Разговор в подмосковной», 1856

(Диалог между славянофилом Тульневым и западником Запутиным по проблеме народности оформлен автором в виде драматической сцены)

Запутин. Да-с, я допускаю, что мы гораздо менее принадлежим русской народности, чем просвещенные англичане, французы или немцы своей народности. Неужели Вы думаете, что такое заключение меня озадачит или оскорбит? Совсем нет.
Тульнев. Я понимаю, что ваша добросовестность должна была Вас привести к признанию безнародности нашей образованной братии, а о дальнейших выводах можно поговорить. <...>
Запутин. Да-сь, я это говорю и повторяю. У меня нет ни поэтической восторженности, ни романтических затей: я просто, как вызнаете, сухой, практический логик, туманов не люблю, а гляжу делу прямо в глаза. Народность есть ограничение общечеловеческого, а только общечеловеческое и дорого. В этом отношении я себя считаю выше англичанина, и француза, и немца. Они стеснены, сжаты, съежены своею народностью, а я отрешен от нее и радуюсь. Моя интеллектуальная свобода шире, мои общечеловеческие сочувствия и понимания объемистее. Весь мир человеческий мне доступен во всем своем бесконечном просторе и даже временных правах своих тесных национальностей <...>

Дорого только общечеловеческое — истина. Национальное есть ограничение общечеловеческого, и разумный человек не может и не должен искать ограниченности, когда может владеть полнотою интеллектуальной свободы. Таков девиз образованных русских людей.
Тульнев. Общечеловеческое дело разделено не по лицам, а народам: каждому своя заслуга перед всеми, и частный человек только разрабатывает свою делянку в великой доле своего народа. <...>

Лучше ясно понять причину теперешней скудности, понять нашу болезнь, да искоренить ее из своей собственной души и жизни.
Запутин. Да, не правда ли? Пора искоренить нам из своей души наше сочувствие ко всему человеческому, нашу любовь к человечеству вообще, все то, чем еще живет в нас стремление к прогрессу, нашу радость при успехах других народов, наше горе при их горе? Не так ли?
Тульнев. По правде сказать, не мешало бы нам поберечь радость и горе для домашнего обихода.
Анна Фёдор. Неужели Вы бы хотели, чтобы мы были бесчувственны ко всему, что не прямо относится к нам самим и к русскому народу?

Тульнев. Простите меня; но Вы мне напоминаете довольно забавный ответ одного бесстыдного гуляки. Жена у него была в загоне, дети без призора, ну и дом в том виде, какой можете вообразить. Ему старый дядя попрекал за такое нерадение и прибавил: «ты своих детей не любишь». — «Что же делать, дядюшка? Я берегу свою любовь для рода человеческого». Как Вы думаете? Менее бы он любил род человеческий, если бы поболее любил жену и детей? <...>

Сочувствие, любовь: это великие слова; но ведь им надобно быть не словами только, а делом. Любовь есть чувство живое по преимуществу; она есть самая жизнь. Пожалуйста, не говорите мне о любви к отвлеченностям, ни о любви к готтентотам или к северо-американцам, когда нет любви искренней и сердечной к ближайшему ближнему, той любви, в которой нет снисходительности, но которая вся есть любящее смирение.

Запутин. <...> Тесен объем Вами проповедуемой любви, тесен ее горизонт; шире наши сочувствия, наши требования ненасытимнее. Да, Вы любите старину, Вы любите обычаи, обряды, так сказать, физиономию частной жизни, которая Вас окружает. Мы любим прогресс, мы любим будущее, мы любим человечество.
Тульнев.

Я то люблю, что сердце греет,
Что я могу своим назвать. <...>

Что бы Вы сказали, если бы кто горевал о том, что тифус свирепствует на Юпитере, ну, или хоть в Калифорнии, а не заботился, не мрут ли дети корью в его деревне? Видите: любовь не довольствуется отвлеченностями, призраками, родовыми названиями, географическими или политическими определениями: она жива и любит живое, сущее. Не говорите ей о будущем селянине, усовершенствованном по последнему рецепту заморского мыслителя: это был бы только вкус, и не более. Говорите о мужике в его курной избе, в его красной рубахе, с его, может быть, и неусовершенствованною сохою. Вот тут она себя узнает, тут любовь. Поймите меня: я беру черты русские, но говорю о всякой земле. Любовь простит сближения, общения, размена чувств и мысли, одним словом, она не гуляет иностранкою в своем собственном народе.
Запутин. И не хочет даже и подумать о других, обо всем человеческом братстве?
Тульнев. Напротив, она до него-то и доходить посредством тесной связи с ближайшим братством. Не верю я любви к народу того, кто чужд семье, и нет любви к человечеству в том, кто чужд своему народу. <...>

Служение народности есть в высшей степени служение делу общечеловеческому. Конечно, были особенные случаи, в которых человек возвышался до служения общечеловеческой, Божественной правде, помимо народа своего. Тот, кто себя всего посвятил высочайшему изо всех служений, кто более всех отверг от себя тесноту своего народа, сказал: «я хотел бы сам лишиться Христа, только бы братья мои по крови к Нему пришли». Никто не произносил никогда слова любви пламеннее это слова. <...>

За странным признаком погнались у нас многие. Общеевропейское, общечеловеческое!... Но оно нигде не является в отвлеченном виде. Везде все живо, все народно. А думают же иные себя обезнародить и уйти в какую-то чистую, высокую сферу. Разумеется, им удается только уморить всю жизненность и, в этом мертвом виде, не взлететь в высоту, а, так сказать, повиснуть в пустоте.