Свобода. Когда мы говорим, что выбираем что-то из доступных элементов культуры, или действуем в соответствии со своей совестью

Когда мы говорим, что выбираем что-то из доступных элементов культуры, или действуем в соответствии со своей совестью, или связываем свои решения со своими ценностными схемами, мы обходим стороной проблему свободы. Никакой другой вопрос не повергает научного психолога в такой ужас. Можно просмотреть сто американских книг по психологии подряд и не найти даже упоминания о «воле» или «свободе». Психологу, как и другим ученым, свойственно обычно действовать в рамках строгого детерминизма и выстраивать барьеры между собой и здравым смыс­лом, чтобы здравый смысл не заражал психологию своей верой в свободу. По той же причине сооружаются барьеры против теологии. Но, несмотря на создаваемые ею неудобства, эта проблема ставится вновь и вновь. Экзистенциализм настаивает на свободе; в психотерапии стало модным постулировать ее; новый интерес психо­логии к ценностям является на самом деле интересом к проблеме выбора и, следо­вательно, возрождает проблему свободы. До сих пор от борьбы между свободой воли и детерминизмом попахивало наивностью. Мы с некоторым успехом научились пре­одолевать монолитную оппозицию психики и тела, природы и воспитания, и те­перь нам следует сделать то же самое относительно свободы и детерминизма. Здесь могут помочь следующие соображения.

1. Во-первых, необходимо отличать точку зрения ученого от точки зрения действующего человека. Высшая мудрость ученого может, к сожалению, делать его слепым в отношении реального процесса развития. Система взглядов ученого подоб­на взгляду всеведущего существа, для которого все вещи имеют свое место, время и движутся по детерминированным орбитам. Но у действующего человека совсем другой взгляд. В аналогичной ситуации оказывается человек, расположившийся на вершине холма и оттуда наблюдающий одинокого гребца внизу на реке. С этого наб­людательного пункта хорошо видны опасные пороги за поворотом реки, еще не из­вестные гребцу. То, что является настоящим для глаза наблюдателя, еще лежит в будущем для гребца. Высшее существо предсказывает, что вскоре гребец будет пере­таскивать волоком свой челн. Этот факт сейчас совершенно неизвестен гребцу, незнакомому с руслом реки. Когда преграда возникнет на его пути, он будет при­нимать решение о ходе своих действий и преодолевать трудности. Короче говоря, действующий не в состоянии видеть свои поступки на большой пространственно-временной матрице, как это может премудрый Бог или менее мудрые полубоги нау­ки. С этой точки зрения он работает в рамках выбора, а не судьбы. В качестве психо­логов мы должны знать (и действительно знаем), что реальность человека образуется тем, как он определяет свою ситуацию. Выбор для него — первостепенный факт, а то, как все это выглядит для наблюдателя на холме, к делу не относится. Именно потому, что экзистенциализм всегда принимает точку зрения действующего челове­ка, он так упорно настаивает на наличии свободы в природе человека.

2. Даже когда мы становимся на точку зрения ученого, мы замечаем, что опре­деленные условия ведут к относительно большей или меньшей свободе для индивида. Одно из условий, в отношении которого наша доверенность максимальна, — это са­мопонимание. Всякий психотерапевт (даже исповедующий крайний детерминизм) предполагает, что пациент, достигший высокой степени самообъективации и ясно видящий свое «личное уравнение», способен взвесить свои склонности, понять свои ограничения и двигаться (с некоторым успехом) по им самим выбранному курсу. Если бы это было не так, любая система психотерапии основывалась бы на обмане. Психо­терапия дает надежду на то, что скорректированный образ Я и более рациональная оценка своего поведения уменьшают принуждение, вносят порядок и высвобождают пути развития в соответствии с выбранными целями. Следовательно, даже научная пси­хология допускает возможность того, что знание может вести к относительной свободе.

3. Относительная свобода, как нам известно, зависит от владения индивидом множественными возможностями поведения. Парадокс в том, что человек, чья нейро-психическая система таит много детерминирующих тенденций, свободнее человека, чья нейропсихическая система таит только одну детерминирующую тенденцию. Таким образом, человек, обладающий только одним навыком, знающий только одно реше­ние, имеет только одну степень свободы. С другой стороны, человек, обладающий об­ширным опытом и знающий много способов поведения, имеет гораздо больше степе­ней свободы. В этом смысле широко образованный человек свободнее человека узко подготовленного. Сегодня мы становимся свидетелями того, какие пугающие шаги могут предпринимать политические лидеры с одномерным умом. Нас тревожит их мак­симально упрощенный взгляд на социальную и политическую реальность. Им извест­но только одно решение, и это решение тоталитарно и ложно. Отсутствие у них лич­ной свободы отражается в нетерпимости и боязни несогласия. Однонаправленный ум никак не может понять, что у правды много путей.

4. Наконец, психологам известно, что одни способы выбора дают относитель­но больше свободы, чем другие. Когда человек пытается столкнуться с импульсом лоб в лоб (сжимая кулаки до хруста и скрежеща зубами), его усилия могут не дать большого эффекта. Концентрация внимания на импульсе часто приносит с собой сильное желание осуществить импульсивный акт. «Ничего плохого в том, что я сде­лаю это». Этот закон «инвертированного усилия» знаком каждому из нас53. И на этом уровне свобода часто оказывается жестокой иллюзией.

Но когда я прекращаю сжимать кулаки и на короткое время предаюсь рефлек­сии, спрашивая себя, является ли этот путь действий «в общем и целом» тем, чего я хочу, картина меняется. Сам заданный «в общем и целом» вопрос уменьшает напря­жение и открывает новые пути решения. Этот момент рефлексии приводит в действие более широкие системы проприативных стремлений, а их активация может заслонить или поглотить несовместимые фрагментарные системы и импульсы, предоставляя че­ловеку свободу быть самим собой54.

Психологи знают, что ббльшая часть конкретных действий, которые мы осуще­ствляем, обычно протекает в соответствии с системами мотивации более высокого уровня. Если система более высокого уровня включает, скажем, лояльность, то чело­век, актуализируя эту систему, автоматически признает ее главенство. Решения при­нимаются при ее доминировании. Слабость теории привычек заключается в предполо­жении, что все действия, выполняемые по принципам повторения и вознаграждения, обладают теоретически одинаковой значимостью в структуре личности. Привычки по­являются и исчезают не только в соответствии с принципами повторяемости и вознаг-

53 Brown W. Science and Personality. New Haven: Yale University Press, 1929. P. 150-152.

54 Этот вопрос имеет большое теоретическое значение. Согласно психоаналитической концепции, побежденный импульс вытесняется и продолжает докучать человеку из подсознания. Я полагаю, что при определенных обстоятельствах (особенно когда присутствует всеобъемлющий собственный мотив) несовместимые импульсы в норме не подавляются, они просто улетучиваются. Фрейд сам сделал сходное наблюдение, хотя и не закончил его теоретическое осмысление. В отрывке, который цитируется слишком редко, он пишет, что проникся «вниманием к различию между простым подавлением и действительным исчезновением желания или импульса» (Freud S. The Problem of Anxiety. N. Y.: Norton, 1927. P. 82f; курсив мой. — Г. О.).

раждения, но также и как второстепенные по отношению к центральной (собствен­ной) структуре события. Уильям Джеймс поспешил исправить свою теорию привычек утверждением, что единственным свободным действием, имеющимся в распоряжении человека, является его способность «сохранять главенство избранной идеи», имея в виду под этим то, что, призывая наш образ Я, мы автоматически переоцениваем, по­давляем, избегаем или активируем подчиненные линии поведения. Системы более высокого уровня детерминируют «ход» систем более низкого уровня, и по этой при­чине человек может не отклоняться от своей главной системы ценностей.

Иногда случается, что самый центр организации личности внезапно (без пре­дупреждения) меняется. Толчком к переориентации может послужить тяжелая утрата, болезнь, религиозное обращение или даже учитель или книга. В случаях такого травма­тического смещения центра несомненно верно то, что все способности и чувства, вне­запно превратившиеся в жизни человека из подчиненных в руководящие, пребывали внутри него в латентном состоянии. То, что он когда-то выучил механически или по случаю, может внезапно приобрести накал, живость и движущую силу. То, что когда-то казалось ему холодным, находящимся «где-то там», «не моим», может изменить свое место и стать теплым и жизненным, находящимся «прямо здесь», «моим».

Я упомянул этот феномен скачкообразного становления не потому, что он час­то встречается или типичен, а потому, что он иллюстрирует сложность и неустойчи­вость организационного процесса. Становление — это не просто сковывание звеньев в цепь. Иногда оно включает смещение доминирования с фрагментарных на глобальные системы или с одной глобальной системы на другую. Мы только не можем объяснить, почему и как происходят такие смещения. Когда они будут лучше поняты, мы сможем согласовать их с нашим обсуждением вопросов детерминизма и свободы.

Сказанного недостаточно для решения проблемы свободы. Однако оно побуж­дает нас воздерживаться от наивных решений. Никто не отрицает, что в каждой жиз­ни есть верхний предел развития. Но, вероятно, эти границы подвижны благодаря способностям к рефлексии, к самообъективации, благодаря (в некоторой степени) широте образования и тем усилиям, которые может приложить индивид. С этичес­кой и теологической точек зрения достижение этих границ (какими бы они ни были) в равной мере триумфально и для жизни с незначительным потенциалом, и для жизни, потенциал которой громаден.