Заказ № 1635. 6 страница

В Михаи HiH 7 porta звериных с юн

свободно выпустив их обратно за Дунай, — поскольку поверить в то, что скифы действительно потеряли из виду ушедшее ночью без обоза персидское войско, а потом еше раз разминулись с ним в степи на противоходе, крайне сложно), сколько о неминуемо ожи­дающей здесь персов смерти Стрела ecib оружие нападения, а не защиты, причем нападения на расстоянии

В роли ключевого артефакта в этом послании выступает, с на­шей точки зрения, именно птица Никак не мотивированное Да-рием и ни к чему не ведущее уподобление птицы коню может быть значимо уже одним только фактом своей смысловой изолирован­ности Геродот попросту не знает, как его объяснить, а потому и оставляет как есть, без комментария¹ Однако если сопоставить стандартные в индоевропейской традиции функции коня как по­средника смерти с аналогичными функциями птиц (особенно в контексте уже проведенного выше сопоставления представленных на пекторали птиц с «фраваши/фраварти») — причем ключевой качественной характеристикой, связанной со смертью, в обоих случаях выступает именно быстрота, «полет», — то смысловая па­радигма этого образа станет достаточно внятной Персы могут овладеть землей и водой — но скифы для них неуловимы, посколь­ку, в отличие от персов, не привязаны ни к земле, ни к воде и под­вижны, как птицы Однако скифские земля и вода для персов суть мертвые, несущие смерть земля и вода, и так будет везде и всегда (пять стрел) О смерти, о могилах отцов Иданфирс говорит Дарию открытым текстом, через посланника, и тем переводит разговор в совершенно иное русло, ибо почитание умерших во всех иранских религиозных системах есть дело сугубо святое Дарий, в случае осквернения им скифских отеческих могил, утратит благость и сам станет орудием тьмы Впрочем, до отеческих могил, как и до самого скифского народа, нужно еще добраться, здесь же, на берегу Мео-тиды, — только мертвая земля², неуловимые скифские отряды, стрелы и быстрая смерть

¹ Комментарий Д С Раевского, выстраивающего, как и следовало ожидать,
из лягушки, мыши и птицы очередное мировое древо (лягушка — низ, мышь —
середина, птица — верх), вполне логичен в контексте избранной им системы
дешифровки исходного материала, однако не убеждает Почему такое откро­
венно и традиционно хтоническое (земляное и подземное) животное, как
мышь, должно символизировать собой серединную, го есть че ювеческую и
культурную, часть мирового древа'

² Мертвая и для самих скифов, ибо они старательно и солшсльно ведуг
персов вдоль моря, по маршналыюи для них самих терриюрии — зоне юно­
шеской лихости и райоя словно специально созданной для пофаничных «раз­
борок» Друюй земли для персов в Скифии нет и пе будет Поход персов вг 1убь
скифской leppmopmi никоим обраюм не укладывается в означенные фади-

Скифы

В том случае, если за образом птицы стоит не понятие, близ­кое к фраваши, а понятие, близкое к общеиранскому же фарну- хварана\ то смысл высказывания меняется, но не настолько ради­кально, чтобы изменить общий смысл всего послания. Птица в этом случае — жизнь и воинская удача для быстрых и подвижных скифов. Лягушка и мышь — земля и вода, которые скифов кормят, а персов нет. То есть что для русского радость, то немцу смерть, причем смерть, зримо воплощенная в пяти «всеобъемлющих» стре­лах. Как бы то ни было, смысл послания обыгрывает нелепое, с точки зрения скифов, персидское требование земли и воды² и со­держит откровенно угрожающие коннотации, переосмысляя изло­женное Дарием соотношение сторон и сил.

Эпизод с зайцем имеет место вскоре после получения персами скифской «шифровки» и представляет собой, на мой взгляд, еще одну такую же ритуально-магистически семантизированную де­монстрацию. Заяц, невесть откуда появившийся в боевых поряд­ках скифского войска уже после того, как обе армии сошлись и, видимо, изготовились к бою, был, естественно, выпущен самими скифами, поскольку ни один нормальный заяц ни за что на свете не стал бы сидеть и ждать своего «выхода» в самой середине круп­ной людской массы.

Возможно, однако, что вся эта история (так же, кстати, как и история с лягушкой, мышью, птицей и стрелами и большая часть других аналогичных ярких эпизодов) представляет собою рациона­лизированные и инкорпорированные в «исторический» (при всей понятной его специфике) текст Геродота фрагменты других тек­стов, имевших совершенно иную, на эпических и ритуальных пат­тернах основанную структуру. Впрочем, для нас это ничего не меняет, поскольку речь в любом случае идет о текстуальных реаль­ностях, семантически значимые элементы которых нуждаются прежде всего в «общем» декодировании. Важно то, что образ зай­ца был семантически осмыслен скифской традицией в качестве значимого элемента, в свернутом виде представляющего общий

цией шестьдесят дней и, вероятнее всего, также является вымыслом, призван­ным, согласно вполне убедительной трактовке того же Д.С. Раевского, подчер­кнуть глобальный, космогонический характер конфликта между скифами и персами — на сей раз со скифской точки зрения.

¹ Счастье, благо, удача, «фарт» — весь регистр смыслов, связанных с бла­
гом как индивидуальным, так и коллективным. В разных ответвлениях иран­
ской традиции это понятие претерпевало существенные изменения — как в
плане выражения, так и в плане содержания. Однако общее смысловое поле
оставалось близким к исходному, общеиранскому.

² Как обыграли двадцатью годами позже аналогичное требование спартан­
цы и афиняне, сбросив персидских послов — одни в колодец, а дру1 ие с утеса
на прибрежные камни: там вам и вода, и земля.

В Михаилин Тропа звериных слов

смысл случившегося и совместимого с более широкой системой кодирования коллективной памяти Сходной точки зрения на при­роду Геродотовых источников придерживается и Д С Раевский, вполне успешно и доказательно попытавшийся в своем труде вос­становить сюжетную и отчасти образно-символическую канву не­коего гипотетического исходного скифского эпоса, из которого так ичи иначе заимствовал Геродот

Рассматривая с этой точки зрения интересующее нас скифс­кое предание о воине с Дарием, мы видим, что оно может быть ин­терпретировано как хранящее информацию самого различного ха­рактера это и этпогеографическая картина Скифии и соседних с ней зечеть и данные о традиционных взаимоотношениях с сосед­ними народами, и принятые нормы социального поведения, орга­низации войска, ведения воины, и представления о достойном царе-военачальнике, и проанализированные выше символические коды, присущие скифской культуре Это эпическое повествова­ние — хранилище не столько исторической памяти о конкретном событии в его неповторимом своеобразии, сколько памяти социо­культурной, обеспечивающей будущим поколениям возможность адекватного принятым нормам поведения в определенных типо­вых ситуациях Рассказ об этом событии — по сути, лишь повод для передачи такой информации, и здесь допустимо достаточно воль­ное обращение с реальностью, ее подчинение принятым моделям Соответственно реконструкция на его основе реального хода во­енных действий — задача практически неосуществимая, истори­чески достоверными здесь могут оказаться лишь данные самого общего порядка

[Раевский 1985 70-71]

А дальше персам была показана масштабная и наверняка очень смешная, с точки зрения скифов, картина огромная масса статус­ных воинов — именно статусных, поскольку отряд Скопаса и при­данные ему савроматы ушли к переправе через Дунай, — гонится по степи за зайцем и растворяется в туманных далях Объяснять это эпическое полотно, как то делает Д С Раевский, желанием во что бы то ни стало поймать зайца для того, чтобы обеспечить себе пусть не благополучие, плодородие и процветание, но хотя бы ситуатив­но более близкую удачу в бою, совершенно бессмысленно, по од­ной простои причине боя-то не было Не потому же, в самом деле, что скифы зайца так и не поймали

Так что раскритикованный Д С Раевским Е В Черненко, с чьей точки зрения скифы просто издевались над персами, был не так уж неправ Конечно, это не была попытка под смехотворным предлогом уклониться от боя, и читать этот эпизод нужно через

Скифы 7}

призму особой семантической нафуженности каждого вовлеченно-го в него элемента, но — с учетом обшей сугубо демонстративной природы всей этой акции

Не этим ли самым, не безнадежной ли погоней за заицем-Ско-пасом занималось огромное персидское войско во главе с царем царей с самого начала военной кампании' То есть по сути, делом сугубо мальчишеским, приличествующим разве что «волкам» или «гончим псам», — но уж никак не полномочному представителю Ахурамазды

Дарий назвал скифов своими рабами Скифы обиделись и в ответ «обложили его псями» (одним из самых существенных воин­ских оскорблении применительно к статусному воину, не говоря уже о царях), то есть приписали ему самый низший возможный воинский статус¹ А попутно предложили и дальше играть в дого­нялки, если Дарию так уж нравятся подобные детские забавы

' Такою рода оскорбления чрезвычайно широко распространены в арха ических воинских сообществах lie шй букет замечательных примеров даег «Старшая Элда» (перебранка Синфьо! ш и Гудмунда в обеих «Песнях о Хель-ги Хундинтобоице», перебранка между Одином и Тором в «Песни о Харбар-де», «Перебранка Локл» и т д) Но самый показатечьный пример содержится, пожалуй, в одной из статей «Са шческои правды», трактующей о словесных оскорб шниях (Lex Sal XXX) «Свободный, назвавшим другого "уродом', "грязным", "зайцем" или "волком' ('" — именно в одной катеюрии¹ — В М) или обвинивший человека в том, что он бросил в сражении свой щит, и не доказавший этого, уплачивает возмещение» (Цит по [Гуревич 1968] Примеч нас 420) Кстати проблема брошенного шита в данном контексте также при­обретает несколько иные по сравнению с традиционно принятыми в класси­ческих плуциях (как символ трусости и бегства с поля брани) коннотации Щит есть атрибут «взрослого» вооружения, непременная деталь «боевого костюма» взрослого, статусною воина— в противопочожность юноше, вооруженному легким и/или метательным оружием Статусному воину бежать с поля боя «невместно» Бросивже щит, он автоматически становится «раз! ильдяем», ис­ключая себя из «гитьдии» статусных воинов и возвращаясь в «бегающий» ме­сье-волчий статус Архилохова бравада и Тиртеевы призывы и впрямь приоб­ретают совсем иной смысл¹ Ср здесь же, у Гуревича (ил с 396) вопросы, которые ставятся применительно к отдельным пунктам «Салической правды» в качестве риторических не имеющих ответа с точки фения наличного исто­рического знания «Почему принятие на собрании решения, которое должно было обладав нерушимой силой, выражалось в потрясении всеми его учаы никами оружием' Почему при ряде процедур было необходимо наличие Щита'» В самом де ie — почему' Иранский Митра, а также прочие божества, «отвечающие» за договор и «мировые соглашения» (вроде германского Тюра/ Тиу, покровителя тины) заботятся го ц.ко о иаг>спых воинах, о «гражданах» «взрос 1ых мужчинах имеющих право ноешь оружие», которые принимаю! Решения «всем миром» и которым можно доверять ответственность за приня тые решения Напомню также практику голосования звоном мечей о щиты (персы вместо мечей использова ж наконечники тяже 1ых, «взрослых> копии)

В MuxainiiH Тропа звериных слов

Дарий понял смысл послания — и повернул назад, оставив обоз скифам во-первых, тем самым он обрел необходимую для степной кампании мобильность (скифы должны были оценить его понят­ливость), а во-вторых, предоставил скифам таким образом своеоб­разную материальную компенсацию за нанесенный ущерб Скифы этот его жест поняли и приняли — и вежливо сопроводили гостя до границы'

3 5. Еще несколько ираноязычных зайцев

Приведем еще пару примеров сюжета о «заячьей погоне» из родственной скифам персидской культуры Это позволит расши­рить и уточнить семантику образа за счет включения в более ши­рокий культурный контекст, а также послужит прямым доказатель­ством знакомства персов с тем символическим кодом, на котором «говорили» с ними скифы, что и позволило им адекватно расшиф­ровать смысл скифских посланий

У гого же Геродота в первой книге «Истории» приведен сюжет о восшествии на престол Кира, основателя мощнейшей персидс­кой державы Ахеменидов, отстранившего от власти последнего мидииского царя Астиага Начнем с того, что, согласно персидско­му преданию, Кир был воспитан собакой Геродот, как и следова­ло ожидать, пытается рационализировать этот мотив С его точки зрения, «собачье» воспитание указывает прежде всего на «рабский» статус, трудно совместимый с царским происхождением Кира, на котором также настаивает персидская традиция Геродот решает эту проблему, отдавая малолетнего Кира на воспитание рабыне по имени Спака, «собака» Для пущей доходчивости он даже перево­дит это имя на греческий, Кино, упоминая, впрочем, и собствен-

¹ То обстоятельство, что на Дунае они не остановились, а пошли дальше и разграбили земли на правом берегу Дуная, никоим образом не есть, на мой взгляд, свидетельство стремления догнать и разгромить персов Если бы ски­фы действительно хотели это сделать, они бы, несомненно, предприняли та­кую попытку еще на своей территории Очевидно, однако, что сил на то, что­бы сражаться с персидской армией, у них попросту не было — если их вполне смогла отпугнуть восьмидесяти тысячная (по данным Геродота) армия остав­ленного Дарием в Европе для самостоятельного ведения дальнейших завоева­ний на Балканах Мегабаза И скифское — «по инерции», вслед за уходящими персами — вторжение \ы Балканы вовсе не следует рассматривать как ответ­ное вторжение на персидскую территорию Балканы таковой не являлись, бу­дучи всего лишь свежеосвоенной персами «пищевой [ерригорией», на которой вполне могли поживиться и скифы, раз уж они все равно собрались в ыкую большую «стаю>

Скифы

но мидийское (персидское?) имя. Сюжет о чудесном рождении/ воспитании имеет, естественно, сугубо ритуальное происхождение, но в устах Геродота он вполне логично превращается в некое по­добие романного сюжета — методологическую основу для более поздней «Киропедии» Ксенофонта.

...сам же он считал себя сыном Астиагова пастуха, но в пути спутники рассказали ему все: воспитала его, по его словам, жена пастуха. Рассказывая свою историю, Кир непрестанно восхвалял ее: он только и говорил что о Кино. Родители же (Камбис и его жена, то есть настоящие родители Кира, разлученные с ним, ког­да по приказу Астиага Кир был «убит», — отнесен в лес и там ос­тавлен. Ритуальная природа сюжета очевидна. — В.М.) подхвати­ли это имя и для того, чтобы спасение сына казалось персам еще более чудесным, распространили слух, что подброшенного Кира вскормила собака. От этой-то Кино и пошло это сказание.

Нас, впрочем, интересуют в данном случае не Геродотовы ра­ционализации, а сам по себе исходный ритуально значимый сюжет. Итак, Кир, воспитанный собакой, то есть, проще говоря, щенок или молодой пес, намеревается при помощи обиженного Астиагом мидийского вельможи Гарпага поднять восстание персов (мидий-ских «рабов», то есть также в своем роде «собак»¹), свергнуть с пре­стола мидийскую династию и самому воссесть на престол. Однако песий статус несовместим с царским саном, и Кир просто обязан пройти, оставить за спиной собачью часть своей судьбы, чтобы получить магическое право на занятие престола. То есть, «говоря на коде», он должен поймать и растерзать своего зайца. И надо же такому случиться: именно эпизод с терзанием зайца (точно так же не понятый и рационализированный Геродотом) непосредственно предшествует выступлению и воцарению Кира. У Геродота «терза­ние зайца» объясняется следующим образом. Гарпаг, которому уда­ется склонить на свою сторону часть мидийской знати, должен сообщить о своем замысле Киру. Но Кир находится в Парсе, а по­скольку все дороги охраняются и передать письмо обычным спо­собом не удается,

¹ Понятия «раб», «собака» и «мальчик» были, очевидно, связаны между собой некой, пусть непрямой, но все же достаточно ощутимой, смысловой за­висимостью. В качестве непрямого свидетельства существования подобной общей семантики приведу пассаж из «Киропедии» Ксенофонта, в котором речь идет о воспитании детей: «Согласно этому закону, детей следует учить только одному, как мы требуем и от рабов по отношению к нам, а именно творить всегда правду, не обманывать и не хитрить» (I, IV, 33). Обращает на себя вни­мание сам факт проведения параллели между детьми и рабами.

В Михаилин Тропа звериных с юв

то Гарпаг придумал вот какую хитрость Он искусно приго­товил зайца, а именно распорол ему живот не повредив шкуры и затем вложил туда грамоту в которой объяснил свой замысел По­том он снова зашил живот зайца и послан зверя в Персию с одним из самых преданных слуг, дав ему охотничью сеть как охотнику На словах же он велел передать чтобы Кир вскрыт зайца собствен­норучно и без свидетелей (I, 123)

Таким образом, Кир обретает ключ к царству после собствен­норучного «терзания зайца», — а Гарпагово послание¹ представляет собой изящную двухуровневую семантическую систему, в которой сама форма будущего «прочтения» и есть основное содержание тек­ста Кстати, мотив юноши, который несет пойманного зайца, за­фиксирован не только в персидской традиции Встречается он — причем довольно часто — и в древнегреческом изобразительном искусстве На скифской золотой бляшке из кургана Куль-Оба пред­ставлен конный скиф, целящийся копьем в сидящего зайца

Еще один сюжет, связанный с зайцем, используется Д С Ра­евским в качестве аргумента в пользу его трактовки образа пойман­ного зайца как благого предзнаменования Автор приводит

свидетельство Ксенофонта (Сугор II 4), что заяц, растерзан ный орлом на глазах у отправляющегося в поход войска, был ис­толкован Киром как доброе предзнаменование

(Раевский 1985 64)

Общий смысл пересказанного Ксенофонтом сюжета передан верно Однако орел, терзающий зайца, есть некое неявное наруше­ние кода орел не вполне уместен там, где место псу «Законной» добычей царственной птицы, одного из воплощений фарна, явля­ется копытное травоядное в первую очередь баран, как другое и наиболее частое воплощение того же самого фарна², затем горный

' Если вложенная в зайца грамота действительно имела мест в исконном персидском сюжете, что сомнительно, учитывая общую нелюбовь персов к письменности и отсутствие собственной письменной традиции В принципе одного лишь пойманного и мертвого зайца было бы уже юстаточно <А зайца я для тебя уже поймал» Данный вариант прочтения сюжега кажется тем бо-тее вероятным, что и в других греческих источниках лшзоды из ранней био-1рафии Кира подозрительно часто оказываются завязаны на семантически многосоставных сценах охоты Речь прежде всею идет о двух эпизодах из «Ки-ропедии» Ксенофонта, об одном из которых речь пойдет прямо сейчас, а о другом — чуть ниже

² В этом отношении совершенно очевидна семантика известных изобра жений птиц с бараньими головами или бараньеголовых фифонов Этим же

Скифы

козел¹, олень — и, наконец, конь как «окончательная и завершаю­щая» стадия сюжета о терзаниях Терзание зайца есть для орла сво­его рода infra dignitatem попытка опуститься на более низкий статусный уровень, которая, несомненно, должна быть особо мо­тивирована в каждом конкретном случае Обратимся к источнику, чтобы проверить, насколько адекватно данный сюжет воспринят Д С Раевским

Во-первых, у Ксенофонта речь идет никак не о войске, отправ­ляющемся в поход, но о военной хитрости, придуманной молодым Киром для того, чтобы захватить врасплох армянского царя, не вы­полнившего союзнических обязательств по отношению к его деду Астиагу Кир просит выделить ему не армию, предложенную Астиа-гом, но небольшой отряд юношей-всадников, с которыми он отпра­вится в лесистую местность на границе с Арменией Официальной целью похода является охота, реальной — разведка и попытка за­стать армянско1 о царя врасплох и не дать ему укрыться в горах Ког­да отряд трогается в путь, происходит упомянутый эпизод с орлом, упавшим на зайца, после чего Кир оборачивается к едущим за ним следом юношам и говорит, что охота будет удачной

Итак, перед нами сюжет с двойным дном Поход, официально являющийся «забавой», наделе оборачивается серьезной военной экспедицией. Заяц и орел в таком случае соответствуют здесь двум «составляющим» этого похода, как «юношеской охоты» с «царс­кой» целью² Юный Кир, которому по возрасту положено преда-

кстати, можно объяснить и бытующий практически на всех традиционно ов­цеводческих индоевропейских территориях сюжет о гом, что орлы уносят овец, — совершенно нелепый с точки зрения любого орнитолога

¹ Как возможная модификация образа барана Впрочем, об этом ниже

² Сходную сцену терзания орлом зайца наблюдаем и в 1реческой тради­
ции — в начале Эсхилова «Агамемнона», — и эта сцена также с самою начала
трагедии задает тревожное состояние семантической неоднозначное! и и неуме­
стности Напомню сюжет В первой строфе хоровой партии парода речь идет о
знамении, данном Агамемнону и Менелаю перед выходом ахейского войска в
поход на Трою Братья-цари видят в небе по правую руку (благой знак) двух
орлов, черного и белого («В небе цари кораблей увидали крылатых царей».
Агам 113, здесь и далее пер С Апта, цит по Эсхил Трагедии М Худож лит,
1978), которые, упав с неба, «у зайчихи беременной / Клювами чрево вспороли,
сожрали приплод» (Агам 118—119) В первой антистрофе Калхант толкует это
знаменье как предвещающее одновременно и счастье, и юре С мысл ею тол­
кования сводится к тому, чю убитая зайчиха и нерожденные заича!а символи­
зируют будущее падение Приамова фада Однако Арi емида, враждебная «и ю-
Доносноголона палачу», може! отомстить за «тризну кровавую» «Не поспала бы
вс гречною ветра данайцам Ски ипя, / Не сковала бы бурей суда, / Не взалкала бы
ВДрут нечестивой, чудовищной жертвы» (Аым, 153—154) Таким образом
предсказывается авлидская коллизия, закончившаяся принесением в Acprnv

В Михаилин Тропа звериных слов

ваться развлечениям, умудряется не только выполнить, но и пере­выполнить поставленную перед ним задачу, — со свойственной ему царской, не по годам, мудростью В результате этой «охоты» он не только ловит своего царственного «зайца», но заключает прочный, выгодный для мидийского (пока еще') царства мир и с армянами, и с их извечными врагами, горскими халдеями

Ифигении, что, в свою очередь стало поводом д 1я нос 1едуюшего убиис гвл Агамемнона Клитемнестрой Однако, на мои взг 1яд, эгои «одноходовкоп» се­мантика вступительной пророческой сцены отнюдь не исчерпывается Обра­щает на себя внимание общий смысл дальнейшей оценки хором похода под Трою как дела одновременно благого и пеблагою, оправданною и неоправдан­ного, уместного и неуместноюс магической точки зрения Месть Парис), со­вершившему кровнородственное преступление (он, будучи принят в доме у Менелая как гость, то есть с магистическои точки зрения нотучив гем самым права сына хозяина дома, умыкает жену хо шинл, то есть с Mai истичсской точ­ки зрения — свою мать), поручена Агамемнону и Менелаю, которые в тексте прямо уравниваются в этой связи с песьеюловыми Эриниями «Зевс Эри­ний пошлет, /И карают Эринии вора /Так Парису, неверному гостю, на казнь /Зевс Атридов посллл»(Агам, 56—61) «Песья» природа мстящих |ероев под­черкнута и далее, в первой антистрофе, где о посланных Зевсом орлах юворят как о «псах небодержца крылатых» (AiaM, 133) Однако воина имеет и свою «неправильную» составляющую ибо она ведется из-за женщины, причем из-за женщины откровенно оскверненной, утратившей право на магическую защиту («чтобы спор начался / зл жену многомужнюю» Агам, 61 — 62)

Итак, магическая амбивалентность ситуации налицо, — она-то, на мой взгляд, и создает корневую подоснову трагического пафоса Именно Tpai ичес-кою, в отличие от «игровой подмены тезиса» в сюжете об охоте Кира Месть — праведна, но неправильна и ведет к дальнейшему «сумасшествию» Артемида, естественно, мстит за беременную самку — сюжет Клитемнестры, а не Елены Однако Клитемнестра и Елена — двойняшки, и вернувшийся в родной город Агамемнон (и как вернувшийся' Поставив рядом с собой на колеснице Кассан­дру — наложницу и пророчицу напоказ встречающей его жене) в первый раз после многолетней разлуки обращается к ней следующим образом «Дочь Леды, дома царского охранница¹» (Агам, 905) Не «жена», не по имени, а именно так — «родная сестра Елены» И «блудливая зайчиха» Елена приравнивается, таким образом, к «суке» Клитемнестре («орлиная» и «львиная», царская состав­ляющая Агамемнона неоднократно подчеркивается в тексте — в противовес песьей, «сучьей» и даже волчьей природе одержимой местью за дочь и к тому же осквернившей дом супружеской изменой и убийством мужа Клитемнестры)

«Лев» Агамемнон вынужден стать псом, волком, чтобы отомсжть за на­несенное брату оскорбление, он и ведет себя в этом контексте вполне по-вол­чьи, проливая кровь родной дочери, и много еще чего никак не благого совер­шает потом, уже во время войны Орел вынужден когтить зайца Домой он возвращается победителем, и пройдя положенное очищение, он непременно вернул бы себе самый высший возможный статус Однако Ктитемнестра не дает ему завершить ритуальное омовение — она убивает ею, пока он нечист пока он — волк, пока на нем вся пролитая им кровь, в том чис те и кровь Ифитении, которой Эриния-Клитемнестра не может не чуять

Скифы ______________________ 79

Итак, в результате всех этих изрядно затянувшихся разысканий нам, как представляется, удалось обосновать связь двуединого мо­тива «пес преследует зайца» с первой, юношеской стадией воинс­кой инициации, причем не только для скифской, но и для гораздо более широкого круга индоевропейских культур. Выделенные ха­рактеристики задействованных зооморфных образов и их ва-риететов отвечают базисным характеристикам данного этапа воин­ского становления (повышенная подвижность, агрессивность в сочетании с «готовностью отскочить в любой момент», ориентиро­ванность на не-статусный и не-прокреативный секс, отсутствие — или минимизация — доли в добыче и т.д.). Дальнейшее развитие выделенного «воинского сюжета» должно привести нас к анализу следующих этапов статусного воинского становления и через него — к выходу на целостное восприятие пекторали как единого «судьбоносного» текста.

Однако, прежде чем перейти к заявленным темам, позволим себе еще одно маленькое отступление, на сей раз относящееся к глубоко «родственному» пекторали из Толстой Могилы скифско­му торевтическому артефакту. Речь идет о другой, меньшей по мас­штабам и по изобразительно-семантической насыщенности золо­той пекторали из Большой Близницы (рис. 4). Вот как описывает ее Д.С. Раевский, — с параллельным осмыслением сюжета:

Здесь все изображение размещено в одном ярусе, но внутри его прослеживается то же смысловое противопоставление, что и между ярусами пекторали из Толстой Могилы: в центральной ча­сти помещена сцена брачных игр животных, сближающихся по смыслу с образами плодоносящего скота нашего верхнего фриза, тогда как периферическую зону занимают сцены преследования зайца собакой, идентичные тем, которые мы видим на нашем ниж­нем поясе. Перед нами, та­ким образом, та же семанти­ка отношений между центром и периферией.

[Раевский 1985: 230-231]

Рис 4

Думается, нет особой необхо­димости подробно комментиро­вать «брачные игры животных» и то обстоятельство, что они на­вряд ли связаны с «образами пло­доносящего скота» из верхнего фриза «большой» пекторали. Од­нако имеет смысл обратить вни-

80 В Михаилин Тропа звериных слов

мание, на отсутствие в центральной, «скотской» части торевтиче-ского текста пекторали из Большой Близницы крупного скота — коров и лошадей. Центр композиции здесь отдан молодому козлу, перед которым с двух сторон «склоняются» вполне взрослые баран и коза. Прочие фигуранты также сплошь козлы, бараны, козы, то есть мелкий рогатый скот. Композиция также построена на «дина­мическом равновесии»: в правой части дерутся два молодых козла, в левой рядом с торжественно выступающим бараном («торжеству­ющим фарном») козел заигрывает с лежащей козой. Ограничен этот изобразительный текст, как и на нижнем фризе «большой» пекторали из Толстой Могилы, двумя «центробежными» псами, преследующими зайцев. По нашему мнению, есть все основания полагать, что в Большой Близнице был похоронен не взрослый скифский царь, а, так сказать, «принц»¹, навечно оставшийся в первой, «собачье-заячьей» стадии воинской инициации².

3.6. Территориальная динамика и проблема «отеческих могил»

Прежде чем перейти к дальнейшему анализу скифского зоо­морфного кода, я позволю себе остановиться на вопросе о том, почему скифы настолько легко дали персидскому войску ходить по своей территории, пообещав вступить в настоящее сражение только в том случае, если враг отыщет их «отеческие могилы».

Иван Маразов в уже цитированной выше книге затрагивает и проблему скифских «отеческих могил», вписывая ее в контекст весьма интересной дискуссии о семантической разнице между со­кровищами, закопанными в контексте погребального обряда, и кладами, никак не связанными с погребальными комплексами. Его толкование смысла Иданфирсова ответа опирается на все те же структурно-семиотические модели, но, несмотря на явную уязви­мость, представляется мне достаточно продуктивным. С его точки зрения, только «отеческие могилы» и были для скифов значимой и сакральной землей, а вся прочая земля для них, как для кочев­ников, была безразлична.