Заказ № 1635. 3 страница
2. ПОНЯТИЕ «СУДЬБЫ» И ЕГО ТЕКСТУАЛЬНЫЕ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ В КОНТЕКСТЕ АРХАИЧНЫХ И «ЭПИЧЕСКИХ» КУЛЬТУР2 2.1. Нарратив, протагонист, «судьба» Восприятие человеческой жизни как единого значимого целого есгь в истории мировой культуры явление относительно недавнее В Греции VI—V веков до н э человеческая жизнь уже воспринимается как единый сюжет, при сохранности, однако, представления о членении этого сюжета на определенные, четко отграниченные друг от друга и обладающие нормативным внутренним единством отрезки (Солон, «Седьмицы человеческой жизни») В более архаичных с точки зрения социальной организации сообществах един- ' «Для мандалы IX по наблюдению Т Оберлиса, характерно изображение Сомы в образе агрессивного царя, собирающегося в военный поход за добычей, причем jto изображение умещается в рамклх последовательных этапов приготовления амриты стекание выжатого сока из-под пресса — выезд царя в военный поход, очищение сока через цедилку — преодоление препятствий на iiyin к победе, стекание сока в сосуды — нападение на укрепления противника, смешение с молоком — захват и раздел добычи» [FjnuapeiiKona 19996 338] 2 Разделы 2 1 и 2 2 настоящей главы были опубликованы в качестве отдельной статьи [Михайлин 2002а] Для данного издания tckci бы i нерерабоип и дополнен Скифы ство различных индивидов, принадлежащих к одному и тому же возрастному и социальному разряду, зачастую гораздо более значимо, нежели последовательная связь сменяющих друг друга «эпизодов» в рамках одной индивидуальной биографии. В области истории текста как части общей истории человеческой культуры это выводит нас на достаточно конкретные количественные и качественные характеристики вероятной (сколь угодно гипотетической и условной) исходной формы нарратива. Оговорю сразу ряд существенно важных для меня в данном случае понятий. Литература (и всякий ориентированный на репрезентативную функцию текст, в том числе и изобразительный) в определенном смысле есть форма коллективной памяти, ответственная за непрямое постулирование общезначимых в пределах данной конкретной традиции истин. Базисной структурой литературного текста является нарратив: рассказанный сюжетный эпизод, наделенный качеством миметического перехода, то есть вовлекающий слушателя и/или зрителя (позже — читателя) в индивидуально-личностный акт «вчувствования» в судьбу персонажа с одновременным усвоением некой суммы социально значимого опыта. В пределах одного, отдельно взятого нарратива, еще не вписанного в позднейшую логику «генеалогизации»1, под «судьбой» понимается «моментальное»2 изменение статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магнетического контекста в другой. Мы имеем все основания предполагать, что первичные текстуальные практики, породившие в дальнейшем повествовательную традицию (а следовательно, и традицию литературную), существовали в контексте сугубо ритуальном и являли собой не что иное, как вербальный план ритуального действа. Отсюда вытекает ряд общих характеристик гипотетического исходного нарративного текста. Во-первых, речь идет о наборе характеристик, определяемых синкретической природой исходного повествования. Все уровни организации текста, а также все составляющие текст единицы и структуры в равной степени значимы для его адекватного восприятия, причем смысл каждого отдельного уровня и каждой отдель- ' Которая встраивает персонаж в систему причинно-следственных связей как в рамках «индивидуальной истории», так и в более широких рамках истории родовой или истории страны, народа, конфессии и т д. - «Значимый момент» с точки зрения «календарного» времени может бьп ь растянут на сколь угодно долгий срок Однако, при синкретическом характере исходною нарратива, временной аспект происходящих с персонажем изменений по смыслу равен самим этим изменениям, а следовательно, «моментален» с точки зрения перехода от «того, что было» к «тому, что стало» Ср в этой связи «моментальноегь» судьбы в скандинавской скальдической по'лии и ее способность воплощап,ся в жесте, riociyiiKe, детали 38 В. Михаилин Тропа звериных слов Жертва же воинская, приносимая в Диком поле по законам Дикого поля, чаще всего не имеет никакого отношения к прокре-ативной символике (к растительной же — весьма специфическое)1, хотя не менее четко ориентирована на центральную ось соответствующего ритуала. Вот только ось будет в данном случае, вероятнее всего, не растительной, а металлической. Впрочем, об этом позже: после того как будут проанализированы конкретные образы, составляющие сюжет пекторали. Именно сюжет, с нашей, современной точки зрения, ибо, на мой взгляд, эта пектораль есть не что иное, как своеобразный «послужной список» и одновременно «наградной лист» похороненного в Толстой Могиле царя. А к анализу составляющих данный «биографически выстроенный» текст образов можно будет, в свою очередь, приступить только после того, как мы обратимся к центральному для этого текста понятию, понятию судьбы в его соотнесенности с архаичными репрезентативными техниками. 2. ПОНЯТИЕ «СУДЬБЫ» И ЕГО ТЕКСТУАЛЬНЫЕ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ В КОНТЕКСТЕ АРХАИЧНЫХ И «ЭПИЧЕСКИХ» КУЛЬТУР2 2.1. Нарратив, протагонист, «судьба» Восприятие человеческой жизни как единого значимого целого есть в истории мировой культуры явление относительно недавнее. В Греции V!—V веков до н.э. человеческая жизнь уже воспринимается как единый сюжет, при сохранности, однако, представления о членении этого сюжета на определенные, четко отграниченные друг от друга и обладающие нормативным внутренним единством отрезки (Солон, «Седьмицы человеческой жизни»). В более архаичных с точки зрения социальной организации сообществах един- ' «Для мандалы IX, по наблюдению Т Оберлиса, характерно изображение Сомы в образе агрессивного паря, собирающегося в военный поход за добычей, причем это изображение умещается в рамках последовательных этапов приготовления амриты стекание выжатою сока из-под пресса — выезд царя в военный поход, очищение сока через цедилку — преодоление препятствий на nyi и к победе, стекание сока в сосуды — нападение на укрепления противника, смешение с молоком — захват и раздел добычи» [Елизаренкова 19996 338) 1 Разделы 2 1 и 2 2 настоящей главы были опубликованы в качестве отдельной статьи [Михаилин 2002а] Для данного издания теки был переработан и дополнен Скифы ство различных индивидов, принадлежащих к одному и тому же возрастному и социальному разряду, зачастую гораздо более значимо, нежели последовательная связь сменяющих друг друга «эпизодов» в рамках одной индивидуальной биографии. В области истории текста как части общей истории человеческой культуры это выводит нас на достаточно конкретные количественные и качественные характеристики вероятной (сколь угодно гипотетической и условной) исходной формы нарратива. Оговорю сразу ряд существенно важных для меня в данном случае понятий. Литература (и всякий ориентированный на репрезентативную функцию текст, в том числе и изобразительный) в определенном смысле есть форма коллективной памяти, ответственная за непрямое постулирование общезначимых в пределах данной конкретной традиции истин. Базисной структурой литературного текста является нарратив: рассказанный сюжетный эпизод, наделенный качеством миметического перехода, то есть вовлекающий слушателя и/или зрителя (позже — читателя) в индивидуально-личностный акт «вчувствования» в судьбу персонажа с одновременным усвоением некой суммы социально значимого опыта В пределах одного, отдельно взятого нарратива, еще не вписанного в позднейшую логику «генеалогизации»1, под «судьбой» понимается «моментальное»2 изменение статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магнетического контекста в другой. Мы имеем все основания предполагать, что первичные текстуальные практики, породившие в дальнейшем повествовательную традицию (а следовательно, и традицию литературную), существовали в контексте сугубо ритуальном и являли собой не что иное, как вербальный план ритуального действа. Отсюда вытекает ряд общих характеристик гипотетического исходного нарративного текста. Во-первых, речь идет о наборе характеристик, определяемых синкретической природой исходного повествования. Все уровни организации текста, а также все составляющие текст единицы и структуры в равной степени значимы для его адекватного восприятия, причем смысл каждого отдельного уровня и каждой отдель- 1 Которая встраивает персонаж в систему причинно-следственных связей 2 «Значимый момент» с точки зрения «календарного» времени может быт ь 40 В Михаилин Тропа 1верины\ с we но взятой структуры или единицы1 представляет смысл общего целого часть равна целому, целое может быть представлено через часть Группируя семантически конгруэнтные части и выстраивая из них более сложную структуру, текст «настаивает» на основном смысле высказывания, и «тотальность» здесь важнее «вариативности» Во-вторых, синкретичен сам способ воспроизводства исходно-(о нарратива Текст не существует в отрыве от условий исполнения Акт коллективного припоминания и акт коллективной наррации еди-номоментны Поводом к осуществлению того и другого является необходимость модификации иаи радикальной смены действующей модели поведения забвение одних поведенческих модусов и моментальная («значимый момент») подстановка на их место дру-1их, «умирание» нарративизирующего сообщества и каждого отдельного участника в одном качестве и моментальное «рождение» в ином В-третьих, нарратив самодостаточен и замкнут на себе, не нуждается в умножении, в развитии отдельных элементов и в «открытости» по отношению к другим нарративным, ритуальным или бытовым практикам С распадом этого, ритуального по своей основе синкретизма (вероятнее всего, вследствие развития в примитивных сообществах стратовой специализации и сегрегации, то есть обособления тех или иных социальных, маркированных с пространственно-магистиче-скои точки зрения практик в отдельные «способы существования», — будущие варны, касты, профессии, классы и т д) развивается ряд тенденций, способствующих снижению собственно «ритуальных» характеристик нарратива и параллельному нарастанию его «литературных» характеристик В первую очередь происходит сам по себе отрыв нарратива от базисного ритуала Чем больше обосабливаются те или иные социальные практики, постепенно превращаясь в специализированный способ существования (воинский, «хозяйственный», жреческий и т д), тем менее значима память о самой возможности перехода из одного разряда в другой и тем более значима память о сути обретенного способа существования Мнемонические функции нарратива обогащаются еще одной функцией «вспоминания» о ритуальном контексте, каковой в дальнейшем все заметнее и заметнее утрачивает исходную «базисность», все более и более формализуется, приобретая в итоге роль сугубо орнаментальную При ЦСЖЖ) сутубо ] и поте гическои возможности их выделения из общего Скифы В этой связи неминуемо усиливается самостоятельность различных уровней собственной организации текста. Исходное синкретическое единство разрушается, часть больше не представляет целого, а потому для сохранения этого целого необходимо налаживать динамическое равновесие и взаимодействие между составными элементами текста. При этом каждый из элементов, обретя перспективу самостоятельности, тяготеет к развитию собственных черт, структурно значимых на соответствующем уровне организации. Разные способы налаживания такого структурного равновесия и взаимодействия, очевидно, и канонизируются впоследствии как литературные жанры. Наиболее значимым составным элементом нарративного текста является персонаж, протагонист, объект эмпатии со стороны зрителя/слушателя/читателя. Именно эта эмпатия и стоящие за ней индивидуально-личностные механизмы усвоения культурной информации задают генеральную линию развития протагониста как самостоятельного элемента организации нарративного текста. Чем далее, тем более протагонист утрачивает свою исходную ритуальную и, в этом контексте, сугубо функциональную природу и тем более он индивидуализируется, причем сама эта индивидуализация именно и выступает в не-ритуальном контексте в качестве способа облегчить зрителю/слушателю/читателю момент миметического перехода. Агамемнон, Ахилл, Гектор, Одиссей, Менелай, Парис, Аякс и т.д. больше не выступают в контексте неразрывного ритуального единства, «обозначающего» тот или иной воинский статус, тот или иной конкретный способ перехода из одного воинского модуса существования в другой, ту или иную «судьбу» в тех или иных локально значимых ее вариантах. Отныне, будучи собраны вместе в пределах единого текста, они задают индивидуальные инварианты общей воинской нормы. И юноша, обдумывающий житье и решающий, делать бы жизнь с кого, видит перед собой варианты, соотносимые как с его собственными индивидуально-личностными особенностями, так и с особенностями той конкретной ситуации, в которой он в данный момент оказался — или окажется в будущем. Циклизация предшествует генеалогизации на том этапе развития линии от исходного нарратива к нарративу литературному, на котором утрата адекватного ритуального контекста компенсируется экстенсивной тенденцией к «собиранию» текстов. Само по себе такое «собирательство», работа по группировке и сцепленному запоминанию схожих по тем или иным структурным компонентам текстов уже есть симптом если не полной утраты связи повествования с ритуалом, то выраженной автономности. А «количественный» подход знаменует собой отказ от замкнутости ритуального 42 В Михаилин Тропа звериных ыо<? нарратива на себе. Именно в эту эпоху выделяется профессиональная «каста» сказителей, обладающая, как и подавляющее большинство других ремесленных «каст», специфической маргинальной экстерриториальностью в отношении «нормальной» общины [Nagy 1985 35 and passim). Специализированный сказитель есть мнемоническая машина, способная запомнить и воспроизвести1 возможно более широкий (а значит, необходимо выходящий за узкоместные, общинные рамки) репертуар текстов, расписанный по своеобразным «жанрам», отвечающим той или иной ритуально значимой ситуации. Отсюда и принцип группировки текстов, предшествующий генеалогической традиции — «похищения», «перебранки», «речи», «сватовства», «сражения», «разрушения», «убийства» и т д. Выраженные следы подобного подхода мы находим в целом ряде относительно недавних традиции, не получивших дальнейшего развития вследствие резкого культурного слома базисной культуры, связанного, скажем, с христианизацией В результате мы в ряде случаев имеем уникальную возможность восстановить промежуточные для других нарративных культур этапы становления, застывшие, как муха в янтаре, в чуждом культурном контексте2. Именно таким феноменом является «Старшая Эдда» Следы «до-генеалогической» циклизации явственно ощутимы также и в культурно более позднем корпусе текстов, группирующихся вокруг (и в составе) «Похищения быка из Куальнге» Впрочем, искусство сказителя измеряется не только его умением запомнить и воспроизвести должное количество текстов, но и умением аранжировать эти тексты, во-первых, как уже было сказано, в соответствии с тем или иным (чаще всего, вероятно, ритуально ориентированным ситуативным) контекстом, а во-вторых — в соответствии с запросами аудитории. Аудитория же, как и от всякого профессионала, неизбежно требовала от сказителя демонстрации «умения», сказительской «лихости», которая при существующих практиках рассказывания могла и должна была проявляться прежде всего в умении «сплести прядь» из имеющихся в наличии текстов. Приобретающий индивидуальные качества персонаж начинает предъявлять претензии на более широкий «личностный» сюжет- 1 На данном этапе, как это было неоднократно показано в ряде исследо 2 Пусть даже нам приходится восстанавливать целый род или даже семей Скифы ныи контекст с одной стороны на биографию, а с другой — на вписанность в систему сюжетов иного, надличностного уровня как с точки зрения количественной (другие личностные биографии и их коллизии), так и качественной (родовой, национальный, религиозный, «божественный» и тд сюжеты) Это, в свою очередь, служит одной из причин возникновения и становления принципов циклизации и генеалогизации как наиболее перспективных принципов организации нарративных традиций Генеалогический принцип ор[анизации эпических нарративных систем, возобладавший практически во всех известных нам непрерывных эпических традициях, может быть обязан своей «победой» в первую очередь двум факторам, имманентным современному состоянию подобной традиции тенденции к индивидуализации протагониста и выгодной для сказителя мнемонической технике «нанизывания» нарративов на единую «судьбу» протагониста (в тех случаях, когда конкретные нарративы воспроизводили, модифицировали или развивали общую линию данной конкретной «судьбы») В этом контексте само понятие судьбы обретает особый, заслуживающий отдельного исследования смысл1 Судьба как «моментальное», значимое изменение статуса персонажа, переводящее его из одного пространственно-магнетического контекста в другой, связанное первоначально главным образом именно с понятием переходности, возможности или невозможности совершения перехода («судьба» / «не судьба»), обретает в ряде контекстов тенденцию к распространению на всю человеческую жизнь Причем поначалу не на человеческую жизнь вообще, а на жизнь вполне специфических маргинальных2 групп («люди длинной судьбы» у монголов), ибо именно здесь человеческая жизнь понимается как единое целое: потому что герой, «человек длинной судьбы», пожизненно вписан в героический, то есть, по сути, в переходный статус' «Спряденный»4 таким образом макротекст, в который вписывались структурно разнородные с точки зрения существующей ' Исследование этого понятия в других контекстах и с других точек зре ния см в [Понятие судьбы 1994, Москвин 1997] Точки зрения близкие к представленной здесь, см в [Судьба 2003] 2 Или — периодически «уходящих в мар!инальносгь> для последующего очищения и обретения более высокого властною сгатуса ' Подробнее об этом см в главе «Между волком и собакой > в разделе < Архаика и современность» 4 Устойчивый в индоевропейской традиции образ парок и ш норн «1ку ших судьбу> героя с тем, чтобы впоследствии обрезать се в нужной точке —-не достояние ли он все той же «сказительскои» эпохи' Даже с точки зрения задействованных материалов и персонажей (шерсть/волосы < металл «сидя 44 В Махай шн Iропа 1верины\ с юв традиции наррагивы (связанные, скажем, с чудесным рождением, воспитанием, юношеской инициацией, подвигами и героической смертью), должен был казаться современникам верхом сказитель-ского «модернизма» Однако он обладал безупречном сказительс-кои внутренней логикой, что возводило данную «технику» в ранг секретов мастерства А кроме того, подобный подход должен был импонировать соответствующей аудитории а именно воинской аристократии, тем самым «людям длинной судьбы», которые в дальнейшем, оттеснив от власти жреческое и «ваишьятское» сословия, стали определять судьбы Европы и прилегающих к ней областей 2.2. Изобразительный текст и «судьба» В контексте архаического ритуала «вещная», материальная природа субстрата любого изобразительного текста резко отличает его от текста языкового Мнемонические техники, лежащие в основе языкового ритуального «припоминания», основаны, в первую очередь, на ритмически повторяющихся структурах, чем диктуется прочная и неизбежная связь «первичного», ритуального нарратива с музыкальными и пластически-динамическими (танцевальными) «текстами» Нарративный, музыкальный и отчасти танцевальный уровни ритуального действа существуют во времени и оттого идеально подходят для репрезентации транзитивной составляющей ритуала такой-то умер, этакий родился Или позже некто был таким-то, умер в этом качестве и родился заново, в другом качестве Или еще позже некто был таким-то, прошел такие-то и такие-то испытательные (очистительные, посвятительные и т д) процедуры, стал другим Изобразительный же уровень ритуального действа по самой своей сути призван репрезентировать константную составляющую ритуала, который включает в себя всех участников оного (людей, предметы, животных, пейзаж, космические тела и т д) на правах своеобразного «пространственного синкретизма», где каждый вписанный в систему «участник» отсылает разом ко всем остальным «участникам» и к общему смыслу происходящего, где часть, как уже было сказано в отношении ранних форм нарратива, равна целому, щие/неподвижмые/старые валькирии») он без остатка вписывается в сугубо воинскую ритуалисшку Демонстрация длинных волос (нестриженых и нечесаных или, напротив, умащенных, завитых и спряденных в пряди) еоь один из атрибутов мар!инального/воинского поведения практически во всей индоевропейской традиции О несовместимости металта как с <ваишьятскими> гак и с рядом жреческих практик речь уже шла выше Скифы а целое может быть представлено через часть В этом отношении единство жреца, жертвы, травы, кидаемой под ноги жертвенному животному, и всех прочих обстоятельств совершения ритуала ясны (яджны) не есть единство символическое, знаковое, но единство соматическое И именно на этой органической сопричастности и строится другой, не-ритмический, не-повторяющийся, константный уровень ритуальной эмпатии — как другая, параллельная первой мнемоническая техника «вчувствования» До тех пор, пока ритуал сохраняет исходный баланс транзитивного и константного элементов (базирующийся в том числе и на ряде «смешанных техник», как в случае танца, существующего одновременно и в ритмической транзитивности, и в пластической константности), его единству и действенности ничто не угрожает Клин вбивает неизбежный процесс сегрегации и специализации, связанный в том числе и с совершенствованием каждой конкретной техники Стоит нарративу приобрести тенденцию к генеалогической, выходящей за рамки данного конкретного ритуала аранжировке персонажа, как «зрительные» аспекты ритуала начинают приобретать выраженную знаковую природу А это, естественно, тут же ставит вопрос об адекватности и ситуативности прочтения знака, о неустойчивости коннотативных смыслов, о тенденции к превращению денотата в коннотат и в конечном счете о потенциально полной непрозрачности исходных смыслов для более поздних слушателей (а тем более читателей) и о неизбежном «вчитывании» в текст чужеродных, но актуальных на данный момент смыслов То же самое происходит и с изобразительным текстом при усложнении его формальной структуры — что неизбежно при повышении исполнительского мастерства и, следовательно, потенциальном «смыслоемкости» каждом единицы изобразительного текста «Декоративно-орнаментальная» и «конкретно-натуралистическая» линии в развитии ритуального по исходной сути искусства суть и в самом деле явления одного ряда1 Изобразительный ряд, ориентированный на «значимость каждой точки», не нуждается в конкретно-натуралистических зрительных образах С другой стороны, подобный конкретный образ может приобрести самоценность именно как такая, доведенная до крайней степени совершенства «точка», отсылающая к необходимости ритуального прочтения любого «реального» образа Отсюда — полная логичность сосуществования в позднем скифском искусстве этих двух, казалось бы, 1 Что кстаги вызывает и еще один «побочный > вопрос а не яв мегся in появление пиктографии формализующейся далее в звуковую изи идеографи ческую письменноеib одним из вариант» подобною развития1 В Михайлин Тропа звериных слов взаимоисключающих тенденций [Хазанов, Шкурко 1976: 49]. Там, где раннему скифскому мастеру, усвоившему способы изображения культовых животных по ближневосточным образцам (или непосредственно от захваченных в переднеазиатском походе мастеров), хватало для «изображения судьбы» одного-единственного оленя с подломленными ногами или свернувшегося кольцом кошачьего хищника, поздний мастер выстраивает целый декоративно-орнаментальный шедевр с вписанными друг в друга геометризованными частями животных — или, «на греческий лад», последовательность реалистически трактованных сюжетных сцен. С этой точки зрения в составляющих нижний фриз пекторали из Толстой Могилы сценах терзания бессмысленно выделять какой-то один ряд (терзающие хищники или терзаемые травоядные), чтобы связать его в дальнейшем с теми или иными «тотемистически обоснованными» качествами, будто бы переходящими от изображаемого зверя на человека, носителя изображения (стандартная мотивация «звериного стиля» в отечественных, да и не только отечественных, работах). Хищник и травоядное составляют здесь ри-туально-магистическое смысловое единство, связанное с тем или иным конкретным, приобретенным носителем текста возрастным и социальным статусом, то есть с конкретной «судьбой»1. В скифском искусстве с удивительным постоянством встречаются одни и те же сочетания хищного и травоядного участников «терзания». Так, заяц есть принципиальная — и единственно возможная — добыча пса и/или волка. Кошачьи хищники, напротив, в сочетании с зайцем не встречаются, но зато они «охотятся» на крупную копытную дичь (прежде всего на оленей, далее по частоте встречаемости идут дикие козлы, лоси, вепри)2. Терзание лошадей (и людей!) есть 1 Мысль, по сути, не такая уж и новая, если соединить представленную 2 Данное обстоятельство можно было бы объяснить «бытовыми» мотива Скифы по преимуществу привилегия грифонов— существ откровенно фантастических и комбинаторных, которых уже хотя бы в силу этого следует характеризовать как персонажей повышенной семантической емкости Распространены также и сцены терзания грифонами оленей и козлов, однако кошачьи, нападающие на лошадь, насколько мне известно, не зафиксированы1. Стоит, пожалуй, отметить и еще одно обстоятельство, человек может быгь представлен в любой из перечисленных систем, причем и в аранжировке образа человека также есть свои закономерности. Так, для зоны собаки/зайца и для зоны парда/оленя человек практически неизменно выступает в роли охотника, хищника, «терзающей» стороны, причем в паре с лошадью2. В «зоне грифона» же как человек, так и лошадь — неизменная «добыча». С представленной здесь точки зрения традиционный структуралистский подход к интерпретации сцен терзания исходя из «базовых» «общекультурных» дихотомий (верх/низ, мужское/женское, космос/хаос и т.д.) выглядит не чем иным, как попыткой аллегорически-рационалистической мифологизации архаического текста, что чаще всего приводит к необходимости откровенной подгонки материала под концепт. Последняя операция в пределах структурно-семиотических моделей проста донельзя: поскольку в пределах же, если останавливаться на бытовых мотивациях, пришлось бы предположить если и не «реальность грифонов», то, по крайней мере, возможность того, что орлы нападают (сами по себе, а не в контексте насквозь ритуализованной «соколиной» охогы с беркутом) на крупных копытных, что абсурдно Мотивации изобразительных сцеп, имеющих ритуальную семантику, должны, на мой взгляд, в самую последнюю очередь соотноситься с мотивами бытового характера, да и те всегда имеет смысл подозревать в сугубо ритуальной смысловой наполненности
|
