, умеющих смешить до слез своими забавными анекдотами, своими убийственными шутками.

В девяностых годах нижегородский цензор не позволял в репортерских заметках говорить «о царицах бала». Выражение «мрак царит» он заменял другим: «мрак господствует».

Екатеринославский цензор запрещал писать против Крушевана, одного из виновников Кишиневских ужасов во время еврейского погрома.

Тот же цензор запретил напечатать проповедь архиерея Антония, в которой клеймилось зверство громил и говорилось об изнасилованных женщинах и «разорванных» младенцах.

Курский вице-губернатор запрещал в «Курской Газете» печатать во время процесса Дрейфуса известия, благоприятные этому невинно осужденному еврею.

Летом 1905 г. в Томске цензором была зачеркнута речь Государя.

Таких забавных анекдотов сотни тысяч, но вот еще один или, вернее, одна забавная сценка^[468][14].

В конце июня 1894 г. в Одессу приехала кафешантанная певица, «премированная красавица Жениори». Кутящая молодежь и старички сходили с ума. Каждый вечер сад бывал переполнен. Жениори пела скверно, голос у нее был хриплый, но ноги она поднимала на редкость. Усердным посетителем сада стал градоначальник. Хроникер «Одесских Новостей» В. С. Ляпидус поместил неодобрительную заметку о девице, не называя ее по имени. Статейка была до такой степени невинная и бесцветная, что цензор не тронул в ней ни одного слова, тем не менее градоначальник господин Зеленый пришел в ярость и вытребовал к себе хроникера и редактора. Произошла такая сцена: господин Зеленый, сжимая кулаки, накинулся на хроникера:

 

– Сукин сын! – крикнул в виде приветствия градоначальник.

– Ваше превосходительство, – начал, было, господин Ляпидус.

– Молчать! Сукин сын! Пархатый жид! Как ты смел написать это!

Я тебя в двадцать четыре часа из города вон! А ты, сукин сын... – накинулся Зеленый наСтаркова.

Редактор повернулся и ушел.

– Стой, сукин сын! (нецензурная брань) Я твою газету закрою. Я знаю, у тебя социалисты там пишут! Разорю!

 

Где же тут «вредное направление», где вопросы государственной важности?

Где? – Мы не знаем.

За шутками и анекдотами мы можем разглядеть или добросовестного цензора, который был глуп до остроумия, или администратора, который был велик до смешного.

Глупость, дикость и произвол – вот где вредное направление! Вот где вопрос государственной важности!..

Все эти забавные анекдоты, эта нецензурная цензура господ Зеленых смешны. Но бывают страшные вещи. И об этих страшных вещах пишет Мякотин в сборнике «В защиту слова».

В своей статье «Одна страница из новейшей русской печати» он повествует о том, как цензура зажимала рот печати по вопросам действительной государственной важности.

Еще в 1877 г. состоялось запрещение печатать стенографические отчеты о политических процессах ранее появления таких отчетов в «Правительственном Вестнике». В 1880 г. последовало воспрещение печатать какие-либо сведения об арестах по политическим делам и о производимых по ним дознаниях и следствиях, и это запрещение было повторено в 1882 и 1885 гг. В 1882 г. было безусловно воспрещено печатать какие-либо сведения о политических преступниках, а затем – и о лицах, исполняющих смертные приговоры над ними. С тех пор политические процессы, даже в тех случаях, когда они велись путем суда, проходили при полном молчании прессы, а если последняя случайно и сообщала какие-либо сведения о них (как, например, в 1897 г. газеты «Новое Время» и «Свет» о процессе Ясевич), то главное управление по делам печати сейчас же спешило напомнить старые предписания. Вместе с тем оно не допускало и никаких сообщений, заключавших в себе хотя бы и отдаленный намек на возможность политической борьбы в России. Так, когда в 1889 г. в русской прессе появилось известие о происшедшем в Цюрихе взрыве динамитной бомбы, разглашение в печати таких известий было признано «неудобным» и на будущее время воспрещено.

Усилившееся в 1890 г. движение среди городских рабочих не замедлило вызвать соответственные цензурные мероприятия. «В последнее время, – говорилось в циркуляре Главного Управления от 28 июля 1893 г., – некоторые периодические издания занялись обсуждением состояния наших фабрик и заводов, касаясь при этом вопроса об отношениях рабочих к хозяевам; так, между прочим, были помещены статьи в «Санкт-Петербургских Ведомостях» по поводу беспорядков, происшедших на Хлудовской фабрике, в «Сыне Отечества» по поводу беспорядков на фабрике в г. Шуе, а в «Новом Времени» печатаются статьи об Юзовских заводах. Министр внутренних дел, на основании статьи 140 и 156 устава о цензуре и печати, постановил: прекратить вовсе печатание таких статей, ибо, отличаясь тенденциозным направлением и сообщая невероятные сведения, они могут причинить существенный вред».

8 июня 1896 г. Главное Управление вновь подтвердило, что «распоряжение о непечатании статей, трактующих о беспорядках на наших фабриках и заводах, об отношениях фабричных и заводских рабочих к хозяевам» остается в полной силе. Это подтверждение понадобилось ввиду разыгравшейся весной 1896 г. громадной стачки рабочих на петербургских прядильнях и ткацких фабриках. Совершенно замолчать эту стачку оказалось, однако, невозможным. Тогда была избрана другая тактика. После того как в «Правительственном Вестнике» появилось очень неполное сообщение о стачке, редакциям было предписано «в рассуждениях об этом предмете не выходить за пределы напечатанного сообщения и с крайней осторожностью пользоваться сведениями, которые могли бы дойти до них из других источников, а, равным образом, с осмотрительностью переходить от рассмотрения этих событий... к заключениям относительно общего положения всех фабричных рабочих» (циркуляр 18 июля 1896 г.). Грандиозную стачку, в которой участвовало до 30000 человек, рекомендовалось, таким образом, трактовать, как событие почти случайное и, во всяком случае, не стоявшее в связи с общим положением рабочих. Но уже 4 января 1897 г. последовало новое распоряжение не печатать более, вообще, никаких статей, заметок и рассуждений о заработной плате, рабочем дне и отношениях фабричных рабочих к фабрикантам-хозяевам.

Таким образом, пресса вынуждена была хранить мертвое молчание о самых жгучих вопросах народной жизни. Она не могла говорить ни о расхищении общественного достояния, производившемся дворянством и промышленниками, ни о разорении деревни, ни о беспощадной эксплуатации фабричных рабочих. Связанная по рукам и ногам, легальная пресса могла быть лишь немым свидетелем угнетения трудящихся классов и их борьбы за свои права, не имея возможности вмешаться в эту борьбу, не смея ни высказать своих симпатий к народной массе, ни осветить обществу ее тяжелую жизнь.

В голодный 1891 г. у печати не только отнята была возможность говорить об истинных размерах тяжелого бедствия, обрушившегося на народ, и выяснять причины этого бедствия, но периодическим изданиям было даже воспрещено помещать без особого на то разрешения со стороны властей приглашения к пожертвованиям в пользу голодающих (циркуляр 12 ноября)...

О чем же оставалось писать? О приемах, выходах, парадах, рождениях и кончинах? Бедный писатель извивался, чтобы хоть как-нибудь намекнуть, писатель сидел и обдумывал, «как бы мне так свою мысль высказать, чтобы никто не понял», «как бы мне светлую мысль затемнить».

Вместо страшного слова «голод» он должен был употреблять невинное и робкое слово «недород»; вместо «голодание» – «недоедание»; вместо слова «протест» – «заявление»; вместо «демонстрация» – «беспорядки»; вместо выражения «еврейский погром» – «события конца века»; вместо слова «жандармы» – «железнодорожный посыльный»; вместо прямого ответа на проклятые вопросы – «иносказанья и гипотезы пустые»; вместо вопля негодования – «шепот, робкое дыханье»...

Это ли не рабский язык! Это ли не «муки слова»! Это ли не закрепощение вольной мысли!

 

«Проклятье вам, мертвые цепи!..»