Формирование границ науки в эпоху научной революции

В результате научной революции XVI-XVII вв. было создано математическое естествознание во главе с механикой. Гуманитарное знание или сопротивлялось монополии естественнонаучной парадигмы и опирающихся на нее философий, или подчинялось ей, пытаясь встать вровень с естественными науками благодаря применению естественнонаучных подходов. Попытки дать самостоятельный статус гуманитарному знанию развиваются в полную меру лишь к концу XIX в. В XIX же веке влиятельные позиции занимали как раз редукционистские подходы к специфике гуманитарного знания. Понятно, что феномен современной техники также связан с естественными науками с математикой во главе. Поэтому, говоря о науке нового времени, мы будем иметь в виду именно математическое естествознание, иногда называя его как универсальную научную парадигму просто “наукой”.

Научная деятельность осуществляет особого рода посредничество между обществом и природой, целью которого является способное к росту производство знания о ней. Это посредничество регулируется подвижной системой правил, имеющих свои исторические и культурные истоки. Эти правила можно представить как внешние и внутренние. Внутренние правила регулируют собственно познавательную активность (правила теоретизирования и экспериментирования, которые разбиваются на множество более частных правил — правила обращения с приборами, правила измерений, обработки их результатов, правила теоретической работы и т.п.). Внешние же правила регулируют социальное поведение ученого, определяя нормы соотношения науки с иными прилегающими к ней секторами общества и культуры. Соответственно такому различению правил можно говорить и о внутренних и внешних границах науки.

Наука может рассматриваться и как система научного познания, и как соответствующий этой когнитивной функции социальный институт. Отталкиваясь от такого представления науки, можно определить ее внутренние и внешние границы. Внутренние границы науки — это ее границы как знания, причем здесь выделяются границы двух видов — познанное/непознанное и познаваемое/непознаваемое. Внешние же границы — это границы науки как социокультурного института, соединяющие науку с другими социальными институтами — политическими, экономическими и т.п. — и отделяющие ее от них.

На внутренних границах науки происходит упорядочивание взаимодействия субъекта и объекта познания, нацеленное на получение значимых результатов, оформляющихся в новое знание. Соответственно на внешних границах действует режим, также направленный на эффективность науки как целостного предприятия по производству знания, но при этом вклад в его результативность вносится стимулирующими его работу его связями с общественными структурами вне самой науки как социального института. Принципиально важно то, что оба вида границ взаимно связаны, а пограничные режимы, устанавливаемые в указанных зонах, будучи не безразличными друг к другу, подвергаются взаимосогласованию, опять-таки ориентированному на эффективность всего научного предприятия в целом.

Какие же задачи, говоря более конкретно, решает взаимодействие этих двух основных видов границ науки? Главной задачей является согласование двух видов определяющих науку контекстов — социокультурного и познавательно-методологического. Та социокультурная диспозиция, на которой как на основании выстраивается познавательная “машина” науки, имеет амбивалентное отношение к тому, что принято называть научной истиной. Действительно, во-первых, подобная базовая диспозиция предоставляет определенное поле для эффективных познавательных “игр”, нацеленных на получение истин о природе. Поэтому такой потенциал должен быть обязательно задействован во всем его объеме. И именно поэтому всегда существует, так сказать, минимум “прозрачности” внешних границ науки. Поле научной культуры как ближайшее околонаучное поле, примыкающее к собственно науке, никогда целиком и полностью не экранируется от социокультурных воздействий, сколь бы жестким ни был пограничный режим, защищающий науку от не-науки на ее внешних границах. Во-вторых, наука как объективное знание, оформляющее себя во всеобщих и необходимых формах, не только позитивно использует исторически определенный социокультурный диспозиционный контекст, задающий ей ее горизонт, но и стремится “стереть” его невсеобщность и относительность или временную ограниченность. И именно этот последний момент делает возможной науку как кумулятивно-прогрессивный преемственный процесс роста знания. Модернизаторская или презентистская установка в историографии науки базируется как раз на этом моменте. Действительно, без преодолевающей исторический релятивизм объективности знания такой взгляд на науку невозможен. Напротив, спорящая с указанной установкой пассеистская или герменевтическая установка использует первый из выше указанных моментов, подчеркивая укоренение научных смыслов в историческом социокультурном контексте.

После этого предварительного замечания об основной классификации границ науки (внешние/внутренние) мы можем перейти к рассмотрению, пусть и в общих чертах и не претендуя на исчерпывающее решение вопроса, к рассмотрению режима границ новой науки в эпоху ее возникновения. Недооформленность рождающейся науки, проявляемая в том, что она пока еще не признана в своей автономии обществом и не получила своего ясного самосознания, равносильна тому, чтобы говорить об особой “прозрачности” ее еще не сложившихся вполне границ. Эта эпоха характеризуется поэтому тем, что отличить науку от не-науки, скажем, от паранауки, трудно, а порой и просто невозможно. Проследим подобный тип ситуации на примере соотношения рождающейся науки и магико-герметической традиции.

Возникающая наука как бы “вязнет” в плотно ее охватывающем культурном контексте, будучи не в силах до поры до времени решительно отделиться от него в качестве автономной структуры. В этих условиях новое научное знание более менее свободно конкурирует с ненаучными формами знания, не имея по сравнению с ним никаких социальных привилегий, даваемых государством или общественным мнением. Формирующаяся наука активно использует различные свободно проникающие в нее культурные схемы и импульсы, преобразует их, что-то при этом отбрасывая, а что-то, напротив, усваивая. В ходе такого процесса некоторые традиции и культурные формы, представляющиеся нам “иррациональными”, переоформившись, включаются в новую научную рациональность или способствуют ее итоговому конструированию и распространению. Конечно, ситуацию можно обозначить и так: в тот период, когда наука только еще формируется, у нее нет и границ. Ведь, действительно, они тоже только еще формируются. Стабильная демаркация границ будет установлена лишь тогда, когда сами ученые скажут, что же такое наука и что такое не-наука, когда, более того, возникнут объективные критерии подобного различения и будут установлены институционально оформленные “фильтры” или “мембраны” на ее границах.

Весь подобный процесс можно проследить, изучая полемики и споры настоящих новых ученых с псевдоучеными. Правда, подобное различение как раз и будет установлено в результате таких полемик, ведущихся открыто перед лицом общественного мнения. Эти полемики задают как бы парадигмальную фигуру разделительного жеста, отделяющего науку от не-науки. Внутреннее конституирующее границы науки начало будет весьма скоро оформлено и внешним, социальным и институциональным, образом. И вот тогда, когда возникнет регламентировано действующее научное сообщество, когда будут основаны первые научные академии и общества с соответствующими средствами представления научных результатов и их циркуляции и т.п., вот тогда можно будет сказать, что в науке установлен вполне стабильный “пропускной режим” на ее границах, как внутренних, так и внешних. Напомним, что английское Королевское общество возникает в 1662 г., а печатный орган его (Philosophical Transactions) начинает выходить через три года. Во Франции же сначала был основан печатный орган новой науки (Journal des Savants, 1665), а год спустя была образована Королевская академия наук, институализовавшая уже существовавшие научные кружки.

Представление о культурной мембране, использующее в качестве аналогии барьерно-пропускные функции биомембран, введимое нами для характеристики пограничного режима уже возникшей науки, является для нас ключевым. Действительно, оно позволяет провести периодизацию процесса формирования новой науки. Первый его период характеризуется “домембранным” режимом на границах науки in statu nascendi. Становящийся наукой познавательный организм переходной эпохи как бы “всеяден”, поглощая самые разные культурные воздействия, и его поведение на внутренних границах тоже не отличается отлаженностью и упорядоченностью. Но затем ситуация меняется. И во втором периоде, когда устанавливаются “мембраны” на всех границах, научный организм уже можно считать сложившимся. Одни культурные влияния решительно отбрасываются, другие, напротив, “впитываются” ставшим научным организмом. Такая же определенность господствует и на внутренних границах, когда определены научные методы, правила вывода, установлены основные аксиомы научного знания, а также правила работы в экспериментальной области. Стабилизированный набор правил, регулирующий связи субъекта и объекта познания, тоже ведь можно рассматривать с помощью метафоры “мембраны” — наукогенные воздействия, идущие от объекта познания, пропускаются и преобразуются в “тело” знания, а все прочие не допускаются в научное производство и остаются без внимания.

Поясним некоторыми примерами “домембранное” состояние пограничного режима становящейся науки. Для этого обратим внимание на предложенное историками науки понятие “эмпиристского платонизма”, обозначающего определенное течение среди ученых XVI-XVII вв. Эмпиристский платонизм выступает как особая традиция, идущая от Р.Бэкона с его идеей scientia mathematica experimentalis. Именно данная традиция явилась первостепенной важности фактором формирования новой науки. Эмпиристский платонизм распространился среди европейских ученых главным образом благодаря движению английских парацельсистов. Что же собой представляет концептуальное ядро эмпиристского платонизма?

Его типичные характеристики проясняются при сравнении парацельсизма, в рамках которого эмпиристский платонизм распространялся, с флорентийским платонизмом Фичино и Пико. Действительно, флорентийский платонизм — это платонизм гуманистический, литературный, философско-отвлеченный или умозрительный. Принципы единства микрокосма и макрокосмоса, всеобщей одушевленности мира, математические гармонии, пронизывающие мироздание, и многие другие черты платонической натурфилософии даны во флорентийском платонизме именно в эстетическо-созерцательном плане, а не как средства для практического преобразования мира в интересах человека. Книжная гуманистическая культура доминирует в мировосприятии флорентийских (нео)платоников. Напротив, Парацельс — антикнижный человек, борющийся с гуманизмом литераторов и философов. И хотя основные выше перечисленные принципы неоплатонизма и герметизма мы находим и у Парацельса и его сторонников, но здесь они преломлены именно через императивы практики и живой контакт с многообразием природы. Парацельсисты ближе к практикующим алхимикам, это — ятрохимики-практики. Эмпиристский платонизм, таким образом, органически соединяет спиритуально-платонистские принципы с подчеркнуто эмпирическим подходом к изучению природы с целью практического воздействия на нее в интересах человека.

Представление об эмпирико-платонистской традиции позволяет провести демаркацию среди ученых этого периода, в основу которой положена близость ученого к новому типу учености. Как считает Метаксопулос, применивший это представление для описания научной революции, известный английский герметист Р.Флудд (1574-1637) выходит за рамки того слоя тогдашних ученых, которые включаются в новонаучный “ковчег спасения”^[4]. Он не преодолевает границ, отделяющих магико-герметическую картину мира от научной (пусть еще в стадии дооформления). Но вот уже фигура весьма близкая к нему по духу Дж. Ди (1527-1608) попадает под определение эмпирико-платонистской учености постольку, поскольку “астрология служит ему для целей навигации, а аналогия между микрокосмосом и макрокосмом — для переосмысления архитектурных теорий Витрувия и Альберти”^[5]. Т.Харриот (1560-1621) и У.Гильберт (1540-1603) также могут рассчитывать на зачисление их в категорию эмпирически настроенных платоников. В целом представление об эмпиристском платонизме для целей подобной демаркации ученых этого переходного времени “работает”. Однако все же существуют и некоторые сомнения. Действительно, ведь изгоняемый из слоя ученых эмпирико-платонистского типа Р.Флудд отстаивал научно полноценную теорию кровообращения Гарвея, в то время как известный механицист и атомист П.Гассенди выступал против нее, оставаясь при всем своем “передовизме” на галенистских позициях. Такого рода замечания можно делать по отношению к практически всем ученым этого времени. Тем не менее верно и то, что их ранжирование по признаку научности не совсем бесплодно. Ведь оно позволяет нам построить своего рода целую шкалу степеней “отмывания” “темного” ренессансного мага, конечным пределом которой выступает ученый нового типа. И несмотря на многочисленные сближения Флудда с новой наукой цели его деятельности остаются явно герметическими.

В это переходное время действительно существовал ряд смешанных категорий учености, через посредство которых магико-герметическая традиция вместе с традициями неоплатонизма и рядом других, наличных в эпоху Ренессанса, как бы непрерывным образом переходили в новую науку. Но, что очень важно, и разрывы преемственности тоже имели место. И именно они набирали силу в первой трети XVII в., обозначившись в серии показательных полемик Кеплера с Флуддом, Мерсенна с ним же и со всей герметической традицией. Эмпиристский платонизм выступил важной переходной структурой. Он, конечно, не был строго научным в новом смысле слова. Но, что существенно, он в то же время не был и чужд науке. Поэтому он и может выполнять функцию одного из средств проведения указанной демаркации ученых этого периода. Историкам еще предстоит построить конкретизированную, но цельную картину формирования новой науки, а следовательно, и динамики ее границ. Общее же направление этих процессов состоит в том, чтобы на границах возникающей науки поставить своего рода “блокпосты”, препятствующие проникновению в нее теперь уже явно не-научных традиций и приемов мышления, прежде всего связанных с магико-герметической и натурфилософской традициями Возрождения. Установление такого пограничного режима шло с разными скоростями и в различных формах в разных европейских странах. Так, например, если для Англии ученый типа эмпирика-платониста был весьма типичной фигурой, то во Франции преобладал тип рационалиста, выдающимся образцом которого был Декарт.

Существенным рубежом, отделяющим магико-герметическую ученость от науки нового типа, является ее элитарный эзотерический характер. Эксперимент, математика, логические приемы доказательства — все это в известной мере и форме характеризует и настоящую науку, и оккультную паранауку Флудда или Ди. И поэтому главное отличие науки от подобной паранауки состоит в программе социализации знания, в отношении его к коммуникативному пространству, к его реальной доступности для каждого человека. Герметическое знание — наука для избранных, для посвященных, это мистическое и потому “трудное” знание. “Напротив, — как справедливо пишет историк, — главная социальная идея механицизма — идея естественного равенства в познании — означает, что познание доступно всем. Естественного разума, в равной мере разделяемого ремесленником и ученым, вполне достаточно для того, чтобы иметь доступ к познанию вещей. Более того, научное знание есть знание лишь постольку, поскольку оно сообщается. И именно в этом состоит принцип образования научных обществ, решительным образом отделяющий их от магических сект, от алхимических групп, как, например, легендарное братство розенкрейцеров. Между героическим энтузиазмом бруновского толка, воодушевлявшим протестантские секты, воплощавшие утопическую мечту Ренессанса, и программой социализации знания, которая воодушевляла научные общества, имеется мало точек соприкосновения”^[6]. Тем не менее, и мы это уже показали, такие точки соприкосновения были. Однако в меняющемся социокультурном контексте (Контрреформация набирает силу в ответ на подъем Реформации) легитимность магической компоненты в составе ранее принятого образа ученого ставится под вопрос, что обнаруживается в упомянутых выше полемиках. Но решительное размежевание между, условно, магией и наукой не падает с неба. Еще Ф.Бэкон выступает за реформу магии, указывая на глубину и серьезность заключенных в ее традиции знаний, но в то же время отбрасывая спекуляции на этом знании и откровенное шарлатанство. Именно Бэкон и преодолевает горизонт узости и сектантства в социальной проекции магического знания. Бэконианский тип ученого — это очищенный от гностическо-герметической заносчивости эзотерика и решительно повернутый к экзотерическому рациональному характеру научной культуры тип ученого. Кроме того, важно учитывать и новую, пуританского происхождения духовную струю в менталитете ученого сословия Англии времен Ф.Бэкона. Именно под ее энтузиастическим и одновременно отрезвляющим воздействием ренессансный маг-ученый (сначала фичино-пиковского, а затем, проходя еще через ряд влияний, розенкрейцеровского толка) постепенно превращается в скромного ученого-экспериментатора в духе Р.Бойля. Та научно-эмпирическая аскеза, которую нам демонстрирует Бойль, отвечает глубокому морально-религиозному настроению уверенности в спасении именно через прогресс научных знаний, нацеленный на облегчение страданий людей.

Для Ф.Бэкона как идеолога движения научного эмпиризма горделивые и самонадеянные фантазии ренессансных магов представляются как бы вторым падением человека, в результате которого он может утратить плодоносный для него и его спасения контакт с природой, открываемый новой наукой. Искупить этот грех, по мысли Ф.Бэкона, можно только смиренным служением науке как методическому исследованию природы, нацеленному на благо людей. Примером неприемлемого для Ф.Бэкона мага был Бруно, рядом с которым великий реформатор наук ставит Патрици, Гильберта, Кампанеллу. Для Бэкона настолько неприемлем весь этот тип мага-ученого, что он, как говорится, вместе с водой выплескивает и ребенка — отвергая Бруно, он отказывается и от пропагандируемого Ноланцем гелиоцентризма, а отталкиваясь от мага-математика Дж. Ди, пренебрегает в своей концепции научного метода математикой! Условно говоря, неразборчивость жестов ученых, с помощью которых они отмежевывались от своих магических двойников, говорит нам и о том, что наука и не-наука еще очень незначительно отличались друг от друга даже в сознании ученых, не говоря уже о широкой публике, которая их просто не отличала. Кроме того, в этой неразборчивости, как и поспешности, Ф.Бэкона мы видим отклик на настоятельную необходимость, диктуемую временем, самозащиты рождающейся науки, угроза которой была и немалой и разносторонней. Действительно, ей угрожали одновременно с разных фронтов — со стороны религиозной (ведь это еще и время Контрреформации) и со стороны магико-герметического движения. И открещиваясь от герметизма с “пережиманием педали”, ученые надеялись достичь признания науки со стороны властных религиозных институтов.

До нового времени наука смешивалась не только с магией и с оккультными дисциплинами, но и с элементами религиозного мировоззрения, поскольку в те времена наука претендовала на целостность мировоззрения, на полноту понимания бытия, включая и сверхъестественное начало. Но к началу XVII в. такое смешение стало особенно неприемлемым, так как представляло собой угрозу как для традиционной религии, так и для возникающей науки. В конце концов, новое время стремилось к тотальной дифференции во всей культуре, везде в это время остро встает вопрос об отделении ранее всегда выступавших вместе сфер культуры и знания. И особенно острой была проблема автономизации науки и отделения ее от религиозного отношения к миру. И именно механистическое естествознание, которое в это время складывается и у Галилея, и у Декарта, позволяло это разграничение провести с полной четкостью. Действительно, ведь механистическая наука недвусмысленно определила, что такое естественное как таковое или природа, ставшая предметом этой науки. Религии же и теологии при этом в качестве их привилегии, которую они по праву ни с кем разделять не хотели (тем самым отбрасывались на культурную периферию герметизм и возрожденческая натурфилософия), оставалась задача определения Бога или сверхъестественного. При таком четком разделе предметов и компетенций между наукой и религией все формы сознания и знания, которые в него не укладывались, были решительным образом маргинализированы.

Восхождение герметически окрашенного гуманизма в XV-XVI вв. вместе с падением чувства христиански значимой греховности человека меняли лицо как культуры в целом, так и науки. Ситуацию можно с достаточной долей правдоподобия описать с помощью модели культурных ансамблей (см. о ней ниже). Действительно, внутри западноевропейского культурного ансамбля к XVI в. обнаружились существенные противоречия и дисгармонии. Возрожденческий гуманизм, получивший исходный неоплатонически-герметический импульс, придавал божественный статус Солнцу, что явно расходилось с геоцентрической космологией Птолемея. Поэтому путь последовательной гармонизации внутри культурного ансамбля с неизбежностью вел к замене птолемеевской космологии коперниканской, а затем возникшее при этом противоречие между новой космологией и аристотелевской физикой было ликвидировано созданием новой механики. В результате такой “кооперативной” гармонизации культурного ансамбля и возникла, как можно предположить, новая наука. Импульс, полученный культурой от нового активного элемента в культурном целом (от возрожденческого гуманизма), приспосабливал к себе разные научные сектора культуры, причем соблюдалась определенная последовательность адаптационных актов. Однако к началу XVII в. ситуация стала меняться. Это проявилось в том, что стал обнаруживаться все более явный разрыв новой механистической науки со всей спиритуалистическо-герметической традицией Возрождения, обусловленный стремлением новой науки к автономии по отношению к указанной традиции, способной скомпрометировать ее в условиях Контрреформации. Возникший в этих уникальных условиях союз христианства и науки стал, однако, довольно быстро подвергаться испытаниям, так как образ науки стали связывать с безрелигиозным проектом модерна, в рамках которого функции религии берет на себя сама наука. Размежевание науки с магико-герметической традицией завершилось тогда, когда по меньшей мере две ее существенные черты были унаследованы от этой традиции. Во-первых, это тенденция ценить в знании прежде всего мощное средство практического воздействия на мир в интересах человека. Действительно, подобно Агриппе (1486-1535), оккультисту XVI в., основатели новой науки Ф.Бэкон и Р.Декарт ищут “сильную” и универсальную науку, с помощью которой человек мог бы установить свое господство над природой. Во-вторых, новая наука подобно оккультному знанию эзотериков осознает себя как фактор духовного совершенствования самой человеческой природы. Именно открытость внешних границ возникающей науки привела к тому, что она унаследовала эти важнейшие свои характеристики от возрожденческого спиритуалистического и герметического знания.

Наука XVII в. ищет и формулирует принципы истинного метода как правильного пути к достижению научных истин, к свершению новых открытий. Она не сомневается в своих силах, будучи уверенной в том, что истины “естественного света разума” ей вполне доступны. Наука в это время отделяется от религии и теологии, равно как и от других сфер культуры. Но, оформив свои границы, она осознает безграничность своей способности познавать и совершенствовать мир и человека. Религиозная миссия, таким образом, возлагается на науку неслучайно и более менее явно, что с особой экстенсивной силой обнаруживается в эпоху Просвещения.

Если кратко выразить суть процесса формирования границ новой науки, то можно сказать, что десакрализация и секуляризация отношения к природе как на уровне социальном (проект “демократического”, экзотерического, всем доступного знания), так и на уровне когнитивном (концепция природы и естественного механического закона, отвергающая действие сверхъестественного в мире естественного), легли в основу демаркации как внешних, так и внутренних границ новой науки.