Не наш человек": путешественник - изменник - еврей

В обличительной риторике измены Родине оседлость - добродетель на­стоящего / честного советского человека. Наоборот, „охота к перемене мест" - свойство не нашего человека (во фразеологии женщины-управдома из фильма „Бриллиантовая рука" - незабываемое творение Нонны Мордю­ковой).

Однако связь между склонностью к путешествиям и склонностью к из­мене очевидна не только для героини Мордюковой. Эта связь подробно разработана в русской литературно-публицистической традиции, от кото­рой лишь кончик, как верхушка айсберга, показался в стихах Куняева, процитированных выше. Недоверие к „праздношатающимся" - не только характерная особенность советской бюрократии, но часть философского дискурса русской идентичности, часть риторики русского самоопределе­ния, которая может похвастаться персонажами гораздо более выдающими­ся, нежели наша управдомша.

Один из таких серьезных персонажей - отец славянофильства Иван Ак­саков, мнение которого о русских живущих, за границей, мы уже приводи­ли. Эмиграция есть абсолютное зло:

Эти люди (эмигранты „вольного слова". - И. С.) накликают на Россию бедствия войны и раздора, эти люди подводят врагов на Русскую землю, созывают полчища со всей Европы, обагряют свои руки в крови Русского народа [...]⁴³

В молодости, в ранний период своих славянофильских исканий, Аксаков не отличался такой отчаянной великодержавностью. Она проявилась с го­дами, когда славянофильство из критической оппозиции переместилось в позицию партии власти. Не занимая постов в правительстве, Аксаков и его сподвижники в пореформенной России соединили в себе привилегии вла­стителей умов с выгодами успешного предпринимательства. Их „славянофилия" приняла облик идеологии чисто экономического протекционизма и империалистического отношения ко всему остальному миру - например, к Балканам, где Аксаков зажигательными обращениями к братьям-славянам едва ли не спровоцировал войну,⁴⁴ и к Средней Азии - исключительно как к колониальным территориям. Интересно, что именно такая имперская глобальная претензия демонизирует изгнанничество, изображая „вольную эмиграцию" наподобие сатанической секты. Этот сатанизм, как представ­ляется, связан со своеобразным политическим превращением русской ро­мантической традиции в поэзии.

Русская эмиграция издавна зовет себя изгнанием. Изгнание - как мы уже говорили выше - важный поэтический концепт, который романтиче-

екая поэтика индивидуалистического бунта приписывает образу поэта-„овидия". Однако романтическое изгнание означает и разбиение христиан­ских икон. Байроновский Каин или лермонтовский Демон („печальный дух изгнанья") оспаривают и отвергают авторитет религиозной традиции. Евангельский сюжет изгнания бунтаря-братоубийцы или эпизод падения Сатаны преобразовываются в сюжеты странствования, в которых (анти)герой претерпевает, в состоянии отлученности от Света, личные душев­ные мучения и тем самым как бы получает некоторую долю оправдания, искупая грех страданием, вечной отверженностью. Неудивительно, что „лишний человек" русской прозы, балансируя на грани демонизма (Оне­гин, Печорин) и являя собой индивидуалиста, не приемлющего общест­венного закона, оказывался странником, путешественником, доброволь­ным изгнанником. Уже в этой романтической концепции отъезд в путеше­ствие, странствие, передвижение с места на место (в том числе за границу, как это делает Онегин) - это знак отпадения от общего тела. Бездомность -мобильность, как сказали бы в наше время - это как печать греховности, нераскаянности, и, как следствие, неприкаянности Каина-Сатаны. Путеше­ственник - профанный облик Дьявола. Ведь не случайно и булгаковский Воланд предстает перед наивным Иваном в обличье интуриста, лица неоп­ределенной национальности - не то немца, не то поляка, иначе говоря - космополита.

Таким образом, в романтическом мифе о бунте против власти авторите­та, путешествие - это вынужденное странствование, которое выпадает на долю (анти)героя, в душе которого произошло отпадение. В логике этого мифа путешественник - это отщепенец. В логике же другого романтиче­ского мифа - о Почве и Корнях - он оказывается и предателем. Демонизированный изгнанник - герой не только романтической поэзии, но и рус­ской шовинистической пропаганды. Его мы видим и в советском мифе об изменнике Родины. Космополит - гражданин мира - оказывается, по зако­нам этой логики, ипостасью Сатаны, Князя мира, Князя Тьмы. Враг народа в этой семантике рифмуется с врагом рода человеческого, с извергом в буквальном, изначальном библейском смысле слова. „Антисемитский по­ворот" в советском дискурсе о безродном космополите оказывается вполне закономерным продолжением романтического мифа о корнях и почве, ко­торый отрицает романтический же миф индивидуального бунта. Этот „демонизированный актант" не может оставаться пустым, он требует дискур­сивного наполнения, требует нового (анти)героя.

Интересный автор, внесший свой вклад в заполнение пустой актантной позиции и дальнейшее формирование риторики о путешественнике как изменнике - Алексей Хомяков. Он предъявляет путешественникам серьез­ные моральные и духовные претензии, отзываясь о путешествиях вообще

как о „пустой и бессмысленной потребности". В чем же вина путешест­венника?

Его (путешественника. - И. С.) существование одностороннее и носит на себе какой-то характер эгоистического самодовольства. Он смотрит на чужую жизнь, - но живет сам по себе, сам для себя; он двигается между народами, но не принадлежит ни к одному. Он принимает впечатления, он наслаждается всем, что удобно, или добро, или пре­красно, - но сам он не внушает сочувствия и не трудится в общем деле, беспрестанно совершаемом всеми около него.⁴⁵

Таким образом, путешественник - это трутень, паразит: он „потребляет" впечатления, ничего не отдавая народам, у которых эти впечатления по-черпывает. Он „не трудится в общем деле" — не вкладывает ничего в это дело. Он временщик: для него чужое отечество - это именно, как подметил Куняев, территория. Но опасность путешествия не только в этом, но и в том, что оно, как удобный повод, дает „увольнительную" от нравственных требований, которые предъявляет своему сыну родное Отечество - то са­мое, которое путешественник, в поисках впечатлений и удобств, покидает:

К тому же надо прибавить еще другое замечание: нравственное достоинство человека высказывается только в обществе, а общество есть не то собрание людей, которое нас случайно окружает, но то, с которым мы живем заодно. Плодотворное сочувствие об­щества вызывает наружу лучшие побуждения нашей души; плодотворная строгость общественного суда укрепляет наши силы и сдерживает худшие наши стремления. Пу­тешественник вечно одинок во всем бессилии своего личного произвола.⁴⁶

Путешественник, таким образом, отвергает благодатную соборность Роди­ны ради сомнительного самоутверждения в индивидуализме: отрицая и „плодотворную строгость" коллективного суда соплеменников, и их „пло­дотворное сочувствие", путешественник предается закону „личного произ­вола" - правда, „во всем его бессилии". Так персонаж Хомякова - „просто путешественник" - уже приобретает свойства Сатаны-Каина („личный произвол", „одиночество", „бессилие"), приближаясь постепенно и к зна­комому нам образу изменника советской Родины.

Еще в одном фрагменте Хомяков от критики путешественника перехо­дит к обличению эмигранта:

Часто видим людей русских и, разумеется, принадлежащих к высшему образованию, которые безо всякой необходимости оставляют Россию и делаются постоянными жи­телями чужих краев. Правда, таких выходцев осуждают, и осуждают даже очень стро­го. Мне кажется, они более заслуживают сожаления, чем осуждения: отечества человек не бросит без необходимости и не изменит ему без сильной страсти; но никакая страсть не движет нашими выходцами. Можно сказать, что они не бросают отечества, или лучше, что у них никогда отечества и не было.⁴⁷

Хомяков видит оправдание того, кто покидает Отечество, в страсти. По­добно убийце, совершившему преступление в состоянии аффекта, такой человек недостоин оправдания, но достоин сожаления. Хомяков может понять измену Отечеству со стороны романтического героя - того же Каи­на или Мазепы. Однако эмигрант („выходец") не имеет страсти, им движет расчет и душевный холод. Таких от Отечества Хомяков отлучает загодя: у такого анти-романтического изгнанника Отечества никогда и не было. Та­ким образом, холодность, отсутствие способности к эмоциональному по­рыву - тому, что, можно думать, и создает соборность Отечества - стано­вятся причинами, которые приводят к измене. Неспособность разделить душевные порывы народа, враждебное непонимание народной души - это свойство и (анти)героя сталинского дискурса, космополита-вредителя.

Далее Хомяков приводит аргумент, в котором содержится самое поэти­ческое определение Отечества, которое нам приходилось читать (может быть, только за исключением определения A.C. Шишкова, см. главу 4). „Поэтическое", однако, не значит „оригинальное". Мы уже говорили, что оригинально высказаться об Отечестве трудно. Вот и у Хомякова мы ви­дим собрание общих мест, каждое из которых так или иначе уже нашло себе место в схеме риторических приемов и нарративов Родины, которую мы предлагаем.

Ведь отечество находится не в географии. Это не та земля, на которой мы живем и ро­дились и которая в ландкартах обводится зеленой или желтой краской. Отечество так­же не условная вещь. Это не та земля, к которой я приписан, даже не та, которою я пользуюсь и которая давала мне с детства такие-то или такие-то права и такие-то или такие-то привилегии.⁴⁸

Хомяков, как мы видим, начинает с апофатических определений Отечест­ва, отделяя то, чем Отечество не является. А не является оно ни админист­ративной единицей, ни юридическим обстоятельством, связанным с пред­ставлением тех или иных прав и привилегий. Здесь Хомяков противоречит официальной доктрине Отечества, согласно которой само имя Отечество является юридическим термином (в отличие от имен Родина и Отчизна). Именно это имя употребляется как термин юридических практик в дореволюционой России.⁴⁹ Для Хомякова содержание этого термина прежде всего духовное:

Это та страна и тот народ, создавший страну, с которой срослась вся моя жизнь, все мое духовное существование, вся цельность моей человеческой деятельности. Это тот народ, с которым я связан всеми жилами сердца и от которого оторваться не могу, чтобы сердце не изошло кровью и не высохло.⁵⁰

Наконец, Хомяков ставит диагноз той общественной болезни, которая при­водит к сознательному разрыву с Родиной. Это эгоизм, „ложное развитие", отчуждение. Такие люди достойны сожаления больше, чем „цыгане" и „жиды":

Тот, кто бросает отечество в безумии страсти, виновен перед нравственным судом, как всякий преступник, пожертвовавший какою бы то ни было святынею вспышке требова­ния эгоистического. Но разрыв с жизнию, разрыв с прошедшим и раздор с современ­ным лишают нас большей части отечества; и люди, в которых с особенною силою вы­ражается это отчуждение, заслуживают еще более сожаления, чем порицания. Они жалки, как всякий человек, не имеющий отечества, жалки, как жид или цыган, или еще жалче, потому что жид еще находит отечество в исключительности своей религии, а цыган в исключительности своего племени. Они жертва ложного развития.⁵¹

„Ложное развитие", таким образом - это путь отпадения от отечества через сознательный выбор „гражданства мира". В культурологической концеп­ции Н.С. Трубецкого такое определение belonging получает уже не поэти­ческое, а научное обоснование.⁵² Трубецкой утверждает „специфическое направление еврейских черт характера" как научную - антропологическую и психологическую - данность, представляя таким образом направление, которое можно было бы назвать „научным антисемитизмом". Согласно этой теории, еврейство обладает несомненным „разлагающим" влиянием на культуру народа, в недрах которого оно развивается. Это разлагающее влияние связано с условиями еврейского быта, а именно с тем, что „евреи - двухтысячелетние эмигранты с прочной эмигрантской традицией".⁵³ Ре­зультат - склонность к аналитизму, холодность по отношению к культуре-„хозяину", та „едкая, разлагающая ирония, которая свойственна евреям".⁵⁴ В результате отрыва от почвы и у русских эмигрантов появляются эти признаки, они как бы духовно „объевреиваются". Ибо

[...] разве можно не признать разлагателем человека, живущего в данном народе, вполне приобщившегося к его культуре [...] и в то же время отталкивающегося от тех элементов этой культуры и быта, которые данному народу особенно интимно близки и дороги?⁵⁵

Таким „разлагателем" оказывается не только „фактический еврей", но и „невольный еврей" - эмигрант, изгнанник. Судьба не только отправляет его в вынужденное странствие, но и предуготовляет ему „еврейский жре­бий" - жребий аналитизма, „разлагательства", что в конечном счете оказы­вается нездоровым явлением, симптомом невроза. Холодность и расчетли­вость, ирония, цинизм, отсутствие идеалов - все это „лишает жизнь всяко­го смысла", составляя фактор „чистого отрицания", являя в облике изгнан-

ника лик Сатаны. Изгнанник Родины - странник/ путешественник/ отторженец от тела Родины - всегда Сатана и всегда еврей.