Модернистски ориентированные кластеры

Российские постмодернисты. Это самый большой по численности (20% всех россиян) и очень своеобразный кластер, имеющий достаточно яркие отличия от всех вышеописанных кластеров, с одной стороны, и от «российских модернистов» – с другой. К числу наиболее характерных особенностей его членов относятся: ярко выраженный нонконформизм, выбор в пользу общества индивидуальной свободы, а не социального равенства, убеждение, что инициатива и поиск нового важнее следования традициям, вторичность материального благополучия как ценности: свобода здесь ценится выше такого благополучия, а «интересность» работы – выше размера заработной платы. Для «российских постмодернистов» характерны также последовательная ориентация на собственные силы и убеждение в том, что в защите своих интересов надо ориентироваться на индивидуальные, а не коллективные действия. Им свойственны также уверенность в том, что их материальное положение зависит от них самих, а не от ситуации в стране, позитивное восприятие перемен, модернизации, индивидуализма, демократии. Они не согласны с суждением, что западный путь развития России не подходит; и согласны с тем, что каждый человек должен иметь право отстаивать свое мнение, даже если оно не совпадает с мнением большинства. По всем эти позициям ядро данного кластера демонстрирует еще более высокие показатели, чем кластер в целом.

Качественные отличия ядра от кластера в целом просматриваются лишь по нескольким позициям. Но они демонстрируют, что мы имеем дело в данном кластере скорее с весьма специфической формой сознания модерна, чем с какой-либо промежуточной, транзитивной формой сознания, а также то, что этому типу сознания присуще тяготение к демократии, хотя и не в той ее форме, которая характерна для стран Запада. Так, 58% (при 40% в кластере в целом), убеждены, что перемены в российском обществе надо проводить, опираясь на инициативу «снизу», а не на действия «сверху». Ядро в меньшей степени настроено также на роль государства как гаранта прав общности, а не прав человека, и в меньшей степени готово делегировать ему право прямого влияния на правосудие и ограничивать свободу прессы. Кроме того, входящие в это ядро в большей степени уверены в своих силах – в частности в том, что они проживут и без помощи государства.

Таким образом, это прорыночно и проиндивидуалистически настроенный кластер, с отчетливым тяготением (во многом, видимо, стихийным) к идее прав человека и отрицанием всевластия государства. Члены его достаточно уверены в своих силах, они – последовательные нонконформисты и характеризуются низкой значимостью для них материалистических ценностей при приоритете ценностей свободы и самореализации. В то же время при бесспорном признании ценности демократии как таковой для них характерны типичные для России представления о том, как должна выглядеть эта демократия, весьма далекие от классических представлений о ней.

Российские модернисты. Этот кластер во многом похож на «российских постмодернистов». К числу общих особенностей их членов относятся ярко выраженный нонконформизм, прорыночные ориентации, выбор в пользу общества индивидуальной свободы, а не социального равенства, убеждение, что инициатива и поиск нового важнее следования традициям. Роднит эти два кластера и последовательная ориентация на собственные силы, уверенность в том, что нужно бороться за свои права, а не приспосабливаться к реальности, позитивное восприятие перемен, модернизации, индивидуализма, демократии. Роднит их также согласие с тем, что каждый человек должен иметь право отстаивать свое мнение, даже если оно не совпадает с позицией большинства, неготовность делегировать правительству право влиять на правосудие и ограничивать свободу прессы. Любопытно, что, как и в предыдущем кластере, в вопросе о том, как должны происходить перемены – «сверху» или «снизу» – при переходе к ядру происходит качественный скачок, и большинство начинают отводить приоритетную роль активности «снизу». Так же, как и среди «российских постмодернистов», здесь при переходе к ядру падает толерантность к «не-Мы», что приводит в ядрах обоих этих кластеров даже к доминированию негативного отношения к Западу.

Это не позволяет однозначно характеризовать «российских модернистов» как сторонников западной модели развития, хотя объективно именно их сознание характеризуются наибольшим распространением взглядов, характерных для этой модели. В том, что и в данном случае речь идет об особой, «незападной» разновидности сознаниямодерна,убеждает и еще одно обстоятельство. С одной стороны, это единственный кластер, где доминирует представление (70% в кластере и 84% в ядре), что природные богатства могут принадлежать кому-то, кроме народа или государства (в остальных кластерах доля сторонников этой точки зрения колебалась в диапазоне 2-18% по ядрам кластеров и 3-14% по кластерам в целом). С другой стороны, только 18% в данном кластере считают, что природные богатства должны принадлежать тем, кто стал их официальным собственником в последние годы. Основная же масса «российских модернистов» убеждена в том, что речь должна идти в данном случае о территориальных сообществах или производственных коллективах. Из других особенностей кластера стоит упомянуть о том, что для него гораздо больше, чем для «российских постмодернистов», характерна ориентация на материальное благополучие. Притом, что его материальное положение объективно лучше, а уверенность в возможности прожить без помощи государства распространена относительно шире.

Таким образом, и в плане формирования характерных для сознания модерна на микроуровне норм, ценностей и установок (нонконформизм, индивидуализм, внутренний локус-контроль, ориентация на конкурентную рыночную экономику и т.д.), и, особенно, в плане разложения норм, характерных для позднеэтакратических обществ, этот кластер продвинулся дальше других. Однако это не привело ни к признанию в нем западной модели развития как эталонной, ни к однозначному принятию ряда конкретных особенностей западных обществ, ни даже к развитию толерантности к «не-Мы».

Если оценить распространенность представителей различных кластеров в российском обществе, то она будет выглядеть следующим образом.

Рис. 10. Доли сторонников различных типов нормативно-ценностных систем в российском обществе (в %)

Как видим, сегодня в России нет четкого доминирования каких-либо взглядов. Скорее, российское общество представляет собой в данном отношении пеструю мозаику. Однако главный вывод из проведенного анализа заключается все же не в этом. Главный вывод заключается в том, что при фактическом наличии сегодня в нашем обществе, по крайней мере, двухразновидностей сознания модерна, обе они не ориентированы на то, что Россия должна идти западным путем. Многие ключевые и характерные для них нормы, ценности и установки принципиально отличаются от ассоциируемых обычно с западной культурой.И в этом плане можноговорить о формировании в России «альтернативного модерна», причем существующего вразличных формах.

Конечно, это не значит, что в России вообще нет сторонников «западных ценностей» в их классической комбинации. Но их так мало, что в стандартных общероссийских социологических исследованиях они составляют статистически незначимую величину и не могут стать объектом дальнейшего анализа. Видимо, поэтому наша «правая оппозиция» никак не может найти свой электорат, оставаясь на уровне, не превышающем 3% поддержки. Она видит его совсем не таким, каков он на самом деле, и апеллирует не к тем ценностям, о которых он хочет услышать.

Однако насколько можно доверять этим выводам с учетом их новизны? Чтобы проверить это, я рассмотрела особенности ценностей выделенных кластеров с помощью такого проверенного инструмента, как методика Г.Хофстеда. При всем том, что последняя рассчитана на анализ ценностей, определяющих поведение в системах производственных отношений, существующих в разных типах обществ, а не нормативно-ценностных систем, определяющих взаимоотношения в системе «личность – общество – государство», такое сравнение дает возможность дополнительной проверки полученных выводов. Кроме того, оно позволяет получить новую информацию о векторе культурной динамики россиян (рис. 11).

Рис. 11. «Профиль» различных кластеров (20) в хофстедовой системе координат

Как видно на рисунке, и при использовании хофстедовой методики обнаруживаются две альтернативные версии российского модерна. Они очень близки по значимости для членов соответствующих кластеров личных интересов, готовности жить в условиях не жестко запрограммированной среды и важности для них успеха при относительно низкой на фоне россиян из других кластеров готовности к сотрудничеству. Однако по отношению к дистанции власти они различаются довольно сильно. В то же время драматизировать эту ситуацию явно не стоит: даже у «традиционалистов-этакратов», имеющих максимальный балл по данной шкале, толерантность к неравномерности распределения и иерархизированности власти чуть ниже, чем в Великобритании, Германии и США, и вдвое ниже, чем в Турции или Бразилии. Если же говорить о «российских модернистах», то их показатели толерантности к неравномерности распределения власти в обществе находятся между показателями Израиля и Дании. Так что все россияне по этому показателю вполне вписываются в ареал западной культуры. Их отличия от представителей стран этой культуры связаны отнюдь не с их «недемократичностью» на микроуровне. Они связаны с высокими по отношению к странам данной культуры показателями значимости личных интересов, низкими (даже у «российских модернистов») показателями ориентации на успех и очень высокими запросами в отношении четкости правил.

На рисунке видно и то, в какую сторону происходит сдвиг ценностей в российском обществе. Фактически речь идет о сильном смещении в сторону ценностей успеха в ущерб ценностям сотрудничества (21). Речь идет и об умеренном смещении в сторону роста значимости индивидуальных интересов и толерантности к ситуации «незапрограммированности», готовности работать в условиях отсутствия четких правил. Картина же, наблюдаемая по отношению к иерархически организованной модели распределения власти в обществе, уже не демонстрирует таких четких трендов. Четко выраженное у одних модернистски настроенных групп («российские модернисты» и «протомодернисты») стремление к большей равномерности распределения власти в обществе и большей демократичности в принятии решений соседствует с высокой толерантностью к жесткой иерархизированности власти у других («российских постмодернистов»).

Таким образом, на данных, полученных по совсем иной методике, построенной для других целей и в другой «системе координат», видны многие знакомые по приведенному выше их описанию особенности рассматриваемых кластеров. Прежде всего – разная роль для них индивидуалистических и достижительных ценностей. Понятнее стало и то, что весьма своеобразное отношение россиян к государству и к демократии связано не с их антидемократизмом как таковым (на уровне ценностей), а с существованием в общественном сознании особой модели взаимоотношений личности, общества и государства, поддерживаемой исторически сформировавшейся системой норм, закрепленных в культуре. Видимо, эти нормы, судя по их устойчивости, являются своего рода «несущим каркасом» нормативно-ценностной составляющей российской культуры в целом. Тем не менее, как я уже отмечала в первой части доклада, по крайней мере в последние 15 лет идет достаточно быстрое размывание основ легитимности этой модели, на микроуровне «подпитывающееся» к тому же спецификой ценностей россиян, о стихийном анархизме которых я также упоминала.

Кроме того, по данным исследования по хофстедовой методике также видно, что в российском обществе происходит своего рода «культурный дрейф». В ходе этого дрейфа Россия будет сближаться со странами Запада, прежде всего – за счет роста достижительных установок и индивидуализма, по которым она от них до сих пор сильно отстает. Более точно вектор и границы этого движения ясны при взгляде на место на ментальной карте мира двух полярных пар кластеров – «последовательных традиционалистов» и «традиционалистов-этакратов», с одной стороны, и «российских постмодернистов» и «российских модернистов» – с другой (рис. 12).

Рис. 12. Место различных кластеров на ментальной карте мира

Как видим, все рассматриваемые кластеры, при весьма значительных различиях между собой, остаются в верхней части многомерного пространства и сохраняют свою культурную уникальность. Однако вектор движения от «последовательных традиционалистов» к «российским модернистам» ведет все-таки ко все большему смещению в правую часть пространства, где концентрируются страны западной культуры.

Все вышесказанное позволяет сделать вывод, что процессы социокультурной модернизации протекают в России не так, как они протекали в странах классической европейской модели развития. Вероятнее всего, разложение традиционно существовавших в России нормативно-ценностных систем вообще никогда не приведет в ней к массовому принятию традиционных для западной культуры норм и ценностей, сформировав альтернативные модели «Modern Man», которые нельзя рассматривать просто как переходные. Можно предположить также, что на этом своеобразии сказываются не только уникальные культурные особенности, связанные с историей, религией и другими факторами, но и иная, нежели это было характерно для ХIХ и ХХ веков, траектория экономического развития России.

Сегодня в так называемых развитых странах на смену индустриализации и урбанизации пришли активное развитие третичного (связанного с производством и воспроизводством человека как важнейшего компонента современных производительных сил) и четвертичного (связанного с производством и циркулированием информации) секторов экономики, предполагающих массовое формирование среднего класса. В России же вот уже порядка 30 лет эти сектора не только не растут, но, скорее, даже сокращаются. Стагнация характеризует уже 30 лет и процессы урбанизации. Причем, скорее всего, это не чисто российская особенность – не случайно в последние годы все больше говорят о неомодернизационном подходе, предполагающем множественность не только путей, но и результатов модернизационного процесса.

А это значит, что на российском примере можно выделить, видимо, очень важную для понимания процессов культурных изменений в процессе модернизации обществ в XXI веке закономерность. Отсутствие объективных экономических предпосылок для социокультурной модернизации, которые выглядят сегодня несколько иначе, чем в XVIII-XIX веках, может вызывать в модернизирующихся обществах в ходе экономического роста вместо постепенной смены норм и ценностей традиционного общества нормами и ценностями обществ классического «западного» модерна формирование каких-то иных культурных моделей или же состояние длительной социальной аномии. Возможно даже, что именно эти принципиально новые модели и станут определять будущее не только России, но и целых ареалов мира в ХХI веке.