ГЛАВА VIII

«СВОБОДНОЕ СЛОВО»

В шестидесятые годы литераторы Курочкин, Минаев, И. Вейнберг и художник Степанов издавали сатирический орган «Искру». В № 34 «Искры» был нарисован образ двух женщин с надписью под первой: «Статья до просмотра цензора». Под другой – «Статья процензурованная». Первая женщина представлена прилично одетой, с умным, благообразным лицом, вторая же с оборванным донага спереди платьем, обезображенной, со всклоченными волосами, убегающей в испуге и отчаянье. – Эта картинка прекрасно рисует деятельность цензуры, ее борьбу с вредным направлением, ее исправление нравов.

Кому и зачем нужна была эта деятельность? Что выиграли от такой цензуры те, кто бежит от духа времени на кладбище давно минувших дней, те, кто боится лучей света и прячется во мраке?

Цензура пыталась искоренить вредное направление из произведений писателей, но то, что вчера еще цензор считал вредным направлением, «рассудку вопреки, наперекор стихиям», то сегодня уже становилось совершившимся фактом, пользу и значение которого не могло отрицать само правительство.

В 1849 г. Яков Ростовцев спрашивал у Петрашевского и его друзей в Петропавловской крепости: «Не было ли у них преступных разговоров об освобождении крестьян», а в конце пятидесятых годов сам Александр II стал во главе освобождения крестьян, и Яков Ростовцев председательствовал в комитете, обсуждавшем вопросы об освобождении.

В начале пятидесятых годов вредное направление было найдено в «Записках охотника» Тургенева, а во второй половине пятидесятых годов эта книга была признана полезной и даже стала настольной книгой Александра II.

В 1790 г. за книгу «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищеву пришлось путешествовать из Петербурга в далекую Сибирь, а теперь в Саратове имеется музей имени Радищева, а имя Радищева произносится с глубоким уважением.

Одиннадцать раз во Франции, начиная с 1789 г., изменялись порядки, одиннадцать раз писалась конституция, то, что считалось полезным вчера, то считалось преступным и вредным сегодня. До 1789 г. Бастилия грозила тому, кто осмеливался в печати говорить о вреде неограниченной королевской власти, гордо провозглашавшей: «Государство – это я». В 1797 г. гильотина или смертная казнь угрожала тому, кто хотел восстановления королевской власти и злоумышлял против республики. В 1797 г. монархия считалась злом, но это не помешало Наполеону I превратить республику в монархию и преследовать печать за вредное направление, печать, восставшую против его деспотизма.

Вредом, обыкновенно, правительство называло то, что не соответствовало его видам, что подрывало престиж власти, что шатало старый порядок.

Жизнь не стоит на месте, она идет вперед, изменяет взгляды общества, изменяет отношение ко всему, что еще недавно считалось священным, неприкосновенным и незыблемым. Печать отрицает это развитие, правительство противится этому развитию, и цензура является средством отстаивать застой. Но где же вред? Там ли, где критикуют то, что уже отжило свой век, или там, где пытаются задержать развитие страны и заглушить голос народа – печать, ратующую за будущее?

Австрийский министр Кербер не так давно заявил: «Что не может устоять против критики, то, очевидно, обладает недостаточной жизнеспособностью», а в Англии Кромвель говорил несколько столетий тому назад: «Мое правительство ничего бы не стоило, если бы не могло выдержать бумажного выстрела»...

Учреждения развиваются и разрушаются; следовательно, они нуждаются в критике. Критика толкает вперед, она развивает сознание тех, кто идет в хвосте событий. Правительство, не допускающее свободы критики, тем самым осуждает страну на застой и задерживает развитие народа.

На обеде журналистов по поводу открытия Кильского канала германский министр торжественно обратился к журналистам с речью, которую закончил словами: «Мы призваны править делами страны, а ваша обязанность критиковать наше правление».

В тех странах, где власть находится в руках народа, там не правительство царит над печатью, а печать над правительством. Там деятельность правительства критикуется шаг за шагом, там все совершается на глазах всего народа, и народ от этого ничего не теряет, а правительство помнит, что оно для народа, а не народ для него.

Но, – говорят, – печать, критикующая существующий строй, вызывает брожение умов, сеет смуту, поселяет недовольство и подстрекает к мятежу...

Так говорят те, кто отстаивает намордник для печати, кто отстаивает равнодушие и неподвижность мысли, кто повторяет на разные лады: «все обстоит благополучно», кто в печати видит причину революции, кто с духом времени и с требованиями жизни сражается красным карандашом цензуры и штыками солдат.

Но охранители, страдающие мыслебоязнью, преследованиями печати, приходят как раз к тому, чего боятся. Они раздражают, они возмущают насилием и гнетом тех, кто путем печати хочет выразить мнение страны. Мало того: «свобода печати дает выход накопившемуся пару негодования и предупреждает взрыв государственного котла». Задержите этот пар, забейте выход – и вы ускорите взрыв. В 1830 г. во Франции король издал закон, ограничивающий печать, и этот закон был последней каплей, переполнившей чашу терпения: народ восстал.

Достигает ли, наконец, цели цензура, если ей удается запретить все те сочинения, которые она считает вредными? Можно убить книгу, тысячу книг, но кто в силах, какой цензор вытравить у человека недовольство, способность чувствовать и мыслить? А если недовольство, если новые взгляды выработаны жизнью, существуют – они найдут себе выход.

Во Франции в том же 1830 г., на другой же день после введения цензуры, все газеты, преданные делу развития, а не застоя, напечатали воззвание к народу и без всякого цензурного разрешения и даже вопреки запрета.

Когда в Англии были запрещены дешевые газеты во время чартистского движения рабочих в тридцатых годах, возникали десятки тайных типографий и распространялись сотни тысяч «подпольных газет».

У нас в России в разгар цензурных преследований в пятидесятые годы Герцен устроил в Лондоне вольный станок и стал распространять, помимо цензуры, тысячи экземпляров «Колокола», и голосом страны были не «Северная Почта» Булгарина и не «Московские Ведомости» Каткова, а «Колокол» Герцена.

Нужно ли указывать, что в семидесятые годы, а в особенности теперь, революционеры всегда находили пути для печатания и распространения книг, помимо цензора? В каждом почти правительственном сообщении приходилось читать о массе листков «нелегальных», распространяемых во время забастовки или собрания.

То и дело приходилось читать об аресте нелегальных типографий.

Уже в 1855 г. Корф представил Александру II доклад о закрытии негласного цензурного комитета 2 апреля, а в докладе с прискорбием признавал, что: «распространяется рукописная литература, гораздо более опасная, ибо она читается с жадностью и против нее бессильны все полицейские меры» ^[469][15].

С тех пор прошло 50 лет, распространяется печатная литература, и она стала обычным явлением.

Цензура сама по себе, а нелегальная литература сама по себе!

Революционеры, которых, главным образом, боится правительство, пользуются полной свободой печати.

Защитники твердой и сильной власти, просто, теряются.

Ник. Рубакин в своем интересном очерке «Читатели между строк» приводит сетования земского начальника на нынешние времена: «Времена ныне не шуточные... что уж тут скрывать-то! Лучше в глаза правде смотреть! Среди фабричных и мужиков книжки такие ходят, каких раньше на моей памяти никогда еще не было, – толстые, со всякими «измами», которые только нашему брату читать. А они читают их со словарями и объяснения непонятных слов на полях выписываются... Но и это еще что! Нелегальщина завелась! И ее не мало! В иных местах ее сколько душе угодно. От фабричного к фабричному, от мужика к мужику ползет, словно зараза. На сходах ее читают – это факт. А кто и что читал – никакими дознаниями не добьешься. А почему? Да потому, что в унисон с мужиком и фабричным говорит здесь и между строк читать не приходится. Вот и пришлось по душе. И читают, и хранят, и друг другу передают, и, что особенно худо, молчат»^[470][16].

Добросовестный цензор зовет «сатиру пасквилем, поэзию – развратом... глас правды – мятежом».

Добросовестный цензор заботливо отделяет «пшеницу от плевел», «вредную мысль исключает», оставляя «страницы и строки»; «если кто написал: равнодушно губернатора встретил народ» – зачеркнет он три буквы – радушно выйдет... Что же, три буквы не в счет», а под носом у добросовестного цензора из рук в руки идут листки и книжки без всякого «дозволения» и «разрешено».

Напрасно добросовестный цензор приходит в отчаяние. Жалко бедного цензора, который становится «лишним», но происходит как раз то, что ему пророчил еще Александр Сергеевич Пушкин, говоря:

 

Поверь мне! Чьи забавы

Осмеивать закон, правительство и нравы,

Тот не знавал тебя – мы знаем почему!

И рукопись его, не погибая в Лете,

Без подписи твоей разгуливает в свете!

 

Итак, цензура преследует вредное направление, а оно становится неуловимым. Уходит в «подполье», а оттуда «без подписи цензора» на фабрику и в деревню.

Но «вредное направление», т.е. все, что несогласно с видами и предначертаниями правительства, живет не только в сотнях тысяч листков, гуляющих без подписи. Оно живет в каждом слове, переходящем из уст в уста на глазах цензора, в каждом вопиющем факте, в каждой заветной мысли, даже в красноречивом молчании... Они преследуют вспыхнувший огонек, но и здесь и там и за ними вспыхивают новые пламенные языки. Это подземный огонь – его не потушат никакие пожарные! Горит почва, на которой стоит цензор. Камни вопиют, по которым он ходит.

Какой жалкой, какой мизерной кажется его деятельность! Жизнь несется с ошеломительной быстротой. Она свергает все на своем пути, все преграды... Гордо реет буревестник, черной молнии подобный... А цензура предварительная гоняется за «словом», явившимся порождением этого «дела жизни».

Мильтон недаром сравнивал «трусливую политику предварительной цензуры с поведением того чудака, который вздумал не пустить ворон в свой парк и для этого запер ворота».

У жизни есть ключи, которыми открывались всякие запоры, у жизни есть пути, которых «не знают наши мудрецы»!

Говорят, что цензура спасает общество от тех преступлений, которые плодит разнузданная печать. Путем печати злонамеренные лица могут подстрекать к разврату, к убийствам, грабежу, к оскорблениям чести...

Будто российская цензура спасает нас от этого! Что-то не видели мы. На наших глазах происходило другое. Цензура даже поощряла такие подстрекательства! Разве Грингмуту не «разрешено», не «дозволено» было призывать «черные сотни» к грабежу, к убийствам? Разве Крушевану не «дозволено» было приготовлять в Кишиневе погром и разве о Крушеване разрешалось писать в Екатеринославских газетах в тех случаях, когда хотели клеймить его деятельность? Разве Суворины или Юзефович, или Шарапов не занимаются травлей вот уже десятки лет? Разве цензура защищала честь рабочих, когда Череп-Спиридович клеветал на них и говорил, что их японцы подкупали бороться за учредительное собрание и за восьмичасовой рабочий день? Разве цензура запрещает клеймить у нас такие дорогие нам имена, как имена М. Горького, Л. Толстого?..

У нас в России, где печать задавлена, господа Грингмуты и Крушеваны вполне свободно призывают к убийствам, вполне свободно позорят добрые имена...

На Западе – другое дело! Там полная свобода печати, там нет цензуры, но там есть суд присяжных для разбойников печати. Там Крушеван не ушел бы от суда, там он занял бы самое почетное место среди тех громил-орудий, которых он вдохновлял на патриотический грабеж. Там бакинские пожары и ненависть татар к армянам не прошли бы безнаказанно для человеконенавистнических газет.

Наши цензоры разрешают клеветать на целые классы и нации, разрешают распускать нелепую басню об убийстве перед Пасхой евреями христианских младенцев, но попробуйте-ка заикнуться о деле избитого врача Забусова в том городе, где совершилось это вопиющее зверство – и цензор тотчас станет спасать доброе имя погибшего генерала Ковалева.

Несчастный журналист «бичует маленьких воришек для удовольствия больших», но касаться большого вора цензура не разрешает, а если и разрешает, то из политических расчетов.

Зато в Англии в передовой статье «Reynold's Newspaper» (от 21 декабря 1902 г.), озаглавленной «Наша аристократия», между прочим, читаем такие строки: «Это именно в доме одного из родственников лэди Бартон наш король, бывший тогда еще принцем, оказался замешанным в позорном скандале об игре в баккара»^[471][17].

Король при всем своем могуществе ничего не мог сделать против этого сообщения, так как газета опиралась на действительные, неопровержимые данные.

Но попробовал бы какой-либо журналист запачкать доброе имя простого рабочего, не имея на то оснований. Горе ему! Суд присяжных сумеет постоять за униженного и оскорбленного и наказать обидчика.

Там, где печать свободна, возможны злоупотребления печатным словом, но свободная печать и защищает от этих злоупотреблений.

 

На козни, на вредную речь

В тебе ж и целенье готово,

О, духа единственный меч,

Свободное слово!

 

Свободное слово – это победа света над тьмой. Это глас народа, это «любви и правды чистые ученья», это контроль народа над правительством, это прибежище униженных и обиженных, это торжество жизни в ее развитии над кладбищем застоя, это буревестник, говорящий кормчему: будет буря!..

Свободное слово – это то великое благо, которого лишены Турция, Китай и Россия и которыми пользуется весь культурный мир.

 

Проклятье вам, мертвые цепи!

Слава свободному слову!