Новизна праздничности советского праздника

В праздничности советского массового праздника было нечто свое, неповторимое с точки зрения традиционных форм праздничности. В этом убеждает весь ход предпринятого нами рассмотрения того, как зарождался этот праздник и в каком виде он впервые предстал миру. Поэтому было бы интересно попытаться (даже рискуя ошибиться) ответить на вопрос, в чем конкретно выражалась феноменальность данной праздничности. Исходным моментом для этого могут, как нам представляется, служить некоторые высказывания А. Блока о революции и романтическом сознании, сформировавшемся под ее воздействием.

«Мы, русские, переживаем эпоху, имеющую не много равных себе по величию, - писал в январе 1918 г. Блок. – революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное… Гул этот… о великом». Безмерно восторгаясь масштабами Октябрьской революции, «желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может…)», поэт утверждал тогда, что революция учит «жить… только так, чтобы предъявлять безмерные требования к жизни: все или ничего…», или, как писал он годом позднее, «жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь, в которую неудержимо устремилось человечество».

Есть все основания соотнести эти блоковские высказывания с тем, что можно назвать жизненным тонусом, ритмом и эмоциональным состоянием эпохи Октября, а значит, с их помощью конкретнее охарактеризовать праздничность раннего советского праздника, формировавшуюся под знаком романтического начала. Ведь именно романтизм как порождение совершенного революцией сдвига в истории и внес в эту праздничность элементы новизны и исключительности.

Конечно, романтизм – понятие слишком общее. С ним всегда связывалось понятие об особом отношении к жизни, предполагающем достаточно высокий эмоциональный настрой, экспрессивность душевных состояний и, как правило, неприятие – под тем или иным знаком – действительности в ее данном эмпирическом качестве. Поэтому, говоря о романтизме эпохи Октября, о революционном романтизме, которому праздничность советского праздника обязана своей феноменальностью, следует иметь в виду не только это, но и нечто другое, что как раз мы и находим сформулированным у Блока.

Поэт называл следующие специфические признаки романтизма самых первых послеоктябрьских лет: 1) необычайно высокое отношение к жизни, «которое превосходит наше ежедневное отношение, которое поэтому празднично»; 2) «чувство неизведанной дали»; 3) «новое чувство природы и истории, чувство таинственной близости мира и присутствие бесконечного в конечном»; 4) «жадное стремление жить с удесятеренной силой, стремление создать такую жизнь»; 5) верование «не в то, чего нет на свете», а в то, что должно быть на свете; пусть сейчас этого нет и долго не будет. Но жизнь отдаст нам это, ибо она прекрасна. Эти обозначенные Блоком черты романтизма и были конкретными определениями духовного бытия, разрушаемого социалистической революцией и ею же возрождаемого вновь, но уже на совершенно иных началах.

Праздничность раннего советского праздника, по-видимому, синтезировала некоторые из этих новых определений бытия в себе, ибо являлась целостным актом-переживанием-действием.

Вне чувства радости перед неожиданно открывающейся бесконечностью мира невозможна никакая подлинная праздничность. В случае с раним советским праздником, праздничность которого была буквально насыщена воздухом революционной современности, по словам Блока, «разряженным воздухом, пахнущим морем и будущим», подобное чувство заявляло о себе в такой патетической форме, когда уместнее и точнее говорить уже не о радости, а о непомерном восторге или восторженности. И в этом, как нам представляется, состояла одна из феноменальных особенностей праздничности советского революционного праздника. Другая была связана с не менее восторженным переживанием, выраставшим из ощущения живого присутствия беспредельности мира в настоящем (по Блоку, «бесконечного в конечном»). Мы уже говорили выше о состоянии близости, досягаемости «завтра», владевшем многими людьми в первые годы революции. Нам приходилось объяснять и причины того, откуда и на какой почве возникало подобное состояние. Это - создаваемая революцией новая социальная реальность, которая, простираясь в бесконечно далекое, и то же время оказывалась как бы доступной живому созерцанию, ибо была полем активной жизнедеятельности. Вырастая и формируясь на этом основании, праздничность эпохи Октября олицетворяла собой верование не в ту исключительность, которой не бывает в человеческом мире, а именно в ту, что может, будет и отчасти уже есть в настоящем.

Праздничность раннего советского праздника выражала в активном приятии не только будущего, но и настоящего, в снятии между ними временных различий. Будучи ориентирована на бесконечное, предельно далекое будущее, она в то же время ставила причастных ей людей в положение близости к современности, в том числе и будничной, которая нередко также воспринималась празднично. Традиционная праздничность была связана с сознательным или бессознательным (по традиции) противопоставлением будням и исключением из собственной сферы негативных, отрицательных моментов человеческого бытия. Она черпала свое вдохновение в мире условном. Напротив, праздничность советского праздника в первые годы революции отнюдь не страдала невниманием к современной, деловой, будничной жизни, а в отдельных случаях на интересе к ней вообще строила свой пафос. Тому яркий пример – «коммунистический субботник» с его почти гипертрофированным мироощущением реальности во всех ее аспектах, но особенно в аспекте полезного общественного дела. Именно поэтому данная праздничность давала не половинчатое, не компромиссное решение вопросов человеческого бытия, а полное и принципиальное, решительно отличаясь от предшествовавших образцов праздничности, нацеленных на число иллюзорное снятие противоречий человеческого существования, на смягчение тягот социальной жизни и ее коллизией.

Но расходясь принципиально с праздничностью прошлого, праздничное мироощущение, сформировавшееся в эпоху Октября, имело с ним и нечто общее-стремление «отвлечься» от действительности в ее сугубо прозаическом качестве. Это то, что можно назвать специфической односторонностью праздничности вообще. Однако в случае с советской праздничностью такая односторонность была особой. Природа ее - революционный романтизм. «Отвлечение» от прозаизма, достигаемое с помощью романтической праздничности, преследовало цель не ухода от жизни, а, наоборот, более глубокого ее постижения, восприятия мира не с точки зрения его бытовой устроенности и упорядоченности, а с точки зрения присутствия в этом мире идеально, «бесконечного» начала, ведущего в будущее.

В лучших своих образцах ранний советский праздник-это не отказ от реального мира в пользу мира грядущего, но и не освящение только настоящего. Это-утверждение мира в его движении и становлении. Исключая из своего содержания какие-то грани тогдашней жизни (например, частный домашний или семейный быт и др.), данный праздник в целом выражал ее истинный пафос, исторический обновляющий смысл революции. Все это дает нам основание смотреть на его праздничность как на нечто исключительное, как на такое праздничное мироощущение, которое было не частичным, не односторонним, а скорее целостным и укрупненным мироощущением, не вносимым в мир как некое, диктуемое необходимостью откровение, а присутствующее в мире, в революции, в людях, делавших революционную историю и пересоздаваемых ею.

Прежде чем перейти к рассмотрению эстетической и обрядово-зрелищной формы раннего советского праздника, коротко скажем о специфике его «праздничного времени».

 

«Праздничное время»

раннего советского массового праздника

В советском празднике первых лет революции понятие времени предстает в двойном значении. Этот праздник абсолютно слит с «настоящим», и время, ему присущее и переживаемое в нем людьми, это историческое время, это современность. Другое время, также присутствующее здесь, суть «будущее». Граница, которая лежит между ними, достаточно прочна, но не настолько, чтобы эти две категории времени мыслились и переживались порознь, как две рядоположенности. Расстояние между «настоящим» и «будущим» ранний советский праздник преодолевает с такой же легкостью, с какой аналогичный разрыв преодолевает в сфере художественного сознания, к примеру в поэзии Маяковского: «Время-ограду взломим ногами».

Если традиционный праздник во многих случаях вообще останавливает время, часто живет выключенным из истории «мгновеньем», то советский ранний праздник как бы подчиняет время «настоящего» интересам «будущего», стремится еще более ускорить ход исторического времени, решительно отвергает сроки и нормы развития, господствовавшие в прошлом, еще кое-где действующие в настоящем. Ритм исторического времени, представленного здесь в двойном значении, есть ритм неистового динамизма, ритм не знающего ни остановок, ни усталости походного марша. Эта напряженная временная структура раннего советского праздника сродни тому, о чем мы читаем у Маяковского:

 

Довольно жизнь законом,