Тема трагедии в отечественной культуре

Тема трагедии и стремление воплотить трагическое находит свое талантливое претворение и в отечественной культуре. Так, у Ф.М. Достоевского звучит протест против растворения страдания в целом (сравнение с Шиллером, Шеллингом, Гегелем), мысли о неискупимости и непоправимости.

В отечественной культуре феномен трагического раскрывается не только в связи с непосредственными социальными антагонизмами, в нем зафиксированы эстетические аспекты и личной человеческой жизни, ее столкновение со смертью. Это блестяще раскрыто А.П. Чеховым в рассказе «Враги». У доктора Кириллова только что умер единственный сын, шестилетний Андрей. И вот А.П. Чехов как художник проникает в природу этого события: «Тот отталкивающий ужас, о котором думают, когда говорят о смерти, отсутствовал в спальне. Во всеобщем столбняке, в позе матери, в равнодушии докторского лица лежало что-то притягивающее, трогающее сердце, именно та тонкая, еле уловимая красота человеческого горя, которую не скоро еще научатся понимать и описывать и которую умеет передавать, кажется, одна только музыка. Красота чувствовалась и в угрюмой тишине, Кириллов и его жена молчали, не плакали, как будто кроме тяжести потери сознавали также и весь лиризм своего положения. Как когда-то, в свое время прошла их молодость, так теперь, вместе с этим мальчиком, уходило навсегда в вечность и их право иметь детей!»[92].

Трагическое А.П. Чехова, как ни парадоксально на первый взгляд звучит это словосочетание, есть красота сострадания, красота высочайшего, совершенного гуманизма[93].

Личность человека, сохранение ее достоинства — главное противопоставление страху смерти. По мнению писателя, Единое, Целое, куда возвращается человек после смерти, растворение его в природе, «жизнь в траве, камне, жабе» присущи тому, у кого больше страха перед смертью, чем достоинства» («Палата № 6»). Если человек не бессмертен, если ему суждено превратиться в глину, зачем же извлекать из небытия высокий божественный ум человека, — тоскует герой палаты № 6. «Скоро меня возьмет смерть, — думает старый профессор («Скучная история»). Эта мысль вызывает у него «безотчетный животный ужас». Ученый, проповедующий торжество науки, испытывает «страстное», «истерическое желание протянуть вперед руки и кричать о нелепости того, что его, знаменитого человека, судьба приговорила к смертной казни». «Мне хочется, чтобы все мои слушатели ужаснулись, вскочили с мест и в паническом страхе с отчаянным криком бросились к выходу». Николай Степанович в отличие от умирающего Ивана Ильича, героя повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича», нашедшего душевное успокоение в любви и самоотречении, не понимает смерти. Претендующая на утешение самая тонкая казуистика беспомощна. «Жить хочется!» — заключает Ярцев свои философские размышления о смерти (Повесть «Три года»). Чехову казалось слишком простым признать Бога разрешителем всех проблем и избавителем от страха смерти. Обращение Толстого к Евангелию Чехову кажется неискренностью человека, «который боится смерти, не хочет сознаваться в этом и цепляется за тексты священного писания». И далее: «…Почему текст из Евангелия, а не из Корана? Надо сначала уверовать в Евангелие, в то, что именно оно истина, а … потом уже решать все текстом»[94].

В «Исповеди» Л.Н. Толстой признавался, что исходным пунктом и мотивом его мировоззрения был страх смерти. Все ничтожно и призрачно перед лицом смерти, означающей отрешение от жизни. Страдания, по мнению Толстого, уничтожающие обольщение общественным престижем, богатством, чувственными наслаждениями, возвращают человека к духовному существованию. Именно этот путь и был обозначен писателем в «Войне и мире», «Трех смертях», «Анне Карениной», «Смерти Ивана Ильича» и других произведениях. Бессмертие для Толстого обретается человеком посредством любви — нравственной силы, осуществляющей единение человека с миром: «Любовь есть Бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему вечному источнику». Подобное слияние — соединение с Единым, Целым, Божественным, выражающееся в утрате индивидуальности, уничтожает страх смерти.

Трудно назвать иного писателя, на мировоззрение которого Толстой имел бы столь решающее влияние, как это проявилось в личности И.А. Бунина. Именно в природе писатель ищет истину, добро, красоту, — все то, что не находит в людях. Рождавшая ощущение счастья и радости природа вызывала в душе Бунина недоумение: «Почему же так убога жизнь человека?» В рассказе «На край света» читателя поражает несовместимость великолепия бессмертной природы и ничтожности человеческой жизни с ее скорым физическим и духовным умиранием. «Как же это так? — думает Капитон Иванович, — будет все по-прежнему, будет садится солнце, будут мужики с перевернутыми сохами ехать с поля…, будут зори в рабочую пору, а я ничего этого не увижу, да не только не увижу — меня совсем не будет! И хоть тысяча лет пройдет — я никогда не появлюсь на свете, никогда не приду и не сяду на этом бугре! Где же я буду? (Рассказ «На хуторе»). Подобные размышления молодого писателя продолжены в романе «Жизнь Арсеньева», в повести «Освобождение Толстого». Однако решить эти проблемы, признается Бунин, невозможно: «И от попыток моих разгадать жизнь остается один след: царапина на стекле, намазанном ртутью». («У истока дней»)[95].

И подлинное искусство, как квинтэссенция эстетического света Вселенной, сглаживает ущербность, предельность эмпирического бытия людей, открывая перспективу Вселенского существования, уникальность мгновения, сокровенную глубину бытия, стремительность земного порыва и жажду вечности. Так реализуется идея бессмертия — основная идея трагического.

Трагические катаклизмы XX в. нашли художественное выраже­ние не в трагедии как жанре (в отличие от античности, европейского Возрождения, классицизма, трагедийного творчества Гёте, Шиллера, Пушкина), а в романе, повести, рассказе, новелле. То есть в XX в. средоточием высших форм трагизма стало художественное повество­вание, нарративный текст. Для современной трагедии, по мнению О. Мандельштама, нет синтетического народного сознания — непререкаемого и абсолютного, когда народ имеет твердые ценностные понятия и трагедия говорит об их осквернении и защите. Создается мно­жественная система перекрещивающихся позиций, открывающих пред­мет с различных сторон: на свете, полагал В. Шаламов, тысяча правд, их надо видеть, знать, учитывать, хотя определяющей правдой все-таки является для писателя правда таланта.

Ксения Мяло, разбирая роман В. Астафьева «Прокляты и убиты», пишет, что автор показывает войну как Голгофу без Воскресения, что его убитые воскресения недостойны, а потому неумолимо прокляты. После Куликовской битвы на Руси была установлена Дмитровская суббота, явилось сказание о Богоматери, кадящей поле воинских страстей, и предание — до сих пор живое — о световых столбах, восходящих над ним в канун Дмитровской субботы: «...чистое свечение духа, субстанция жертвенности воинского усилия, горний образ народа, лишаясь которого он расчеловечивается, низводится к чисто физическому бытию.

И вот над теми трупами и над той кровью, о которых так настойчиво говорит Астафьев как о единственном орудии Победы, он сам с внушающей страх настойчивостью гасит столбы, оставляя лишь мучительно страдающую и жаждущую жить телесность».

Здесь нет необходимости разбирать сильные и слабые стороны книги «Прокляты и убиты». Оценка романа В. Астафьева Ксенией Мяло может показаться слишком суровой. Но нам, однако, важно ее понимание метафизики Великой войны, которая принесла нашему народу неисчислимые страдания, но и безусловное духовное просветление, не померкнувшее и полвека спустя, когда наши правители безответственно и преступно разрушили плоды достигнутой победы.

Вывод:

Произведение искусства, созданное рукой Гения, Мастера, подлинного художника, даже раскрывая трагизм человеческого мироощущения, — противостоит всему преходящему, противостоит смерти. Искусство знает только один вид вечного: вечность и бесконечность творчества человека. Звезды, планеты, вся Вселенная в ее реальной бесконечности существуют в искусстве только через освоение и восприятие их человеком. Только великое искусство гармонизирует мир, порождает катарсис, побуждает человека к познанию, обеспечивает ему бессмертие. Поразительные взлеты человеческой личности, мысль философа, полотно художника — все это уже предчувствие и переживание бессмертия «здесь и теперь». Это как бы луч света, который освещает и путь отдельной души, и историю всего человечества.