О том, как Санчо Панса принял бразды правления и об одном необычайномприключении Дон Кихота в герцогском замке Говорят, будто из подлинника этой истории явствует, что переводчикперевел эту главу не так, как Сид Ахмет ее написал, написал же ее мавр ввиде жалобы на самого себя, что ему вспало, дескать, на ум взяться за такойнеблагодарный и узкий предмет, как история Дон Кихота, ибо он поставлен внеобходимость все время говорить только о Дон Кихоте и Санчо и лишенвозможности прибегать к отступлениям и вводить разные другие эпизоды, болеезначительные и более занимательные; и еще мавр замечает, что все времяследить за тем, чтобы мысль, рука и перо были направлены на описаниеодного-единственного предмета, и говорить устами ограниченного числадействующих лиц - это труд непосильный, коего плоды не вознаграждают усилийавтора, и что, дабы избежать этого ограничения, он в первой части прибегнулк приему вкрапления нескольких повестей, как, например, Повести оБезрассудно-любопытном и Повести о пленном капитане, которые находятся какбы в стороне от самой истории, между тем другие входящие в нее повестипредставляют собою случаи, происшедшие с Дон Кихотом и в силу этогодолженствовавшие быть описанными. Далее мавр говорит, что, по его разумению,большинство читателей, коих внимание будет поглощено подвигами Дон Кихота,не захотят его уделить первого рода повестям: они пробегут их второпях, дажес раздражением, и не заметят, сколь изящно и искусно повести эти написаны,каковые их качества означатся со всею резкостью, когда повести будут изданыособо, вне всякой связи с безумными выходками Дон Кихота и глупыми речамиСанчо, - вот почему он, автор, порешил-де вместо повестей как отъединенных,так и пристроенных {1}, ввести во вторую часть лишь несколько эпизодов,которые, как ему представляется, вытекают из естественного хода событий, даи те он почитает за нужное изложить сжато, в самых кратких словах; и вот,поелику он, дескать, вводит себя и замыкается в тесные рамки повествования,несмотря на то что у него достало бы уменья, способностей и ума, чтобыописать всю вселенную, он просит не презирать его труд и воздавать ему хвалуне за то, о чем он пишет, а за то, что он о многом не стал писать. Тут автор снова обращается к своему предмету и говорит, что Дон Кихот втот самый день, когда он давал Санчо советы, занялся после обеда изложениемтаковых в письменном виде для того, чтобы потом кто-нибудь мог прочитать ихСанчо; не успел он, однако ж, вручить ему эту бумагу, как Санчо ее потерял,и она попала в руки герцога, а герцог прочитал ее герцогине, и оба вновьподивились помешательству и уму Дон Кихота; далее, продолжая свои затеи, онив тот же вечер отправили Санчо со многочисленною свитою в городок, которомунадлежало сойти за остров. Проводником же Санчо до места его назначенияоказался домоправитель герцога, человек весьма остроумный и большой забавник(впрочем, неостроумных забав не бывает), тот самый, который с вышеописанноюприятностью изображал графиню Трифальди; и вот, обладая таковыми свойствами,да еще будучи научен хозяевами, как должно обходиться с Санчо, он блестящесправился со своею задачею. Случилось, однако ж, так, что при первом взглядена домоправителя Санчо заметил, что он напоминает лицом Трифальди, и,обратясь к своему господину, сказал: - Сеньор! Я мигом провалюсь в преисподнюю, если ваша милость непризнает, что лицо у герцогского домоправителя, вот у этого самого,точь-в-точь как у Гореваны. Дон Кихот впился глазами в домоправителя и, вглядевшись в него, молвил: - Тебе незачем проваливаться в преисподнюю, Санчо, ни мигом, ни ещекак-либо (я не понимаю, к чему ты это говорить): лицом домоправитель, точно,похож на Горевану, но из этого не следует, что домоправитель и естьГоревана, ибо отсюда возникло бы величайшее противоречие, а сейчас не времядля подобного рода исследований, иначе это заведет нас в безвыходныйлабиринт. Поверь, друг мой, что нам надлежит обратиться с жаркою молитвою кбогу о том, чтобы он избавил нас от злых колдунов и злых волшебников. - Но это не шутка, сеньор, - возразил Санчо, - я слышал давеча, как онразговаривал, и мне прямо послышался голос Трифальди. Ну да ладно, я большеговорить про это не стану, но только буду теперь глядеть в оба, не открою лиеще какой приметы, и, может, эта примета усилит мои подозрения, а может,наоборот, рассеет. - Так и сделай, Санчо, - сказал Дон Кихот, - и уведомляй меня обо всем,что бы ты в рассуждении сего ни обнаружил, а равно и обо всем, что касаетсятвоего губернаторства. Наконец Санчо выехал; его окружала многочисленная свита; на нем былкостюм, какой носят важные судейские; верхняя одежда, весьма широкая, быласшита из рыжеватого с разводами камлота, а на голове у него красоваласьтакой же материи шапочка; восседал он на муле, а за мулом, по особомураспоряжению герцога, шел серый в новенькой шелковой сбруе и соответствующихослиному его званию украшениях. Время от времени Санчо оглядывался на осла,коего общество доставляло ему такое большое удовольствие, что он непоменялся бы местами с самим императором германским. Прощаясь с герцогом игерцогинею, он поцеловал им руки, а затем попросил своего господинаблагословить его, и тот благословил его со слезами, Санчо же принял егоблагословение, вот-вот готовый расплакаться. Отпусти же доброго Санчо с миром, любезный читатель, и пожелай емусчастливого пути, - ты еще вдоволь посмеешься, когда узнаешь, как он велсебя в новой должности, а пока узнай, что произошло в эту ночь с егохозяином, и если ты не покатишься со смеху, то, по крайности, как мартышка,оскалишь зубы, ибо приключения Дон Кихота таковы, что их можно почтитьтолько удивлением или же смехом. Словом, в истории далее говорится, что неуспел Санчо выехать, как Дон Кихот почувствовал одиночество, и если бы этозависело от него, он, уж верно, отменил бы назначение Санчо и лишил егогубернаторства. Герцогиня заметила, что он грустит, и спросила, что томупричиною; если же мол, это от разлуки с Санчо, то в ее замке есть многослужителей, дуэний, горничных девушек, и они исполнят любое его желание. - Ваша правда, сеньора, - отвечал Дон Кихот, - я чувствую отсутствиеСанчо, но не в этом главная причина моей грусти; многочисленные же милости,которые ваша светлость мне оказывает, я принимаю и ценю только как знаквашего ко мне расположения, а что касается всего прочего, то я прошу вашегодозволения и согласия, чтобы в моем покое я пользовался своими собственнымиуслугами. - Право, не стоит, сеньор Дон Кихот, - заметила герцогиня, - вам будутприслуживать четыре девушки, мои горничные, прекрасные, как цветы. - Мне они покажутся не цветами, но шипами, ранящими душу, - возразилДон Кихот. - Ни они, ни кто-либо другой в этом роде ни за что на свете в мойпокой не проникнут. Если же вашему величию благоугодно продолжать осыпатьменя милостями, коих я, однако же, недостоин, то дозвольте мне самомуухаживать за собою и прислуживать себе при закрытых дверях, дозвольте мневоздвигнуть стену между желаниями моими и моим целомудрием, - я бы не хотелиз-за той любезности, какую выказывает ко мне ваша светлость, изменять своимпривычкам. Одним словом, скорее я лягу спать одетым, нежели соглашусь, чтобыкто-нибудь меня раздевал. - Что вы, что вы, сеньор Дон Кихот! - возразила герцогиня. - Клянусьвам, я распоряжусь, чтобы муха не смела проникнуть в ваш покой, а не то чтодевушка: я не так воспитана, чтобы оскорблять скромность сеньора Дон Кихота,- сколько я понимаю, из многочисленных добродетелей, присущих вам, особенновас украшает целомудрие. Ваша милость вольна раздеваться и одеваться вполном одиночестве и по своему хотению, как и когда вам вздумается, - никтовам мешать не будет: вы у себя в комнате найдете сосуды, которые могутпонадобиться тому, кто спит с запертой дверью и не желает, чтобы какая-либоестественная потребность принудила его отпереть ее. Да живет тысячу вековвеликая Дульсинея Тобосская, и да прославится имя ее в целом свете, ибо онаудостоилась того, что ее полюбил такой бесстрашный и такой целомудренныйрыцарь, и да подвигнут благодетельные небеса нашего губернатора Санчо Пансукак можно скорее покончить с бичеванием, дабы весь мир мог снованаслаждаться красотою бесподобной этой сеньоры! Дон Кихот ей на это сказал: - По речам вашей высокочтимости сейчас видно, кто их произносит, ибо изуст доброй сеньоры худое слово изойти не может, и похвальное слово вашеговеличия принесет Дульсинее больше счастья и больше славы, нежели все хвалы,какие только могут воздать ей лучшие витии мира. - Отлично, сеньор Дон Кихот, - сказала герцогиня, - а теперь пораужинать: герцог, должно думать, нас уже ждет. Пойдемте отужинаем, вашамилость, и вы можете пораньше лечь спать: вчерашнее ваше путешествие вКандайю было довольно продолжительным и, вероятно, вас слегка утомило. - Я не чувствую усталости, сеньора, - возразил Дон Кихот. - Смеюуверить ваше высокопревосходительство, что никогда в жизни не приходилосьмне ездить на четвероногом более смирного нрава и у которого был бы такойровный шаг, как у Клавиленьо, - я не могу взять в толк, что понудилоЗлосмрада расстаться с таким легконогим и благородным верховым животным и низа что ни про что сжечь его. - Можно предположить, - заметила герцогиня, - что Злосмрад раскаялся втом, что причинил горе Трифальди, ее подругам и всем прочим, а равно и вовсех тех злодеяниях, которые он, должно полагать, учинил, будучи колдуном ичародеем, и, решившись покончить с орудиями своего ремесла, прежде всего,как главное орудие, сжег Клавиленьо, который не давал ему ни минуты покоя имчал его из страны в страну, пепел же Клавиленьо и грамота Злосмрада,являющая собою трофей, пребудут вечными памятниками доблести великого ДонКихота Ламанчского. Дон Кихот снова поблагодарил герцогиню, затем отужинал и удалился одинв свой покой, попросив, чтобы никто не являлся к нему для услуг, - так егопугала мысль, что какая-нибудь случайность побудит и заставит его нарушитьобет целомудрия, который он дал владычице своей Дульсинее, ибо добродетельАмадиса, цвета и зерцала странствующих рыцарей, навеки пленила еговоображение. Он запер за собою дверь и при свете двух восковых свечейразделся, а когда стал разуваться (о незаслуженное злополучие!), то не ониспустил вздох или же еще что-либо, могущее бросить тень на безупречную егоблаговоспитанность, а у него на чулке спустилось до двух дюжин петель вдруг,так что чулок сделался похож на оконную решетку. Добрый наш сеньор весьмаэтим огорчился: он с радостью отдал бы сейчас целую унцию серебра за ниточкузеленого шелка, говорю - зеленого, потому что у него были зеленые чулки. Тут у Бен-инхали вырывается следующее восклицание: "О бедность, бедность! Не понимаю, что побудило великого кордовскогопоэта {2} сказать о тебе: Священный, но неоцененный дар. Я хоть и мавр, однако же соприкасался с христианами и отлично знаю, чтосвятость заключается в милосердии, смирении, вере, послушании и бедности, носо всем тем я утверждаю, что человек, который в бедности находитудовлетворение, должен быть во многих отношениях богоподобен, если толькоэто не та бедность, о которой говорится у одного из величайших святых:"Пользующиеся миром сим должны быть как не пользующиеся", то есть такназываемая нищета духа. Но ты, второй вид бедности (я о тебе сейчас говорю)!Зачем ты преимущественно избираешь своими жертвами идальго и прочих людейблагородного происхождения? Зачем принуждаешь их чистить обувь сажей иносить одежду с разнородными пуговицами: шелковыми, волосяными истеклянными? Зачем их воротники по большей части бывают только разглажены, ане гофрированы?" Отсюда явствует, что употребление крахмала и гофрированные воротникивосходят к глубокой древности. Бен-инхали продолжает: "Жалок тот дворянин, который дома ествпроголодь, а на улице напускает на себя важность и лицемерно ковыряет ворту зубочисткой, меж тем как он не ел ничего такого, после чего емутребовалось бы поковырять в зубах! Жалок тот, говорю я, у кого честьстыдлива и которому кажется, будто всем издали видно, что башмаки у него взаплатах, шляпа лоснится от пота, накидка обтрепана, а в животе пусто!" На такие мысли навели Дон Кихота спустившиеся петли, однако ж онутешился, заметив, что Санчо оставил ему дорожные сапоги, и решил, чтозавтра наденет их. Наконец он лег, озабоченный и расстроенный, во-первых,тем, что с ним не было Санчо, а во-вторых, непоправимою бедою с чулками,которые он готов был заштопать даже другого цвета шелком, хотя это одна изпоследних степеней падения, до которой может дойти оскудевший идальго. Онпотушил свечи; было жарко, и ему не спалось; он встал с постели и приотворилзарешеченное окно, выходившее в чудесный сад; как же скоро он отворил его,то ему показалось и послышалось, что в саду гуляют и разговаривают. Оннасторожился. В саду заговорили громче, и он различил такие речи: - Не проси у меня песен, Эмеренсья! Ты же знаешь, что с того самогомгновенья, когда сей путник прибыл к нам в замок и очи мои его узрели, я ужене пою, а только плачу. Кроме того, сон моей госпожи скорее легок, чемкрепок, а я за все сокровища в мире не согласилась бы, чтобы нас здесьзастали. И хотя бы даже она продолжала спать и не пробудилась, все равно мнене к чему петь, если будет спать и не проснется, чтобы послушать мое пение,сей новорожденный Эней {3}, который прибыл в наши края, видно, для того,чтобы надо мной насмеяться. - Не бойся, милая Альтисидора, - отвечали ей, - герцогиня и все, ктотолько есть в замке, разумеется, спят, - не спит лишь властелин твоегосердца и пробудитель твоей души: мне сейчас послышалось, что зарешеченноеокно в его покое отворилось, значит, он, верно, не спит. Пой же, бедняжка,под звуки арфы голосом тихим и нежным, а если герцогиня услышит нас, мыскажем, что в комнате душно. - Не этого я опасаюсь, Эмеренсья, - отвечала Альтисидора, - я бы нехотела, чтобы пение выдало сердечную мою склонность и чтобы люди, неиспытавшие на себе всемогущей силы любви, признали меня за девицувзбалмошную и распутную. Впрочем, будь что будет: лучше краска стыда налице, чем заноза в сердце. И тут послышались нежнейшие звуки арфы. При этих звуках Дон Кихотостолбенел, ибо в сей миг ему припомнились бесчисленные приключения в этомже роде: с окнами, решетками и садами, с музыкой, объяснениями в любви иобмороками, словом, со всем тем, о чем Дон Кихот читал в рыцарских романах,способных обморочить кого угодно. Он тотчас вообразил, что одна из горничныхдевушек герцогини в него влюбилась и что только девичий стыд не позволяет ейпризнаться в сердечном своем влечении, и, испугавшись, как бы она его непленила, мысленно дал себе слово держаться твердо; всей душой и всемпомышлением отдавшись под покровительство сеньоре Дульсинее Тобосской, онрешился, однако ж, послушать пение и, дабы объявить о своем присутствии,притворно чихнул, что чрезвычайно обрадовало девиц: ведь им только того инужно было, чтобы Дон Кихот их слышал. Итак, настроивши арфу и взявшинесколько аккордов, Альтисидора запела вот этот романс: Ты, что меж простынь голландских Возлежишь на мягком ложе Предаваясь дреме сладкой От заката до восхода; Ты, храбрейший сын Ламанчи, Рыцарства краса и гордость, Всех сокровищ аравийских И прекрасней и дороже! Внемли пеням девы ражей, Но обиженной судьбою. Ибо душу иссушили Ей твои глаза - два солнца. Опьяненный жаждой славы, Ты лишь скорбь другим приносишь: Ранишь их, а сам лекарство Им от ран подать не хочешь. Смелый юноша! Ответь, Уж не в Ливии ли знойной Или на бесплодной Хаке {4} Ты родился, мне на горе? Уж не змеями ли был ты Вспоен сызмала и вскормлен, Иль тебя взрастили дебри И угрюмые утесы? Да, по праву Дульсинея, Дева, налитая соком, Хвастается, что смирила Тигра лютого такого. Пусть Арланса, Писуэрга, Мансанарес, Тахо вольный. И Энарес, и Харама {5} Вечно славят этот подвиг! Чтоб уделом поменяться Со счастливицей подобной, Я б отдать не пожалела Юбку с золотой каймою. Ах, лежать в твоих объятьях Иль хотя б с тобой бок о бок И в твоих кудрях копаться, Истребляя насекомых! Но, не стоя этой чести, Буду я вполне довольна, Если ты себе хотя бы Ноги растереть позволишь. Сколько от меня в подарок Получал бы ты сорочек, Гребешков, штанов атласных И чулок с ажурной строчкой! Сколько редкостных жемчужин, Драгоценных и отборных, Коих за красу и крупность Именуют "одиночки"! Долго ли, Нерон Ламанчский, На пожар, тобой зажженный, Со своей Тарпейской кручи {6} Будешь ты взирать спокойно? Бог моим словам порукой: Я еще дитя, подросток, И пятнадцать лет мне минет Больше чем через полгода. Всем взяла, всем хороша я: Не хрома, не кривонога; Вслед за мной, пышнее лилий, По земле влачатся косы. Хоть широк мой рот не в меру, Да и малость я курноса, Два ряда зубов-топазов Придают мне облик райский. Голос у меня приятный, Как и сам ты слышать можешь; Росту ж я, чтоб не соврать, Ниже среднего немного. Я, чью красоту ты насмерть Ранил взором, как стрелою, Состою при этом замке И зовусь Альтисидорой. На этом пение раненной любовью Альтисидоры окончилось, а для предметаее страсти, Дон Кихота, настали мгновенья ужасные; тяжело вздохнув, онсказал себе: "Неужели же я такой несчастный странствующий рыцарь, что ниодна девушка при виде меня не может не влюбиться?.. Неужели же так печальнасудьба несравненной Дульсинеи Тобосской, что ей не удастся насладитьсявполне моею бесподобною верностью?.. Чего вы хотите от нее, королевы? Зачемвы преследуете ее, императрицы? Зачем вы терзаете ее, девушки отчетырнадцати до пятнадцати лет? Оставьте ее, бедную, пусть она ликует, пустьона наслаждается и гордится тем счастьем, которое даровал ей Амур, отдав ейво владение мое сердце и вручив ей мою душу. Послушайте, сонм влюбленных вменя: для одной лишь Дульсинеи я - мягкое тесто и миндальное пирожное, а длявсех остальных я - кремень; для нее я - мед, а для вас алоэ; для меня одналишь Дульсинея прекрасна, разумна, целомудренна, изящна и благородна, все жеостальные безобразны, глупы, развратны и худородны, и меня произвела на светприрода для того, чтобы я принадлежал ей, а не какой-либо другой женщине.Пусть Альтисидора плачет или поет, пусть горюет дама, из-за которой меняизбили в замке очарованного мавра, - так или иначе я должен принадлежатьДульсинее, и я пребуду непорочным, добродетельным и целомудренным наперекорвсем колдовским чарам на свете". И тут он с силой захлопнул окно и, опечаленный и удрученный, как еслибы на него свалилось большое несчастье, лег в постель, где мы его пока иоставим, ибо нас призывает к себе премудрый Санчо Панса, намеревающийсяположить славное начало своему губернаторству. 1 Повести отъединенные и пристроенные - то есть повести, вкрапленные вроман, но не имеющие непосредственного отношения к его повествовательнойткани, как, например, "Повесть о безрассудно любопытном", и повести,связанные с нею, как, например, о Хризостомо и Марселе и т. п. 2 Великий кордовский поэт - испанский поэт Хуан де Мена (1411-1456). 3...сей новорожденный Эней... - намек на главного героя "Энеиды"Вергилия, который внезапно покинул влюбленную в него Дидону. 4 Хака - горная цепь в Испании. 5 Арланса, Писуэрга, Мансанарес, Тахо, Энарес и Харама - реки вИспании. 6 Со своей Тарпейской кручи... - С Тарпейской скалы в Древнем Римесбрасывались приговоренные к смерти преступники. По преданию, Нерон с этойскалы любовался пожаром Рима.
