Радбрух Густав 10 страница

2. Католицизм, наоборот, придает праву и государству определенное религиозное значение. Религиозный аспект""" придал новый импульс идее естественного права и послужил, по крайней мере, первым свя­зующим звеном между естественным правом и этикой любви Нагор­ной проповеди. Духовная иерархия построена по образу и подобию сословного государства'⁹^. В этой иерархии каждый подчиняется собственной этике и лишь высший преисполнен всех обязанностей христианской этики любви. На одной из низших ступеней этой иерар­хической лестницы стоят государство и право. Они также озарены отблеском религиозной значимости. Право и государство не противо­стоят христианству, как у Толстого. Они лишь не полностью принадле­жат христианству. Право даже оценивается положительно: у церкви, согласно католической доктрине, есть свой правопорядок, но он со­здан не по усмотрению человека, а установлен Богом. Существует ius divinum - божественное право. Оно не только предшествует земному, но и обладает потусторонним абсолютным действием. В той мере, в какой в религии непосредственная связь индивида с Богом не счита­лась отношением всего единого тела Христианства к Богу, можно

Право не принадлежит порядку Божьей милостью. ⁹⁵¹ Естественное право - позитивное право - божественное право.

См. Bon's Saphir. Dostojewsky. u. Tolstoi uber Probleme des Rechts, 1932, S. 65 ff.

Ill

Философия права

было утверждать, что противоречие между оценкой права в филосо­фии ценности и в философии религии устранено.

3. Но реформация захотела вновь установить непосредственную связь индивида с Богом. Каждый индивид видит себя непосредственно бе­рущим на себя высшие обязательства христианской этики. Тем самым различные сословия лишались возможности рассматривать право, с одной стороны, и этику любви в целом, с другой, как входящие в круг их обязанностей.

И вновь противоречия между правовой точкой зрения и Нагорной проповедью зародили сомнения в каждой душе. Философия права и философия религии опять самостоятельно сосуществуют рядом и в противоречии друг другу. И это противоречие нельзя и не должно скрывать: с одной стороны, этика божественности, святости права, самоутверждения права, борьбы за право, с другой - учение о не­действительности права, о непротивлении, о неприятии правовых споров. Там - меч, гнев и суровость, суетные тщетные наказания: заключения под стражу, осуждения и приговоры, чтобы обуздать зло и защитить святых; здесь - милость, милосердие, прощение, пощада, любовь, служение, помощь, мир и дружба. Напряжение, порождаемое этими противоречиями, стимулировало сильную натуру Лютера. Он выражал свою душу, противопоставляя общественную и личную мораль, но при этом не считал, что между ними лежит непреодолимая пропасть. И это было своего рода религиозное обновление, религиоз­ное мужество, очистительный штормовой ветер и пожар, благодаря которым мирская жизнь смогла развиваться по собственным законам без религиозных помех - от Иисуса до Толстого. Религия, революцион­ная и непочтительная к мирским установлениям, - так уж повелось -не дает ограничивать свою компетенцию препонами буржуазной мо­рали. И эта точка зрения принадлежала Лютеру. Формула Лютера оз­начала не преодоление, а максимальное обострение непреодолимого противоречия. Жить в мире права и государства, полностью осозна­вая его условность и опасность, жить в нем, подчиняясь безусловному требованию религии, жить в этом мире, как на чужбине, как если бы

^(%> Положительное отношение к праву: Karl Barth. Rechtfertigung и. Recht (Theolog. Studien, Heft, 1), 1938: основано на 1 Послании к Тимофею (2, 1-7) (Государство гарантирует свободу церкви, церковь поэтому молится за го­сударство).

⁴ Это было не что иное, как лютеранский взгляд на отношения между христи­анством с одной стороны и государством, правом и войной - с другой. Свиде­тельство тому - «Дело Дэна» - G. Dehn. Kirche u. Voelkerversoehnung, 1932, S. 84 ff.

§ 12. Философия религии права

жить не в нем. Право и государство - преходящи ⁽⁹⁶>. Они в конечном счете несущественны⁴.

Нагорная проповедь провозгласила несущественность, недействи­тельность права. Толстой пошел еще дальше, отрицая право вообще. Католичество воспринимает его сущностность, действительность в относительном смысле, а для Лютера оно носит преходящий харак­тер. Однако, в конечном счете, все возвращается к несущественности, недействительности права.

Христианская философия религии с ее учением о недействительности права и государства не в состоянии все же перевернуть с ног на голову постулаты философии ценности о положительной ценности права и государства. Недействительны право и государство лишь в той мере, в какой вся мирская жизнь в целом считается несущественной во вне­земном смысле - «перед Богом». Однако философия ценности и соот­ветственно философия права придерживаются мирской точки зрения, высказывают мирские ценностные суждения и обусловлены реалия­ми мирской жизни. Природа лежит в основе обеих точек зрения: об­щественной жизни человечества противостоит, в конечном счете, пугающее одиночество рожающей женщины и умирающего мужчи­ны. «Мы сотнями трудимся сообща, мы живем парами, мы умираем в одиночестве» (Иван Голль).

Юриспруденция в традиционной факультетской пурпурной мантии вещает: «Право - красного цвета. Его заповедь должна быть в крови у юношей, посвятивших себя мне: если им нужна лишь логика, то праву необходимы споры».

Карл Хайнсхаймер по случаю одного юбилея

§13. Психология юриста

Эдвард Шпрангер сформулировал понятие научной психологии духа¹. В отличие от попыток бессознательно (иррационально)-ценностной (wertblind) естественно-научной психологии она изучает относящуюся к ценности душевную жизнь с точки зрения культур­ных ценностей как целостную структуру (Gestalten) или понима­ние интеллектуальных феноменов в их совокупности как умственной деятельности. Она исследует душевные структуры или «формы жиз­ни», важные для определенных типов умственной деятельности. Шпрангер описывает шесть типов человеческого поведения в со­ответствии с основными областями культуры. В качестве идеальной характерологической модели выступал человек - теоретический, экономический, эстетический, социальный, политический и рели­гиозный.

Среди этих типов не фигурирует «человек юридический». Согласно Шпрангеру это не простая структура, а комплексное явление, смешан­ная форма социальной и теоретической структур². Мы видим, что «форма жизни» юриста - смешанное явление, так как и идея права, к ко­торой она (т.е. «форма жизни») относится, также представляет собой смешанное явление, триаду - справедливость, целесообразность и пра­вовую стабильность (безопасность). Шпрангер справедливо замечает, что «то, что называется целью в праве, не является правовым по своей природе». Этот феномен скорее социальный, политический, культур­ный. Так что в этом смысле нельзя, видимо, говорить о самостоятель­ной правовой «форме жизни» наряду с социальной, политической, теоретической и культурной. Два других элемента, однако, - чисто правовые ценности, не сводимые к другим ценностям. Структуриро­ванная посредством справедливости специфическая «форма жизни»

¹ См. Е. Spranger. Lebensformen, 3 Aufl., 1922, S. 3 ff.

² См. также Eduard Spranger. a.a.O., S. 326 ff. Zur Psychologie des Rechtsmenschen;
См. также Riezler. Das Rechtsgefiihl, 1921.

§ 13. Психология юриста

юриста равноправно становится в один ряд с разработанными Шпран-гером «формами жизни». Но справедливость, следуя Шпрангеру, име­ет решающее значение для «душевной структуры» юриста в двояком смысле: как идеальная и как позитивная справедливость, то есть как правовая стабильность.

Справедливость и правовая стабильность характеризуют различные и даже противоположные стороны юридического мышления. Спра­ведливость формирует надпозитивистское (uberpositive) и прогрессив­ное, а правовая стабильность - позитивистскую и консервативную правовые позиции. Право в смысле порядка противостоит справед­ливости. «Правовой человек» как неспециалист больше ориентирует­ся на справедливость, а как профессиональный юрист - на правовую стабильность. Соответственно, по Шпрангеру, первый скорее «право­вой идеалист», второй - «правовой формалист», или, если не прибе­гать к ценностным суждениям, - «правовой реалист». Именно поэтому можно сказать, что правовое чувство неспециалиста и профессиональ­ного юриста следует оценивать по-разному: критерием правового чувства профессионального юриста служит то, насколько трудно ему примириться с несправедливостью действующего права; правовое чувство неспециалиста проверяется выяснением того, способен ли он примириться с несправедливостью действующего законодателя в ин­тересах правовой стабильности.

Если мы хотим образно представить себе эти две формы жизни «пра­вового человека», то, с одной стороны, можно было бы вспомнить Шиллера, который призывает³ дотянуться рукой до неба и достать на­ходящиеся там неотъемлемые и неотчуждаемые права (и при этом восхваляет благословенный священный порядок), а с другой - Гете'⁹⁷', который скорее смирился бы с несправедливостью, чем с отсутствием порядка (но при этом жаловался, что о правах, с которыми мы рожда­емся, речь, к сожалению, не шла бы).

Обе правовые структуры, если они не способны к взаимопроникнове­нию, ведут к вырождению. С одной стороны, стоит добропорядочный обыватель, которого в его ипостаси госслужащего называют бюрокра­том и которого нам представляет Гете в его буржуазном облике во вре-

⁹⁷¹ О высказываниях Гете по поводу «Справедливость - порядок» см Trentin, La cnse du droit et de L'Etat, 1935, S 274 f

Призыв Локка к Небесам, (appeal to the Heaven) (см. del Vecchio, Giustizia, 2Ed., 1924, S. 73).

Философия права

мя пасхальной прогулки. С другой стороны, романтичный поборник справедливости ^т>. Справедливость, как было показано, - абстрактная категория, которую можно наполнить любым содержанием. Так что злоупотребление бесцельной справедливостью может и чудовищу придать идеальный вид (Робеспьер). Справедливость - «полярная», обоюдоострая ценность. С ней следует обращаться довольно жестко, чтобы добиться ее применения в соответствии с ее сутью. Справедли­вость, которая не побеждается постоянно любовью, превращается в несправедливость, подобно тому как милость оборачивается слабо­стью, если она со своей стороны постоянно не побеждается справедливо­стью. Справедливость без любви вырождается в «самосправедливость», или справедливость ради себя самой, и, как следствие, вытесненные жизненные силы рано или поздно жестоко отомстят ей. Шекспир в пьесе «Мера за меру» дал в образе наместника Анжело метафориче­ское изображение ревностного поборника права, скатившегося в без­дну справедливости ради справедливости и несправедливости, бунта вытесненных и одичавших желаний против справедливой для самой себя нормы.

Правовая стабильность, подобно справедливости, таит в себе даже больше опасности, поскольку в той же мере требует человека и жизнь соизмерять их понятиями. Понятие характеризуется в отношении по­стоянства потока жизни как дискретное, а в отношении конкретных жизненных явлений как общее. Не впадая в парадокс, можно сказать, что в принципе не существует прерывности потока жизни, особенно­сти отдельных действий, а существует лишь неменяющийся человек во всей его полноте и целостности или, вернее, вечно текущая полно­та его жизни. Жизнь и человек состоят не из отдельных действий, как и море не состоит из отдельных волн. Они представляют собой общ­ности, совокупности отдельных элементов взаимно переходящих друг в друга движений одного нераздельного целого. И, может быть, наи­более болезненным шоком для людей, попавших под бездушные жер­нова права, является то, что они вынуждены в бессильном отчаянии мириться с искажением реальности, порождаемым картиной одного отдельно взятого конкретного деяния на фоне общей картины одной отдельно взятой конкретной жизни, из которой это деяние насиль­ственным образом вырвано. И объясняется такое искажение тем, что данное деяние в своей единичности и вся жизнь, из которой оно вых-

^т) О правовом фанатизме как о «неистовстве пустой абстракции» (raised raisonnante, по Тэну) см. Curt Geyer. Der Radikalismus, 1923, S. 96. -Наиболее благоприятная схема для политического радикализма!

§ 13. Психология юриста

вачено, рассматриваются под углом зрения этой случайной единично­сти. Но суть правовой науки как раз и заключается в стремлении ви­деть отдельные деревья, а не лес.

Юрист же смотрит на отдельного человека и на отдельный казус все­гда лишь сквозь призму обобщенных определений закона, лишь как сквозь плотную завесу, которая позволяет увидеть лишь самые общие очертания - в точности, как сквозь повязку на глазах Фемиды⁴. Чтобы убедиться в том, насколько обедненно право опосредует действи­тельность, достаточно сравнить биографию какого-нибудь великого человека с ее отражением в юридическом зеркале. Для «правового че­ловека» наследство Гете состояло бы из его свидетельств о рождении и смерти, из документа о его приеме в адвокатуру, из свидетельства о браке и свидетельства о рождении его сына, из записи в поземельной книге о его доме на имя жены и о дачном домике на Штерне, из до­говоров с издательствами на его произведения и из его назначения на должность тайного советника'⁹⁹'. Таким образом, конкретная инди­видуальность с точки зрения ее юридической значимости принимает­ся во внимание только в ее самом абстрактном качестве - а именно в качестве некоего конкретного индивида. Правовое мышление требу­ет иметь дело с данной конкретной жизнью, но только в ее самом общем, абстрактном виде. В сущности, в превосходстве силы абстрак­ции, серьезно упрощающей всю полноту жизни, заключается преиму­щество римского права перед немецким. Юрист должен быть способен увидеть в живом человеке юридическую схему. Именно это дало повод Толстому вынести обвинительный приговор юристам: «...все эти люди считают, что в жизни существуют обстоятельства, при которых отношение человека к своему ближнему не имеет значения»⁵. Эту особенность правового мышления отмечает также Шпрангер, ког­да он приписывает ему «ближайшее родство с научным мышлением» и стремление находить теоретически обоснованные закономерности общего порядка. Да, некоторые даже говорят о непосредственном сходстве юриста с математиком. Подобно математику, который во всем пестром многообразии действительности должен увидеть лишь

"" А.Б. Шмидт (Goethe-Kreis и. deutsche Rechtsgeschichte, 1935) рассматривает как юридически значимое в жизни Гете лишь в трех аспектах: 1. Его дворян­ство. 2. Приобретение имения Обер-Росла. 3. Авторские права на его произ­ведения.

Об этом символе см. Е. к Moelkr, Zeifschrft f. christi. Kunst, 1905, S. 107 ff.,

142 ff.

Cm. Saphir. Dostojewsky u. Tolstoi, 1932, S. 78 ff.

Философия права

пространственные и поддающиеся численному выражению отно­шения, юрист обязан принимать во внимание только совершенно определенную картину общего плана, передающую лишь грубые кон­турные очертания всего красочного многообразия и образного богат­ства жизни. И в самом деле, Савиньи охарактеризовал правовую науку как «математику (посредством) понятий». А в одном из своих последних сочинений, в котором речь шла о пригодности к юридиче­ской профессии, он выдвигает тезис: «плохой математик - плохой юрист»⁶.

Это отнюдь не означает: хороший математик - хороший юрист. Для анахроничного образа мышления юриста «не от мира сего» характе­рен профессиональный навык, в наши дни окончательно утерянный,-видеть всю полноту быстротекущей жизни, - ибо полнота жизни вы­рабатывала обязательную привычку у нее учиться. Эта архаичная форма вновь возникает, когда «правовой человек», имея дело со спра­ведливостью и правовой стабильностью, забывает о третьей составля­ющей идеи права - целесообразности. Подобно тому, как идея справедливости и правовой стабильности сближает его с «теоретиче­ским человеком», идея целесообразности роднит его тип мышления с типом мышления общественных и политических деятелей.

До сих пор мы ориентировали образ «правового человека» на объек­тивное право. Однако он относится к субъективному праву. Если этот образ в своей объективно-правовой ипостаси находит свое воплоще­ние прежде всего в судье, то в субъективно-правовом смысле он при­нимает образ борца за право. Правовое чувство ^<ш как чувство собственного права, характеризующего такого борца, проявится луч­ше всего и будет наиболее точно понято при сравнении со своим анти­подом - совестью⁷.

Следует прежде всего четко осознать проблематику двойственности этических голосов, звучащих в каждой человеческой груди, - пробле­матику этического законодательства: одни этические законы лишь на­лагают обязательства, другие - наделяют правом требования; одни

⁰⁰⁰¹ О правовом чувстве см. Hoche, Das Rg in Justiz и. Pohtik, 1932; Engelhard, ZfdgesStrW, Bd. 44, S 57 ff.

⁶ Cm. Hollenberg. Jurist ohne Eignung,1931

⁷ Противоположную точку зрения высказывает hay. Rechtsnorm u. Entscheidung,
1929, S. 90. Правовое и нравственное чувство как одна сущность. Rumehn.
Rechtsgefuhl u. Rechtsbewubtsein, 1915, S. 30. Правовое чувство как однокорен-
ное с «Совестью». Оба, однако, имеют в виду «чувство собственного права».

§ 13. Психология юриста

связывают волю, другие, наоборот, ее освобождают; одни - альтруи­стичны и сдерживают собственные эгоистические побуждения, дру­гие оправдывают собственную заинтересованность и заключают союз с эгоизмом. Прислушаемся на мгновение к их диалогу.

Совесть говорит: «Тебя ударили по правой щеке, подставь левую. С тобой хотят поспорить и отнять платье, отдай также пальто». Но пра­вовое чувство возражает: «Не давай другим безнаказанно попирать свои права. Кто превращает себя в червя, не может после этого жало­ваться, если его топчут ногами» (Кант). «Но я говорю вам, - вновь всту­пает совесть, - вы не должны противостоять злу!». Однако правовое чувство настаивает: «Лучше быть собакой, если меня должны пинать ногами, чем человеком!» (Кляйст). И вновь совесть: «Да возлюбите врагов своих, благословите проклинающих вас». И правовое чувство в ответ: «Борьба за право - моральный долг самосохранения» (Иеринг). «Блаженны миролюбивые», - говорит совесть. И тут же пра­вовое чувство: «На чьей стороне право, тот должен вести себя грубо. Вежливое право ничего не значит» (Гёте). Эти слова не заставят со­весть замолкнуть. Подобный диалог может длиться бесконечно. Но и мы, в свою очередь, не хотим дать последнее слово той или иной стороне. Мы сами, каждый из нас, представляем собой место действия двух эти­ческих систем, противоречия между которыми кажутся непреодоли­мыми: одна система - система долга и любви, мира и покорности, другая - система права и чести, борьбы и гордости. С принятием хри­стианства трещина пролегла через нравственный мир и нравственную жизнь каждого индивида: рядом с нашей христианской совестью не­разделимо стоит дохристианское правовое чувство. Мы - набожные христиане и одновременно убежденные дуэлянты, или в одинаковой мере верим в бога любви и в право войны. Ибсен силой своего таланта вскрыл весь драматизм этической казуистики наших противоречивых душ. В его драмах подавляемые жизненные права Фру Альвинг, Рос-мера, строителя Сольнеса протестуют в этическом плане против тира­нии обязанностей, враждебной жизни. Вновь и вновь древние боги «тролли», которых христианство превратило в уродливых гномов, восстают против деспотии христианской совести.

Канту впервые удалось примирить и систематизировать эти два эти­ческих мира, враждующих между собой. Позднее Иеринг вновь вос­пламенил ход его мыслей огнем своего красноречия: для него борьба ^За право была борьбой за возможность исполнять моральный долг, борьбой за этическое самоутверждение. И тем самым он вкладывал в право содержание моральной обязанности. Равновесие между пра­вовым чувством и совестью, как его представляли себе Кант и Иеринг,

Философия права

выражающееся в практически всегда осознанной «нерешительности права» в отношении обязанности и решительности совести, которая под бременем обязанностей не разучилась требовать своего права, -это лишь этический идеал, но не реальность духовного мира. Предпо­сылки правового чувства и совести столь различны и несовместимы (подобно тому, как различны и несовместимы в патологически чис­том виде воображение сутяги, уверенного в своей правоте, и вообра­жение меланхолика, убежденного в своей греховности), что едва ли они проявляются в равной мере у одного человека. Правовое чувство и совесть характеризуют как центры двух принципиально различных человеческих типов - гневливого и пугливого⁸. Читатель с первого взгляда обнаружит в своем окружении людей преимущественно сове­стливых и людей с более развитым правовым чувством, явно расхо­дящихся между собой: кротких и гневливых, добрых и жестких по характеру, святых и героев, трусов и буянов, овец и коз. Поэтому согласно Канту, философы, которые чувствуют, что более способны к нравоу­чениям, чем к всесторонней систематизации, призывают восхвалять одну односторонность посредством противопоставления ее другой. В своих этических построениях они исходят или исключительно из правового чувства, или, наоборот, исключительно из совести, иногда ставят право как благороднейшую из обязанностей, иногда не призна­ют за правом права на существование. Сторонником первого взгляда в наши дни был Ницше, второго - Толстой. «Знати, - утверждает Ниц­ше, - следовало бы рассматривать свои привилегии и пользование ими как собственную обязанность». Не сопротивляться злу, безропотно терпеть несправедливость - вот, согласно Толстому, наша участь.

Редкость хорошо развитого правового чувства объясняется не только тем, что оно требует рядом с собой равной ему совести. К этому следу­ет также добавить, что правовое чувство в отличие от совести предпо­лагает наличие живого и деятельного интеллекта. Наша обязанность редко взывает к совести без предварительного обращения к всеобще­му принципу, который должен был бы служить обоснованием этой обязанности в нашем сознании. О нашем праве мы, наоборот, узнаем, вспоминая об общей норме, которая является его источником. Так как моральная норма применяется индивидуально к каждому в отдельно­сти, а правовая действует в отношениях между людьми и так как мо­ральный долг требует от меня признания независимо от того, требует ли он того же от других, находящихся в таком же, как и я, положении,

См. Kornfeld: Das Rechtsgefiihl. Zeitschrift f. Rechtsphilosophie, Bd. 1, 19H> S. 135 ff.

§13. Психология юриста

то я соответственно могу приписать моральной норме характер права лишь в том случае, если готов признать такое же право за другими в подобном положении. Без подобного обобщения претензии можно предъявлять только к чувству произвола, но никак не к правовому чувству. Правовое чувство требует также живости ума, способного быстро обобщить единичное и затем из обобщенного выделить еди­ничное. Борца за право характеризует «особая смесь» интеллектуаль­ных способностей - ибо только они позволяют ему единичное возвысить до всеобщего и на этом основании вынести ценностное суждение о справедливости - и увлеченности, единственно благодаря которой становится возможным вселить животворный огонь инди­видуальной жизни в абстрактную идею справедливости.

Шпрангер противопоставлял юристу борца за право как «тип силы». «Тип бессилия», то есть тип борца, безнадежно сражающегося с силой права непреложного приговора, также оказывается в этом смысле «ти­пом сдерживаемой силы» (gehemmter Machttypus), пассивной формой «типа силы». Но этого недостаточно для характеристики «борца за право». Особенность этого типа силы заключается в том, что борьба за этическую ценность связана с силой, действующей во имя материально­го интереса. Этот интерес и ценность, всегда диаметрально противо­положные друг другу, в данном случае представляют неразделимое единство. Именно на этом, на объединении в единую силу двух про­тивоположных сил человека, его ценностного сознания и влечения, зиждется взрывная сила воздействия правового чувства. Из сказанно­го следует, что в правовом чувстве в большей степени, чем каком-либо другом, подчеркивают его надценностный характер (uberwertige Betonung), что оказывает на него отрицательное, болезнетворное вли­яние. Так что, согласно проведенным исследованиям, «пенсионные неврозы» (Rentenneurosen) нашего времени оказываются на поверку «правовыми неврозами», «заболеваниями правового чувства»⁹. Одна­ко правовое чувство способно легко деградировать не только в связи с его чрезмерной эксплуатацией, но и по причине его «запятнанно-сти». Зависть, которая хотела бы иметь то, что имеет другой, недобро­желательство, которое не желает терпеть, чтобы другой обладал тем, чего нет у него самого, жажда мести, которая стремится заставить выстрадать другого то, что выстрадал он сам, - все эти качества лице­мерно или поддавшись самообману рядят в тогу равенства или спра­ведливости свои низменные претензии, и содержащаяся в праве праведная сила деградирует в неправедное вожделение силы, которое,

См. V. Weizsacker. Der Nervenarzt, Jhrg. 2, 1929, S. 569 ff.

Философия права

порвав связь с практическим интересом, воздействует на противника. Такие действия принято называть уловкой, особенно когда стремятся реализовать право ради права, независимо от его моральных или ути­литарных целей. Но знаменитый пример «Венецианского купца», который уже был однажды использован (Иерингом. - Пер.) для дока­зательства вышесказанного с позиций философии права, свидетель­ствует равным образом и о другой стороне данной истории, показывая, как мудрый судья хитростью вовлек право в противоречие с самим собой, и оно встречной хитростью вновь себя восстановило. Столь ве­лика сила его нравственной целеустремленности!

«Юридический человек», описанный выше, вновь показал нам всем многообразием вызываемых его деятельностью последствий, что пра­во в своем неустойчивом, постоянно теряемом и вновь обретаемом равновесии функционирует между двумя полюсами напряжения.

Ты, кому музы бюрократии охотно протягивают свои руки, уви­тые розами, ты, слуга двух господ, твоими злейшими врагами яв­ляются враги Маммоны и Христа.

Гете Х.П. Шлоссеру, 1774

§14. Эстетика права

Право может служить искусству и искусство - праву. Подобно любому явлению культуры, право требует материальных средств выражения: языка, жестов, одежды, символов, зданий. Как и любое материальное средство выражения, материальное выражение права подлежит эсте­тической оценке. И как и любое явление, право также может служить материалом для искусства, оцениваться с эстетической точки зрения. Можно уже говорить и об эстетике права¹, которая, правда, лишь на­чинает формироваться и проявления которой отрывочны и редки.

У древних народов, которые не разделяли искусств и закономерностей развития культуры, право тесно переплеталось не только с обычаями, моралью и религией, но и с культурой. В том, что касается того време­ни, то по работам Якоба Гримма (Поэзия права), Отто Гирке (Юмор в праве) или Хирцеля можно составить себе представление о мифоло­гических образах идеи права, правосудия, справедливости. С обособ­лением области культуры право и искусство"⁰" все еще связаны между собой, но нередко и противостоят друг другу. У поэзии не находится добрых слов для права. Право - наиболее консервативный образ культуры, а искусство - наиболее гибкая и наиболее восприимчивая к изменениям форма выражения быстротекущего духа времени. Их разделяет естественная вражда, которая проявляется в многочис­ленных высказываниях поэтов о праве^(,од, в отказе молодых поэтов от юридических профессий².

<""> Wohlhaupter, Musik и. Jus, N Hetdelb. Jahrb. 1941 (о Тибо и Шумане) "^02> Высказывания поэтов о правовой науке: Julius Rodenberg, «Der Betruebte Jurist» (Kneschke. Dt. Lyriker sett 1850, 1868, S. 450 f.): «Что меня постоянно мучило и возмущало, так это прежде всего - право». Никто так страстно не проклинал свою профессию, как Шлоссер (Beutler. Essays um Gothe. S. 145: то же о Петрарке), см. также Sternberg. Der Witz im Recht. Tokio, 1938.

См прежде всего Th Sternberg. Einfuhrung in die RW. 1, 2 Auft 1912, S. 178 ff.: G. Mutter. Recht u. Staat in Dichtung, 1924, H Fehr. Das Recht im Bilde, 1923, Das Recht in der Dichtung, 1931. ² Cm. Radbruch. Einfuhrung in die RW, 7. u. 8. Aufl 1928, S. 207 ff.

Философия права

Но, может быть, именно благодаря выделению права из искусства его специфическая ценность, которую теперь не заменяла примесь из чуждой праву области искусства, проявлялась в более явном виде. Прямым доказательством этому может служить юридический язык. Он получил возможность для своего самостоятельного развития лишь после выделения из других областей культуры и соответственно при­обрел особое эстетическое своеобразие. Оно основано на отказе от многочисленных эстетических ценностей языка. Язык права"^ю; холо­ден: он отказался от языка чувств.