Русская культура в миру бинарных оппозиций

Чтобы понять, какие же задачи решает алкоголь в русской культуре, нужно вспомнить еще несколько очевидных вещей —но очевидных уже не для повседневного сознания, а для современной культурологии.

Человек как существо по своей природе пограничное вынужден постоянно пребывать в пространстве фундаментальных, неустранимых противоречий — бинарных оппозиций, — из которых и состоит смысловое поле культуры вообще и любой конкретной культуры в частности. Однако природа человеческого сознания такова, что оно не может смириться с неустранимыми противоречиями смыслов и ценностей и всеми путями стремится их снять: примирить, объявить недействительными, выйти в какую-то точку сознания, с которой они представляются несуществующими, мнимыми. При этом идеальная самореализация человека всегда связана не с переживанием какого-либо единичного и конечного феномена или состояния, в котором бинарные оппозиции снимаются ситуативно, на время и в известных пределах, — а с выходом за пределы конечных оппозиций. Эта направленность вовне, за рамки всяких семантических пределов, связана с принципом трансцендирования. Под действием импульса к трансцендентному человек стремится вырваться из пространства бинарных оппозиций и достичь непротиворечивого бытия. Но это, по сути, означает выход за пределы культуры. Трагедия человеческого бытия в культуре как раз и состоит в невозможности полного и абсолютного трансцендирования. Мнимый выход за пределы бинарных оппозиций в действительности лишь перемещает рефлексивную ситуацию на новый уровень бинарных оппозиций. Дальнейшее развитие этой философско-культурологической темы увело бы нас слишком далеко.

Одно из важнейших для всякой культуры бинарных различений — оппозиция должного/сущего, или, иначе говоря, дуализм автомодели культуры и ее реального образа. Эта оппозиция относится к числу первичных, наиболее фундаментальных — тех, что возникают непосредственно из распада первичной синкретичности, нерасчлененной целостности ритуала. И полюса данной оппозиции, сохранившие немалый «запас» первичного синкретизма, несут колоссальный смыслообразовательный потенциал. Внутри этих полюсов — синкретических смысловых капсул — как бы подспудно идет дальнейшее членение, происходит становление отдельных смыслов, позиций, отношений, а те уже в опосредованной, замещенной и несобственной форме отражаются в культуре. Итак, культура существует в пространстве бинарных оппозиций, а человеческое сознание по своей природе стремится к целостности, преодолению оппозиций. Эта ситуация заставляет всякую культуру вырабатывать механизмы медиации — своеобразных «посредников» между полюсами оппозиции. Тем, кому данная проблема интересна, а читать философские и культурологические работы недосуг, можно порекомендовать почитать (или перечитать под новым углом зрения) «Иосифа и его братьев» Томаса Манна. В этом великом романе тема посредничества между полюсами культурных оппозиций — едва ли не главная. Для нас же здесь важно, что специфические механизмы и особенности такой медиации как ничто иное раскрывают характер системного качества той или иной культуры.

Так, культура западноевропейского христианства унаследовала от античности антропные основания и формы медиации и, отталкиваясь от аристотелевой логики и вооружась христианской доктриной богочеловека, осуществила медиацию в форме последовательной прогрессии бинарных оппозиций. Какие коллизии испытал при этом европейский дух, ставший в конце концов жертвой собственной расчленяющей рефлексии, — вопрос отдельный. По существу, связующим звеном между должным и сущим, между Землей и Небом, между божественным и природным в европейской культуре стал буржуазный человек, аристотелевский homo politicus с христианской душой. Подспудно вызревая в средневековье, эта синтетическая культурно-антропологическая парадигма проявилась со всей очевидностью в эпоху Ренессанса и Реформации. А в последующий период новоевропейской истории изначально неснимаемая оппозиция между должным и сущим «спустилась» посредством семантической регрессии до оппозиции закона и свободы и тем самым как бы снялась. Так западный человек обрел гармонию, периодически нарушаемую циклическим ниспровержением богов, спровоцированным коварной рефлексией.

Есть и другие варианты выхода. Можно примирить мир трансцендентный с миром имманентным, объявив мир имманентный иллюзией, как это сделал буддизм.

Было в истории и третье решение. В исламе примирение миров горнего и дольнего произошло в обход антропных оснований, за счет единства логоцентрического принципа, в равной степени упорядочивающего как трансцендирующую медиацию в молитве, так и типические ситуации обыденной жизни.

В русской культуре доктринального решения медиации должного и сущего не найдено. Эти миры пребывают в вечном антагонизме, вечно делят смысловое пространство культуры, превращают последнее в неустойчиво-зыбкое кентаврическое целое. А потому культура, вырастающая из проклинаемых и ненавидимых, но до конца не изжитых манихейских корней, вечно озабочена проблемой соединения несоединимого. И именно здесь порождающее лоно всех «великих идей».

Российская культура не только не имеет полноценных антропных оснований, но так и не сумела выработать никаких иных универсальных форм медиации.

Но без тех или иных механизмов медиации культура просто не может выжить. Если ее автомодель (свод идеальных культурных образов и образцов, воплощающих универсальные для носителей данной культуры представления о самой этой культуре, ее нормах и ценностях) не способна выработать универсальную для данного общества доктрину медиации, — то источником медиации выступает уже не идеальная знаковая модель культуры, а ее, культуры, синкретическое предметное тело. А сам процесс медиации в этом случае носит спонтанный характер и осуществляется, так сказать, на «клеточном» уровне. При этом семиотические образы медиационных форм — символы, образы, мифологемы — функционируют, если можно так выразиться, ненормальным образом.

В «нормальной» ситуации они как бы спускаются сверху вниз. Как божественная эманация, нисходят из сакральных сфер должного, последовательно онтологизуя (наделяя подлинным бытием) безымянно-профанную реальность, оправдывая ее с точки зрения высших смыслов, совершенствуя и облагораживая, давая ее феноменам имена и бытийственные права. Постепенно, порциями, из века в век феномены «профанной», земной реальности втягиваются в лоно священных смыслов, берущих начало в сфере «должного».

¹ Принципиальное отсутствие в русской культуре медиаторов между «должным» и «сущим», «божественным» и «диавольским»,«сакральным», священно-потусторонним и «профанным», низменно-обыденным и т.п. отмечалось многими исследователями. Подробнее всего это положение рассматривается и доказывается на семиотическом уровне в многочисленных работах Б.А. Успенского.

В России все наоборот. Мир горний отгорожен от мира дольнего непроходимой пропастью. И мир должного никак не проявляет желания наводить медиационные мосты, даже ради расширения своих владений за счет освоения нового материала из сферы сущего ¹. Напротив, манихейская непроходимость дистанции, разнобытийственность двух миров — «сакрального», «высшего», «должного» и «профанного», «земного», «сущего» — настойчиво подчеркивается. Причем этот принцип гальванической ванны, в силу которого все смыслы русской культуры растаскиваются к полюсам должного и сущего, работает столь безотказно, что ни одна из институциализованных форм медиации, включая даже такие фундаментальные, как государство, не носят универсально-всеобщего характера.

В этих условиях всеобщая медиация может осуществиться только в стихийно-низовых формах, а главное, может распространяться через тот глубинно-архаический слой ментальности, который стадиально предшествует утверждению манихейской доктрины как в ментальности отдельного индивида, так и в истории культуры в целом. Иначе говоря, если культура не решает проблему медиации между должным и сущим «сверху», — единственной универсально-жизнеспособной формой медиации может стать воспроизводство того архаичного уровня синкретизма культуры и сознания, который вообще предшествует полаганию должного и сущего.

В бутылке мир горний и дольний сливаются в диффузном смешении. А субъект проваливается в состояние, которое на языке современных экстрасенсов называется «нижним астралом». Другие, менее архаические формы медиации безжалостно подавляются неразрешимым дуализмом манихейской парадигмы. А если те или иные формы цивилизованной, не традиционной для нашей культуры, медиации все же проникают сквозь этот фильтр и утверждаются в культуре, то практически всегда ограничиваются какой-то частной, изолированной областью бытия. Более того, образы этих «нетрадиционных» медиаторов — государства, монархии, церкви, чиновной иерархии — носят в культуре глубоко амбивалентный характер. Вспомним, например, неизменно амбивалентную семантику любых форм и представителей власти — от царя до последнего околоточного.

Неуниверсальность, ограниченность осуществляемой ими медиации, помимо иных, более сложных соображений подтверждается еще и тем, что они сами вынуждены обращаться к единственно подлинному и незаменимому российскому медиатору — бутылке. Пили цари и чиновники, пили министры, генсеки, вертухаи, сексоты, завмаги, протоиереи и епископы, милиционеры и все остальные персонажи, наводящие по долгу службы мосты между космическим порядком и реальностью.

Таким образом, алкоголь стал единственной универсальной формой медиации между должным и сущим в русской культуре. Из этого следует, что российское пьянство есть бегство от проклятого, фундаментально неразрешимого противоречия, заложенного в основания культуры. Культуры, в которой само существование недостижимого метафизического идеала автоматически предполагает на другом, трагически оторванном, полюсе существование грязного, богооставленного, погрязшего в грехе и мерзости мира.

Трансцендирование все-таки происходит, но носит не прогрессивный, а регрессивный характер.