Действие 1. Верните бабушке ружье! 18 страница

когда он и тут смолкнет, когда и тут чума признает свое окончательное

поражение.

Перед рассветом Риэ нагнулся к матери:

- Пойди непременно ляг, иначе ты не сможешь меня сменить в восемь ча-

сов. Только не забудь сделать полоскание.

Мадам Риэ поднялась с кресла, сложила свое вязанье и подошла к посте-

ли Тарру, уже давно не открывавшего глаз. Над его крутым лбом закурчави-

лись от пота волосы. Она вздохнула, и больной открыл глаза. Тарру увидел

склоненное над собою кроткое лицо, и сквозь набегающие волны лихорадки

снова упрямо пробилась улыбка. Но веки тут же сомкнулись. Оставшись

один, Риэ перебрался в кресло, где раньше сидела его мать. Улица без-

молвствовала, уже ничто не нарушало тишины. Предрассветный холод давал

себя знать даже в комнате.

Доктор задремал, но грохот первой утренней повозки разбудил его. Он

вздрогнул и, посмотрев на Тарру, понял, что действительно забылся сном и

что больной тоже заснул. Вдалеке затихал грохот деревянных колес, око-

ванных железом, цоканье лошадиных копыт. За окном еще было темно. Когда

доктор подошел к постели, Тарру поднял на него пустые, ничего не выража-

ющие глаза, как будто он находился еще по ту сторону сна.

- Поспали? - спросил Риэ.

- Да.

- Дышать легче?

- Немножко. А имеет это какое-нибудь значение?

Риэ ответил не сразу, потом проговорил:

- Нет, Тарру, не имеет. Вы, как и я, знаете, что это просто обычная

утренняя ремиссия.

Тарру одобрительно кивнул головой.

- Спасибо, - сказал он. - Отвечайте, пожалуйста, и впредь так же точ-

но.

Доктор присел в изножье постели. Боком он чувствовал длинные непод-

вижные ноги Тарру, ноги уже неживого человека. Тарру задышал громче.

- Температура снова поднимется, да, Риэ? - спросил он прерывающимся

от одышки голосом.

- Да, но в полдень, и тогда будет ясно.

Тарру закрыл глаза, будто собирая все свои силы. В чертах лица скво-

зила усталость. Он ждал нового приступа лихорадки, которая уже шевели-

лась где-то в глубинах его тела. Потом веки приподнялись, открыв помут-

невший зрачок. Только когда он заметил склонившегося над постелью Риэ,

взор его посветлел.

- Попейте, - сказал Риэ.

Тарру напился и устало уронил голову на подушку.

- Оказывается, это долго, - проговорил он.

Риэ взял его за руку, но Тарру отвел взгляд и, казалось, не по-

чувствовал прикосновения. И внезапно, на глазах Риэ, лихорадка, словно

прорвав какую-то внутреннюю плотину, хлынула наружу и добралась до лба.

Когда Тарру поднял взгляд на доктора, тот попытался придать своему зас-

тывшему лицу выражение надежды. Тарру старался улыбнуться, но улыбке не

удалось прорваться сквозь судорожно сжатые челюсти, сквозь слепленные

белой пеной губы. Однако на его застывшем лице глаза еще блестели всем

светом мужества.

В семь часов мадам Риэ вошла в спальню. Доктор из своего кабинета

позвонил в лазарет и попросил заменить его на работе. Он решил также от-

казаться сегодня от всех визитов к больным, прилег было на диван тут же

в кабинете, но, не выдержав, вскочил и вернулся в спальню. Тарру лежал,

повернув лицо к мадам Риэ. Не отрываясь, глядел он на маленький комочек

тени, жавшийся рядом с ним на стуле, с ладонями, плотно прижатыми к ко-

леням. Глядел он так пристально, что мадам Риэ, заметив сына, приложила

палец к губам, встала и потушила лампочку у изголовья постели. Но днев-

ной свет быстро просачивался сквозь шторы, и, когда лицо больного высту-

пило из темноты, мадам Риэ убедилась, что он по-прежнему смотрит на нее.

Она нагнулась над постелью, поправила подушку и приложила ладонь к мок-

рым закурчавившимся волосам. И тут она услышала глухой голос, идущий от-

куда-то издалека, и голос этот сказал ей спасибо и уверил, что теперь

все хорошо. Когда она снова села, Тарру закрыл глаза, и его изможденное

лицо, казалось, озарила улыбка, хотя губы по-прежнему были плотно сжаты.

В полдень лихорадка достигла апогея. Нутряной кашель сотрясал тело

больного, он уже начал харкать кровью. Железы перестали набухать, они

были все те же, твердые на ощупь, будто во все суставы ввинтили гайки, и

Риэ решил, что вскрывать опухоль бессмысленно. В промежутках между прис-

тупами кашля и лихорадки Тарру кидал взгляды на своих друзей. Но вскоре

его веки стали смежаться все чаще и чаще, и свет, еще так недавно оза-

рявший его изнуренное болезнью лицо, постепенно гас. Буря, сотрясавшая

его тело судорожными конвульсиями, все реже и реже разражалась вспышками

молний, и Тарру медленно уносило в бушующую бездну. Перед собой на по-

душках Риэ видел лишь безжизненную маску, откуда навсегда ушла улыбка. В

то, что еще сохраняло обличье человека, столь близкого Риэ, вонзилось

теперь острие копья, его жгла невыносимая боль, скручивали все злобные

небесные вихри, и оно на глазах друга погружалось в хляби чумы. А он,

друг, не мог предотвратить этой катастрофы. И опять Риэ вынужден был

стоять на берегу с пустыми руками, с рвущимся на части сердцем, безоруж-

ный и беспомощный перед бедствием. И когда наступил конец, слезы бесси-

лия застлали глаза Риэ и он не видел, как Тарру вдруг резко повернулся к

стене и испустил дух с глухим стоном, словно где-то в глубине его тела

лопнула главная струна.

Следующая ночь уже не была ночью битвы, а была ночью тишины. В этой

спальне, отрезанной от всего мира, над этим безжизненным телом, уже об-

ряженным для погребальной церемонии, ощутимо витал необыкновенный покой,

точно так же, как за много ночей до того витал он над террасами, возне-

сенными над чумой, когда начался штурм городских ворот. Уже тогда Риэ

думал об этой тишине, которая подымалась с ложа, где перед ним, беспо-

мощным, умирали люди. И повсюду та же краткая передышка, тот же самый

торжественный интервал, повсюду то же самое умиротворение, наступающее

после битвы, повсюду немота поражения. Но то безмолвие, что обволакивало

сейчас его друга, было таким плотным, так тесно сливалось оно с безмол-

вием улиц и всего города, освобожденного от чумы, что Риэ ясно по-

чувствовал: сейчас это уже окончательное, бесповоротное поражение, каким

завершаются войны и которое превращает даже наступивший мир в неисцели-

мые муки. Доктор не знал, обрел ли под конец Тарру мир, но хотя бы в эту

минуту был уверен, что ему самому мир заказан навсегда, точно так же как

не существует перемирия для матери, потерявшей сына, или для мужчины,

который хоронит друга.

Там, за окном, лежала такая же, как и вчера, холодная ночь, те же ле-

дяные звезды светились на ясном студеном небе. В полутемную спальню про-

сачивался жавшийся к окнам холод, чувствовалось бесцветное ровное дыха-

ние полярных ночей. У постели сидела мадам Риэ в привычной своей позе,

справа на нее падал свет лампочки, горевшей у изголовья постели. Риэ

устроился в кресле, стоявшем в полумраке посреди спальни. То и дело он

вспоминал о жене, но гнал прочь эти мысли.

В ночной морозной тишине звонко стучали по тротуару каблуки прохожих.

- Ты все сделал? - спросила мать.

- Да, я уже позвонил.

И вновь началось молчаливое бдение. Время от времени мадам Риэ взгля-

дывала на сына. Поймав ее взгляд, он улыбался в ответ. В привычном по-

рядке сменялись на улице ночные шумы. Хотя официальное разрешение еще не

было дано, автомобили опять раскатывали по городу. Они стремительно вби-

рали в себя мостовую, исчезали, снова появлялись. Голоса, возгласы,

вновь наступавшая тишина, цоканье лошадиных копыт, трамвай, проскреже-

тавший на стрелке, затем второй, какие-то неопределенные звуки и снова

торжественное дыхание ночи.

- Бернар!

- Что?

- Ты не устал?

- Нет.

Он знал, о чем думает его мать, знал, что в эту самую минуту она лю-

бит его. Но он знал также, что не так уж это много - любить другого, и,

во всяком случае, любовь никогда не бывает настолько сильной, чтобы най-

ти себе выражение. Так они с матерью всегда будут любить друг друга в

молчании. И она тоже умрет, в свой черед - или умрет он, - и так никогда

за вею жизнь они не найдут слов, чтобы выразить взаимную нежность. И

точно так же они с Тарру жили бок о бок, и вот Тарру умер нынче вечером,

и их дружба не успела по-настоящему побыть на земле. Тарру, как он выра-

жался, проиграл партию. Ну а он, Риэ, что он выиграл? Разве одно -узнал

чуму и помнит о ней, познал дружбу и помнит о ней, узнал нежность, и те-

перь его долг когда-нибудь о ней вспомнить. Все, что человек способен

выиграть в игре с чумой и с жизнью, - это знание и память. Быть может,

именно это и называл Тарру "выиграть партию"!

Снова мимо окна промчался автомобиль, и мадам Риэ пошевелилась на

стуле. Риэ улыбнулся ей. Она сказала, что не чувствует усталости, и тут

же добавила:

- Надо бы тебе съездить в горы отдохнуть.

- Конечно, мама, поеду.

Да, он там отдохнет. Почему бы и нет? Еще один предлог вспоминать. Но

если это и значит выиграть партию, как должно быть тяжело жить только

тем, что знаешь, и тем, что помнишь, и не иметь впереди надежды. Так,

очевидно, жил Тарру, он-то понимал, как бесплодна жизнь, лишенная иллю-

зий. Не существует покоя без надежды. И Тарру, отказывавший людям в пра-

ве осуждать на смерть человека, знал, однако, что никто не в силах отка-

заться от вынесения приговора и что даже жертвы подчас бывают палачами,

а если так, значит, Тарру жил, терзаясь и противореча себе, и никогда он

не знал надежды. Может, поэтому он искал святости и хотел обрести покой

в служении людям. В сущности, Риэ и не знал, так ли это, но это и неваж-

но. Память его сохранит лишь немногие образы Тарру - Тарру за рулем ма-

шины, положивший обе руки на баранку, готовый везти его куда угодно, или

вот это грузное, массивное тело, без движения распростертое на одре.

Тепло жизни и образ смерти - вот что такое знание.

И разумеется, именно поэтому доктор Риэ, получив утром телеграмму,

извещавшую о кончине жены, принял эту весть спокойно. Он был у себя в

кабинете. Мать вбежала, сунула ему телеграмму и тут же вышла, чтобы дать

на чай рассыльному. Когда она вернулась, сын стоял и держал в руке рас-

печатанную телеграмму. Она подняла на него глаза, но он упорно смотрел в

окно, где над портом поднималось великолепное утро.

- Бернар, - окликнула мадам Риэ.

Доктор рассеянно оглянулся.

- Да, в телеграмме? - спросила она.

- Да, - подтвердил доктор. - Неделю назад.

Мадам Риэ тоже повернулась к окну. Доктор молчал. Потом он сказал ма-

тери, что плакать не надо, что он этого ждал, но все равно это очень

трудно. Просто, говоря это, он осознал, что в его страданиях отсутствует

нечаянность. Все та же непрекращающаяся боль мучила его в течение нес-

кольких месяцев и в течение этих двух последних дней.

 

Прекрасным февральским утром на заре наконец-то открылись ворота го-

рода; и событие это радостно встретил народ, газеты, радио и префектура

в своих сообщениях. Таким образом, рассказчику остается лишь выступить в

роли летописца блаженных часов, наступивших с открытием ворот, хотя сам

он принадлежал к числу тех, у кого не хватало досуга целиком отдаться

всеобщей радости.

Были устроены празднества, длившиеся весь день и всю ночь. В то же

самое время на вокзалах запыхтели паровозы и прибывшие из далеких морей

корабли уже входили в наш порт, свидетельствуя в свою очередь, что этот

день стал для тех, кто стенал в разлуке, днем великой встречи.

Нетрудно представить себе, во что обратилось это чувство разъединен-

ности, жившее в душе многих наших сограждан. Поезда, в течение дня при-

бывавшие в наш город, были так же перегружены, как и те, что отбывали с

нашего вокзала. Пассажиры заранее, еще во время двухнедельной отсрочки,

запасались билетами на сегодняшнее число и. до третьего звонка тряслись

от страха, что вдруг постановление префектуры возьмут и отменят. Да и

путешественники, прибывавшие к нам, не могли отделаться от смутных опа-

сений, так как знали только, да и то приблизительно, о судьбе своих

близких, все же, что касалось прочих и самого города, было им неведомо,

и город в их глазах приобретал зловещий лик. Но это было применимо лишь

к тем, кого за все время чумы не сжигала страсть.

Те, кого она сжигала, были и впрямь под властью своей навязчивой

идеи. Одно лишь изменилось для них: в течение месяцев разлуки им неисто-

во хотелось ускорить события, подтолкнуть время физически, чтобы оно не

мешкало, а теперь, когда перед ними уже открывался наш город, они, нап-

ротив, как только поезд начал притормаживать, желали одного: чтобы время

замедлило свой бег, чтобы оно застыло. Смутное и в то же время жгучее

чувство, вскормленное этим многомесячным существованием, потерянным для

любви, именно оно, это чувство, требовало некоего реванша - пусть часы

радости тянутся вдвое медленнее, чем часы ожидания. И те, что ждали дома

или на перроне, как, например, Рамбер, уже давно предупрежденный женой,

что она добилась разрешения на приезд, равно страдали от нетерпения и

растерянности. Любовь эта и нежность превратились за время чумы в

абстракцию, и теперь Рамбер с душевным трепетом ждал, когда эти чувства

и это живое существо, на которое они были направлены, окажутся лицом к

лицу.

Ему хотелось вновь стать таким, каким был он в начале эпидемии, ког-

да, ни о чем не думая, решил очертя голову вырваться из города, бро-

ситься к той, любимой. Но он знал, что это уже невозможно. Он переменил-

ся, чума вселила в него отрешенность, и напрасно он пытался опровергнуть

это всеми своими силами, ощущение отрешенности продолжало жить в нем,

как некая глухая тоска. В каком-то смысле у него даже было чувство, буд-

то чума кончилась слишком резко, когда он еще не собрался с духом.

Счастье приближалось на всех парах, ход событий опережал ожидание. Рам-

бер понимал, что ему будет возвращено все сразу и что радость, в сущнос-

ти, сродни ожогу, куда уж тут ею упиваться.

Все остальные более или менее отчетливо переживали то же самое, и по-

этому поговорим лучше обо всех. Стоя здесь, на перроне вокзала, где

должна была с минуты на минуту начаться вновь их личная жизнь, они пока

еще ощущали свою общность, обменивались понимающими взглядами и улыбка-

ми. Но как только они заметили вырывающийся из трубы паровоза дым, зас-

тарелое чувство отъединенности вдруг угасло под ливнем смутной и оглуша-

ющей радости. Когда поезд остановился, кое для кого кончилась долгая

разлука, начавшаяся на этом самом перроне, на этом самом вокзале, и кон-

чилась в тот миг, когда руки ликующе и алчно ощутили родное тело, хотя

уже забыли его живое присутствие. Так, Рамбер не успел даже разглядеть

бегущее к нему существо, с размаху уткнувшееся лицом в его грудь. Он

держал ее в своих объятиях, прижимал к себе голову, не видя лица, а

только знакомые волосы, - он не утирал катившиеся из глаз слезы и сам не

понимал, льются ли они от теперешнего его счастья или от загнанной ку-

да-то в глубь души боли, и все же знал, что эта влага, застилавшая взор,

помешала ему убедиться в том, действительно ли это лицо, прильнувшее к

его плечу, то самое, о котором так долго мечталось, или, напротив, он

увидит перед собой незнакомку. Он поймет, но позже, верно ли было его

подозрение. А сейчас ему, как и всем толпившимся на перроне, хотелось

верить или делать вид, что они верят, будто чума может прийти и уйти,

ничего не изменив в сердце человека.

Тесно жавшиеся друг к другу парочки расходились по домам, не видя ни-

кого и ничего, внешне восторжествовав над чумой, забыв былые муки, забыв

тех, кто прибыл тем же поездом и, не обнаружив на перроне близких, нашел

подтверждение своим страхам, уже давно тлевшим в сердце после слишком

долгого молчания. Для них, чьим единственным спутником отныне оставалась

еще свежая боль, для тех, кто в эти самые минуты посвящал себя памяти об

исчезнувшем, для них все получилось иначе, и чувство разлуки именно сей-

час достигло своего апогея. Для них, матерей, супругов, любовников, по-

терявших всю радость жизни вместе с родным существом, брошенным куда-то

в безымянный ров или превратившимся в кучу пепла, - для них по-прежнему

шла чума.

Но кому было дело до этих осиротелых? В полдень солнце, обуздав хо-

лодные порывы ветра, бороздившие небо с самого утра, пролилось на город

сплошными волнами недвижимого света. День словно застыл. В окаменевшее

небо с форта на холме без перерыва били пушки. Весь город высыпал на

улицы, чтобы отпраздновать эту пронзительную минуту, когда время мучений

уже кончалось, а время забвения еще не началось.

На всех площадях танцевали. За несколько часов движение резко усили-

лось, и многочисленные машины с трудом пробирались через забитые народом

улицы. Все послеобеденное время гудели напропалую наши городские колоко-

ла. От их звона по лазурно-золотистому небу расходились волны дрожи. В

церквах служили благодарственные молебны. Но и в увеселительных заведе-

ниях тоже набилось множество публики, и владельцы кафе, не заботясь о

завтрашнем дне, широко торговали еще остававшимися у них спиртными на-

питками. Перед стойками возбужденно толпились люди, и среди них видне-

лись парочки, тесно обнявшиеся, бесстрашно выставлявшие напоказ свое

счастье. Кто кричал, кто смеялся. В этот день, данный им сверх положен-

ного, каждый щедро расходован запасы жизненных сил, накопленные за те

месяцы, когда у всех душа едва тлела. Завтра начнется жизнь как таковая,

со всей ее осмотрительностью. А пока люди разных слоев общества брата-

лись, толклись бок о бок. То равенство, какого не сумели добиться навис-

шая над городам смерть, установило счастье освобождения, пусть только на

несколько часов.

Но это банальное неистовство все же о чем-то умалчивало, и люди, вы-

сыпавшие в послеобеденный час на улицу, шедшие рядом с Рамбером, скрыва-

ли под невозмутимой миной некое более утонченное счастье. И действи-

тельно, многие парочки и семьи казались с виду обычными мирными прохожи-

ми. А в действительности они совершали утонченное паломничество к тем

местам, где столько перестрадали. Им хотелось показать вновь прибывшим

разительные иди скрытые пометы чумы, зримые следы ее истории. В иных

случаях оранпы довольствовались ролью гидов, которые, мол, всего навида-

лись, ролью современника чумы, и в таких случаях о связанной с нею опас-

ности говорилось приглушенно, а о страхе вообще не говорили. В сущности,

вполне безобидное развлечение. Но в иных случаях выбирался более трево-

жащий маршрут, следуя которому любовник в приливе нежной грусти воспоми-

наний мог бы сказать своей подруге: "Как раз здесь в те времена я так

тебя хотел, а тебя не было". Этих туристов, ведомых страстью, узнавали с

первого взгляда: они как бы образовывали островки шепота и признаний

среди окружающего их гула толпы. Именно они, а не оркестры; игравшие на

всех перекрестках, знаменовали собой подлинное освобождение. Ибо эти

восторженные парочки, жавшиеся друг к другу и скупые на слова, провозг-

лашали всем торжеством и всей несправедливостью своего счастья, что чума

кончилась и время ужаса миновало. Вопреки всякой очевидности они хлад-

нокровно отрицали тот факт, что мы познали безумный мир, где убийство

одного человека было столь же обычным делом, как щелчок по мухе, познали

это вполне рассчитанное дикарство, этот продуманный до мелочей бред, это

заточение, чудовищно освобождавшее от всего, что не было сегодняшним

днем, этот запах смерти, доводивший до одури тех, кого еще не убила чу-

ма; они отрицали наконец, что мы были тем обезумевшим народом, часть ко-

торого, загнанная в жерло мусоросжигательной печи, вылетала в воздух

жирным липким дымом, в то время как другая, закованная в цепи бессилия и

страха, ждала своей очереди.

По крайней мере это первым делом бросилось в глаза доктору Риэ, кото-

рый, торопясь добраться до окраины, шагал в этот послеобеденный час сре-

ди звона колоколов, грохота пушек, музыки и оглушительных криков. Его

работа продолжалась, болезнь не дает передышки. На город спускался нес-

равненно прекрасной дымкой тихий свет, и в него вплетались прежние запа-

хи - жареного мяса и анисовой водки. Вокруг Риэ видел запрокинутые к не-

бу веселые лица. Мужчины и женщины шли сцепив руки, с горящими глазами,

и их желание выражало себя лихорадочным возбуждением и криком. Да, чума

кончилась, кончился ужас, и сплетшиеся руки говорили, что чума была изг-

нанием, была разлукой в самом глубинном значении этого слова.

Впервые Риэ сумел найти общую фамильную примету того, что он в тече-

ние месяцев читал на лицах прохожих. Сейчас достаточно было оглядеться

кругом. Люди дожили до конца чумы со всеми ее бедами и лишениями, в кон-

це концов они влезли в этот костюм, - в костюм, который предписывался им

ролью, уже давно они играли эту роль эмигрантов, чьи лица, а теперь и

одежда свидетельствовали о разлуке и далекой отчизне. С той минуты, ког-

да чума закрыла городские ворота, когда их существование заполнила собой

разлука, они лишились того спасительного человеческого тепла, которое

помогает забыть все. В каждом уголке города мужчины и женщины в различ-

ной степени жаждали некоего воссоединения, которое каждый толковал

по-своему, но которое было для всех без изъятия одинаково недоступным.

Большинство изо всех своих сил взывало к кому-то отсутствующему, тяну-

лось к теплоте чьего-то тела, к нежности или к привычке. Кое-кто, подчас

сам того не зная, страдал потому, что очутился вне круга человеческой

дружбы, уже не мог сообщаться с людьми даже самыми обычными способами,

какими выражает себя дружба, - письмами, поездами, кораблями. Другие,

как, очевидно, Тарру - таких было меньшинство, - стремились к воссоеди-

нению с чем-то, чего и сами не могли определить, но именно это неопреде-

лимое и казалось им единственно желанным. И за неимением иного слова

они, случалось, называли это миром, покоем.

Риэ все шагал. По мере того как он продвигался вперед, толпа сгуща-

лась, гул голосов крепчал, и ему чудилось, будто предместья, куда он

направлялся, отодвигаются все дальше и дальше от центра. Постепенно он

растворился в этом гигантском громкоголосом организме, он все глубже

вникал в его крик и одновременно понимал, что в какой-то степени это и

его собственный крик. Да, все мы мучились вместе, и физически и душевно,

во время этих затянувшихся, непереносимо трудных каникул, от этой ссыл-

ки, откуда нет выхода, от этой жажды, которую не дано утолить. Среди

нагромождения трупов, тревожных гудков санитарных машин, знамений, пода-

ваемых так называемой судьбой, упрямого топтания страхов и грозного бун-

та сердец беспрерывно и отовсюду шел ропот, будораживший испуганных лю-

дей, твердивший им, что необходимо вновь обрести свою подлинную родину.

Для всех них подлинная родина находилась за стенами этого полузадушенно-

го города. Она была в благоухании кустарника на склонах холмов, в морс-

кой глади, в свободных странах и в весомой силе любви. И к ней-то, то

есть к счастью, они и жаждали вернуться, с отвращением отводя взоры от

всего прочего.

Риэ и сам не знал, какой, в сущности, смысл заключался в их изгнании

и в этом стремлении к воссоединению. Он шел и шел, его толкали, оклика-

ли, мало-помалу он достиг менее людных улиц, и тут он подумал, что не

так-то важно, имеет все это смысл или не имеет, главное - надо знать,

какой ответ дан человеческой надежде.

Отныне он-то знал, что именно отвечено, как-то яснее заметил это на

ближних, почти пустынных улицах предместья. Были люди, которые держались

за то немногое, что было им отпущено, жаждали лишь одного - вернуться

под кров своей любви, и эти порой бывали вознаграждены, Конечно, кое-кто

бродил сейчас одиноко по городу, так как лишился того, кого ждал. Счаст-

ливы еще те, которых дважды не постигла разлука, подобно тем, кто до на-

чала эпидемии не сумел сразу построить здания своей любви и в течение

многих лет вслепую пытался найти недостижимо трудное согласие, которое

спаяло бы жизнь двух любовников-врагов. Вот эти, подобно самому Риэ,

имели легкомыслие рассчитывать на все улаживающее время; этих навеки

развело в разные стороны. Но другие, как, например, Рамбер, которому

доктор сказал нынче утром: "Мужество, мужество, теперь мы должны дока-

зать свою правоту", такие, как Рамбер, не колеблясь, нашли отсутствующе-

го, которого, как им думалось, уже потеряли. Эти будут счастливы, хотя

бы на время. Теперь они знали, что существует на свете нечто, к чему

нужно стремиться всегда и что иногда дается в руки, и это нечто - чело-

веческая нежность.

И напротив, тем, кто обращался поверх человека к чему-то, для них са-

мих непредставимому, - вот тем ответа нет. Тарру, очевидно, достиг этого

труднодостигаемого мира, о котором он говорил, но обрел его лишь в смер-

ти, когда он уже ни на что не нужен. И вот те, кого Риэ видел сейчас,

те, что стояли в свете уходящего солнца у порога своих домов, нежно об-

нявшись, страстно глядя в любимые глаза, - вот эти получили то, что хо-

тели, они-то ведь просили то единственное, что зависело от них самих. И

Риэ, сворачивая на улицу, где жили Коттар и Гран, подумал, что вполне

справедливо, если хотя бы время от времени радость, как награда, прихо-

дит к тому, кто довольствуется своим уделом человека и своей бедной и

страшной любовью.

 

Наша хроника подходит к концу. Пора уже доктору Бернару Риэ приз-

наться, что он ее автор. Но прежде чем приступить к изложению последних

событий, ему хотелось бы в какой-то мере оправдать свой замысел и объяс-

нить, почему он пытался придерживаться тона объективного свидетеля. В

продолжение всей эпидемии ему в силу его профессиональных занятий прихо-

дилось встречаться со множеством своих сограждан и выслушивать их излия-

ния. Таким образом, он находился как бы в центре событий и мог поэтому

наиболее полно передать то, что видел и слышал. Но он счел нужным сде-

лать это со всей полагающейся сдержанностью. В большинстве случаев он

старался передать только то, что видел своими глазами, старался не навя-

зывать своим собратьям по чуме мысли, которые, по сути дела, у них самих

не возникали, и использовать только те документы, которые волею случая

или беды попали ему в руки.

Призванный свидетельствовать по поводу страшного преступления, он су-

мел сохранить известную сдержанность, как оно и подобает добросовестному

свидетелю. Но в то же время, следуя законам душевной честности, он соз-

нательно встал на сторону жертв и хотел быть вместе с людьми, своими

согражданами, в единственном, что было для всех неоспоримо, - в любви,

муках и изгнании. Поэтому-то он разделял со своими согражданами все их

страхи, потому-то любое положение, в какое они попадали, было и его

собственным.

Стремясь быть наиболее добросовестным свидетелем, он обязан был при-

водить в основном лишь документы, записи и слухи. Но ему приходилось

молчать о своем личном, например о своем ожидании, о своих испытаниях.

Если подчас он нарушал это правило, то лишь затем, чтобы понять своих

сограждан или чтобы другие лучше их поняли, чтобы облечь в наиболее точ-

ную форму то, что они в большинстве случаев чувствовали смутно. Откро-

венно говоря, эти усилия разума дались ему без труда. Когда ему не тер-

пелось непосредственно слить свою личную исповедь с сотнями голосов за-

чумленных, он откладывал перо при мысли, что нет и не было у него такой