Жертвоприношение Авраама

В связи с упомянутым образом Павлика Морозова следует затронуть хотя бы косвенно еще одну сюжетную линию, которая не нашла прямого отра­жения в нашем нарративе, но составляла важную часть воспитательного дискурса и которую нельзя обойти вниманием. Это темы „дети и револю­ция", „дети и война", в которых на первый план выступают мотивы дет­ского героизма и жертвенной смерти ребенка. Большое место в коммуни­стическом воспитании детей занимали устные и письменные рассказы о пионерах-героях. В памяти автора этих строк сохранились несколько имен - Павлик Морозов, Лиза Чайка, Леня Голиков, Валя Котик, Марат Казей... Рассказы о революционных и военных подвигах детей и подростков в канонической форме включались в школьные хрестоматии, выпускались

в виде отдельных брошюр, буклетов, наборов портретов с краткими био­графиями, которые предполагались к размещению в музеях боевой славы и пионерских комнатах.

История строится по определенному нарративному канону: ребенок от­дает свою жизнь в борьбе против белогвардейцев / кулаков / вредителей / немецко-фашистских оккупантов. Детская литература изобиловала исто­риями об участии детей в военных действиях и об их героической гибели. Здесь и катаевский Ваня Солнцев (сын полка, сирота, ср. описанное выше символическое сиротство советского ребенка), и партизанка Лара, и Васек Трубачев и его товарищи, и „Молодая гвардия" (хотя они были не детьми, а подростками), и многие другие образы, написанные по одному и тому же канону: (1) угроза революции / свободе Родины, (2) ребенок выступает на защиту Родины, преодолевая противодействие со стороны взрослых, (3) ребенок гибнет смертью храбрых за свободу и независимость Родины.

Иногда возникает впечатление, что ребенок и не может стать героем ли­тературного произведения, если не погибает в конце книги. Гибнет люби­мый герой советской детворы Мальчиш-Кибальчиш, гибнет мальчик - ге­рой повести Гайдара „Военная тайна". Так называемое документальное повествование также заканчивается смертью юного героя - гибнут в за­стенке молодогвардейцы, гибнет юная комсомолка Зоя Космодемьянская („Повесть о Зое и Шуре"). Юный художник - герой документальной по­вести Л. Кассиля „Ранний восход" гибнет в мирное время.

С одной стороны, мотив гибели ребенка-героя является прямым заимст­вованием из традиции французского романтизма. Общий прототип всех героев-пионеров начиная с Павлика Морозова - это, конечно Гаврош Вик­тора Гюго. Любовь советской педагогики к этому образу понятна: беспри­зорный мальчик без роду и племени, сирота, классово близкий, дитя-пролетарий, сын трудового народа. Его гибель на баррикадах полна ро­мантического самопожертвования. Как и Гаврош, пионеры-герои умирали физически, но обретали новое, еще лучшее трансцендентное бытие — со­гласно фразеологии этого типа, память о них жила в сердце великой Роди­ны, в делах и помыслах советской детворы, которая хотела быть похожей на юного героя:

Светлое и славное посмертное существование героя есть достойная на­града за то, что он отдал Родине свою молодую жизнь. Здесь опять вступа­ет в силу политэкономическая метафора отношений между Родиной и смертью, которую мы уже рассматривали выше: обмен физического суще­ствования на гораздо более ценную посмертную славу, обмен бренного тела на нетленную память, на место в пантеоне.

Но если рассматривать сюжет гибели ребенка „за правое дело" в более широком контексте интертекстуальности, на память приходит прежде все-

го библейский эпизод жертвоприношения Авраама. Патриарх, который в мучительном выборе между возлюбленным сыном Исааком и Богом выби­рает Бога, делает выбор между сильной, но временной, преходящей привя­занностью к собственной крови и плоти и вечной, нерушимой связи Завета между своим избранным народом и Всевышним. Речь идет о двух линиях продолжения себя - это или физическое продолжение в „родной крови" долгожданного, позднего, единственного и горячо любимого сына, или продолжение в грядущем искуплении всех. Завет со Всевышним обещает Аврааму спасение во всей последующей истории, во всех грядущих поко­лениях. Смерть ребенка - необходимое условие искупления последующей истории. В этой интерпретации Авраама жертвоприношение чрезвычайно близко тому, чего хочет Родина. Смерть юного пионера-героя переживает­ся как трагедия малого масштаба: вызывая скорбь, она вызывает и очище­ние, поскольку сулит искупление исторической неправды в грядущем тор­жестве Истины - „коммунистического далека".

Мотив гибели ребенка, особенно в ранней советской литературе - это след аскетического мировоззрения романтической революционной эпохи. Это аскетизм, сравнимый с духовной самоотдачей первохристианства. Ему чуждо какое-либо стяжательство, даже если это стяжательство любящей души, которая не может смириться с утратой любимого существа. Любовь-обладание отвергается во имя любви-служения. Частное будущее и надеж­ды на приватное счастье, сосредоточенные в образе „родной крови", отда­ются в жертву общему будущему, надежде коллективного спасения в том отдаленном будущем апофеозе, когда все творение сольется в вечном бла­женстве, в окончательном спасении, в свете коммунизма.

Заставляет задуматься и еще одна литературная параллель, которую то­же можно проследить в этом дискурсе, а именно, аллюзия образа пионера-героя к образу библейского пастушка Давида, который выходит победите­лем из боя с исполином-Голиафом (кстати, герой Катаева Ваня Солнцев ходит с разведкой в немецкий тыл, переодевшись именно пастушком). Юный, физически слабый Давид бросает вызов оккупанту Голиафу, побе­ждает его и впоследствии становится царем Израиля. Бесчисленные давиды советской детской литературы также бросали вызов слепой и жестокой силе, посягавшей на честь Родины, однако редко при этом выживали. Их царство заключалось в посмертной памяти, которыми награждала их Ро­дина-Мать.

С точки зрения мифологий Родины, нарратив о гибели пионера-героя безусловно можно считать аналогом детского жертвоприношения. Само­пожертвование чистой детской души, вера в изначально ангельское со­стояние ребенка, который ближе всех стоит к Престолу Господню и тем самым предстательствует за всех остальных - эти мотивы христианства

оказываются актуальными и в риторике атеистического советского режи­ма.

Примечательно при этом, что в советской иконографии практически от­сутствует образ матери-Родины, оплакивающей своих детей, хоть какой-нибудь эквивалент Пьеты или Рахили, плачущей о своих детях. Даже в мемориальной скульптуре такой образ практически не встречается. Слезы несовместимы с достоинством Родины, с историческим оптимизмом ее народа. Кроме того, Родина чрезвычайно фертильна. Она, подобно Ниобе, способна рождать все новых и новых героев и, подобно Ниобе, гордится этим: „Будут новые победы, // Встанут новые бойцы" (из песни), „незаме­нимых у нас нет" (лозунг сталинских чисток), „на смену павшим бойцам выйдут новые" и т. д.

ГЛАВА ВТОРАЯ „НАИВНОЕ ПИСЬМО" И „НАИВНАЯ" РОДИНА*

В этом разделе мы воспользуемся текстом, который является уникальным письменным документом культуры провинциального городского „низа" советской эпохи. Его автор - „самодеятельный писатель" Евгения Гри­горьевна Киселева (1916-1990).

Прежде мы должны оговорить одно чрезвычайно важное обстоятельст­во. До сих пор в поле нашего внимания находился дискурс о Родине / Оте­честве каким он предстает в культуре образованных людей - читателей и авторов официальных документов, публицистики, художественной лите­ратуры, мемуаров и многих других произведений письменной культуры. Это культура доминирующая: благодаря своему публичному статусу, про­дукты этой культуры - тексты, произведения изобразительного плана, ки­но, телепередачи, песни и пр. - воплощают в себе официально признанный дискурсивный порядок, который организует производство смыслов. Пуб­личность дискурса - прямое следствие его отношений с властью и приви­легия, которые этот дискурс получает за то, что поддерживает утвержден­ную норму собственного порядка, гласную или негласную. В официально санкционированном дискурсе о Родине, каким мы видели его в предыду­щей главе, порядок гарантируется многими этапами производства и вос­производства продукта культуры - идеологической цензурой, редактиро­ванием, литературной критикой, а также школьным преподаванием и мно­гими другими формами дискурсивных практик.

Культура, которая проходит все эти этапы обработки, является домини­рующей постольку, поскольку власть санкционирует право этой культуры говорить от своего имени. Доминирующая культура и выработанные в ней функции - например функция истинности, функция авторства и др. - это область законодателей и администраторов дискурса, тех, кто имеет доступ к фундаментальным истинам и правилам, к экономии истины, к самой конструкции истины, которая определяет порядок дискурса и отношения власти между участниками символического обмена.

Мы видели на материале, представленном в предыдущей главе, как этот доминирующий порядок культуры конструирует человека - своего носите­ля и субъекта. Мы убедились в том, что патриотическая риторика отнюдь не ограничивается пустыми фразами восхваления Родины. Она имеет да-

(Жизнь и мнения Евгении Григорьевны Киселевой, работающей пенсионерки). Написано в соавторстве с Наталией Козловой.

леко идущие претензии как в области конструкции Иного, так и в конст­рукции Своего. В частности, риторика и фразеология Родины занимается переформулированием времени, истории, тела и субъектности. История переписывается таким образом, что Родина оказывается ее субъектом. Время задается догматическим представлением о закономерном, однона­правленном процессе развития, целью и высшей стадией которого оказы­вается собственно Родина. Частное время индивидуальной жизни вписы­вается в этот коллективный мегапроект времени, подчиняется его календа­рю. Соответственно переписываются обстоятельства прошлого, которое оказывается тотальным контекстом подготовки к явлению Родины в ми­фологическом будущем. Соответственно же и определяется утопия буду­щего расцвета. Субъект - актор Родины - формулируется Родиной как функция от патриотического дискурса.

Идеи „мужского" и „женского", метафоры детства, символические кон­струкции дома и семьи в этом дискурсе целиком подчинены интересам государства; государство как таковое в рамках этой риторики оказывается продолжением тела, а в конечном счете и суррогатом тела. Так государст­венный политический интерес оказывается вписанным в приватное про­странство - в результате чего приватность, телесность, индивидуальность, самость, идентичность оказываются всего лишь симулякрами дискурса государственности.

Однако такой симулированный культурный ландшафт представляет со­бой безусловную реальность для носителя культуры, особенно в условиях монолитной общественной идеологии, которая не признает никакого раз­личия. В конце концов, по словам Волошинова, все мы „живем в обгово­ренном мире", и прибавим от себя, мир этот обговорен не нами. Именно такими монолитными смысловыми блоками „обустроена" Россия. Не уди­вителен поэтому пресловутый феномен русской лояльности по отношению к государственной власти, который ставит в тупик западных теоретиков. „Почему они не сопротивляются?", - вот вопрос, который обычно задают западные интеллектуалы в порядке реакции на некоторые сведения из рус­ской и советской истории или на программы новостей, в которых описы­ваются ужасы существования в России сегодняшнего дня.

На вопрос „Почему они не сопротивляются?" можно ответить только рядом встречных вопросов. Кто эти „они" и кому / чему именно они, как ожидается, должны „сопротивляться?" Если имеется в виду русский или советский народ, то эта воображаемая общность сконструирована целиком риторикой и фразеологией Родины, т. е. риторикой государственности и власти. Такие „они" могут „сопротивляться" только сами себе — ведь госу­дарство и есть наше символическое тело, наше коллективное „мы". Сим­птоматично, что программа горбачевской перестройки сформулировала

призыв „начать (реформу) с себя". Перестройка была утопией именно по­тому, что предполагала отдельное существование какого-то таинственного „себя", которое располагалось бы над политикой и над языком власти, вне идеологических конструкций государства, культуры, народности, субъект­ности и пр.

Еще одним интересным моментом является вопрос о субъекте дискурса Родины, о его коллективном авторе. Если функция истинности дискурса, согласно Фуко, производит объект (в данном случае, народ), то функция авторства производит фигуру идеолога: ведь далеко не безразлично, кто именно получает право высказываться о Родине, и далеко не безразлично содержание этого высказывания. В поисках своего объекта дискурс фор­мирует такие конструкции как „дом", „семья", „детство", „мужское / жен­ское" и силой культурной нормы навязывает носителям языка соответст­вующие социальные роли - „защитник Родины", „сын (или дочь) Родины", „мать защитника / сына Родины", „перекати-поле", „изгнанник Родины", „изменник" и пр. Точно так же в дискурсе конструируется и роль субъекта говорения о Родине, например, „певец Отчизны", „поэт-изгнанник", „дву­рушник", „очернитель нашей действительности, клеветник" и т. п. Нако­нец, дискурс формирует и собственно топос Родины, прото-высказывание о ней и соответствующую этическую установку, например, такие импера­тивы, как „Любовь", „Долг" или „Культ величия". Все эти риторические перспективы предписываются порядком культуры. Овладение риториче­скими перспективами, в свою очередь, требует специального знания, про­фессионального умения, некоторого рода экспертизы. Такую экспертизу и осуществляют „деятели культуры" - как собственно певцы Отчизны, так и их цензоры.

Однако в глубине мета-нарратива идет живая жизнь. „Сыны Родины", как и ее „изгнанники", „певцы Отчизны" и „радетели Отечества" - это простые смертные, волею судьбы заброшенные в величественный симво­лический ландшафт. Как они обживают пространство этого идеологиче­ского симулякра? Чем отвечают на окультуривающие и упорядочивающие претензии власти? Как обговаривают с языком и культурой свое собствен­ное участие, свои права на рынке символического обмена? Как устраивают свою жизнь в мире, который обговорен без их участия и, более того, обго­ворен с конкретной целью их эксплуатации?

В 1826 году Фаддей Булгарин подал в правительство записку „О цензу­ре", которую можно считать первым в истории России документом, обос­новывающем необходимость государственного надзора за общественным мнением и управления последним. Булгарин ясно представлял себе про­блематику, которую теперь мы называем „язык и власть". В частности, подавался совет (не воспринятый Николаем I, который к Булгарину отно-

сился с брезгливостью) относительно способов идеологического контроля

над народом:⁶⁵

Магический жезл, которым можно управлять по произволу нижним состоянием, есть Матушка Россия. Искусный писатель, представляя сей священный предмет в тысяче разнообразных видов, как в калейдоскопе, легко покорит умы нижнего состояния, ко­торое у нас рассуждает больше, чем думает.

Было бы большой ошибкой думать, как это явствует из некоторых иссле­дований русской ментальности, что Матушка-Россия есть сугубо „народ­ный", выдвинутый „инициативой снизу" концепт естественного патрио­тизма масс. Гораздо разумнее считать его изобретением культурной элиты, которая прибегла к риторике Матушки-России в ходе патриотической пропаганды во время войны 1812 года. Булгарин не претендует на честь открытия „простонародной Родины", но указывает на возможность даль­нейшей идеологической работы с этим конструктом. Опыт антинаполео­новской пропаганды в пользу Матушки-России и Святой Руси действи­тельно был очень удачным: несмотря на то, что Наполеон обещал русско­му крестьянству освобождение от крепостной зависимости, контр­пропаганда с апелляцией к патриотизму оказалась более действенной.

Риторика Отечества в русской культуре целиком связана с историей мо­дернизированного государства. Именно при Петре Россию стали офици­ально именовать Отечеством, Петра - Отцом Отечества, а государст­венную службу - служением Отечеству (что в петровские времена было просто техническим термином; этические и поэтические коннотации воз­никли позже, в патриотической риторике славянофилов, и затем внедри­лись в официальную риторику). Очевидно, что понятие Родины / Отечест­ва носило сословный характер, и идеологи власти ощущали необходимость говорить об этих предметах с простыми людьми на каком-то особом язы­ке, который отличался бы от понятий и риторики Родины / Отечества, принятых в среде образованного привилегированного класса. Возможно, один из первых экспериментов такого рода массовой пропаганды — это патриотические афишки для народа, которые сочинял и распространял в Москве во время наполеоновского нашествия московский градоначальник гр. Ростопчин. Об этих афишках как о ложно понятом и дурно используе­мом народном духе пишет в „Войне и мире" Толстой.⁶⁶ Впрочем основную заслугу в изобретении общенационального, т. е. не профессионально-сословного, а всеобщего патриотического русского языка надо отдать A.C. Шишкову, деятельность которого мы хотели бы обсудить более под­робно в отдельной главе.

Таким образом, тот факт, что Булгарин обнаружил в простом народе любовь к Матушке-России (в отличие от дворянской любви к Отечеству) и

указал на это понятие, призывая власть воспользоваться им для „магиче­ского управления" - нынче это называется „манипуляцией" - настроения­ми в низах, не вызывает удивления. Учитывая, что Булгарин был первым профессиональным русским писателем и зачинателем массовой литерату­ры в России, т. е. принимая во внимание тот факт, что он умел писать для простолюдинов и умел извлекать из этого финансовую прибыль, можно предположить, что, как изобретение идеолога, Матушка-Россия была бы не менее жизнеспособной конструкцией, чем сюжеты и персонажи его коммерческой литературной продукции. Во всяком случае и впоследствии брошюры, выдержанные в духе фольклорно-оптимистического патриотиз­ма, пользовались большим спросом среди городских низов - мелких тор­говцев и ремесленников, а также среди дворни, которая отличалась отно­сительно высоким уровнем грамотности. О народном патриотическом подъеме и соответствующей патриотической макулатуре периода, предше­ствовавшего Крымской войне, а также о ее (макулатуры) высокой коммер­ческой прибыльности чрезвычайно интересно писал историк цензуры М. Лемке.⁶⁷

Интерес к народности, характерный для национального романтизма, представителем которого можно считать и Булгарина, связывается с инте­ресом к фольклору и устному народному творчеству. В официальной идео­логии этот интерес привел к созданию категории „народность" как состав­ной части знаменитой триединой формулы гр. С.С. Уварова (в молодости также „западника", человека просвещенного, поклонника немецкой идеа­листической философии, знатока Фихте и Гердера). Из всех трех частей знаменитой формулы эта последняя была наиболее туманной и не раз комментировалась администрацией.⁶⁸ Для Николая I, как можно предпо­ложить, этот термин означал лишь то, что именно в простонародье, т. е. в патриархальном крепостном крестьянстве, он находил идеал верноподданичества, тогда как интеллигенция, со всеми ее фантазиями о славянских братьях и национальных корнях, вызывала у него подозрения в идеологи­ческой неверности, которую он и стремился всеми силами искоренить. Николай не видел необходимости идеологического воспитания крестьян­ства и ставил это сословие в пример „шатающемуся" просвещенному слою.

Однако, несмотря на августейшие разъяснения, в дальнейшем содержа­ние термина народность становилось все более и более туманным. Следу­ет ли понимать народность как простонародность, т. е. принадлежность к нижнему сословию? Или народность есть то же, что национальный дух и национальное чувство, а народ - то же, что нация?Или же народность надо понимать как демократизм, анти-элитарность, массовую или даже популярную культуру? Или, наконец, народность есть фольклорность,

folk culture? Несмотря на эту полисемию, народность была и остается важ­ным компонентом официальной теории культуры. В разные периоды тер­мин наполнялся разным идеологическим содержанием. Не потерял он сво­его значения и в социалистической культуре. Народность, наряду с пар­тийностью, была провозглашена в качестве главного требования литерату­ры и искусства социалистического реализма.⁶⁹

Однако при всех различиях идеологического содержания, все версии народности объединяются одним общим свойством: все они являются со­циальными конструкциями, с помощью которой официальная домини­рующая письменная культура определяла то, что составляет по отношению к ней культурно Иное („народ") и тех, кто являлись объектами не только художественного изображения и философской рефлексии со стороны дея­телей культуры, но также и объектами идеологической индоктринации и политической манипуляции со стороны власти. Культура доминирующая диктует культуре Иного способы коллективной идентификации.

Возникает вопрос, как „народ" откликался на эти проекты большой культуры. В последнее время популярны концепции, согласно которым официальная, например, коммунистическая идеология и советский дискурс суть чуждые, враждебные влияния, которые не отвечают духу русского народа, что советская культура есть искусственное, наносное дискурсивное образование, которое не затрагивает „народную душу", не проникает в „народное сознание". Наше исследование показывает, что это не совсем так. Если можно говорить о существовании „фольклорного", „народного" дискурса о Родине, то это есть фольклор, настолько освоивший и перева­ривший официальный дискурс о Родине, что он сильно обманывает наши ожидания „самобытности". Не говоря уже о том, что любой фольклор все­гда, а уж в наше время повальной грамотности и телевидения и подавно, носит на себе следы обработки со стороны квалифицированного деятеля культуры, хотя бы собирателя народного творчества. По нашим данным, советский патриотический дискурс органично слился с другими компонен­тами картины мира носителей повседневной русской культуры. Последние исследования в области культуры повседневности, биографические иссле­дования показывают, как это слияние происходило на деле.⁷⁰

Ниже мы приводим анализ понятия Родины в наивном тексте - авто­биографической книге простой советской женщины Евгении Григорьевны Киселевой.⁷¹ В отличие от официального дискурса, в котором все ритори­ческие элементы - нарративные, стилистические, лексические и пр. — про­верены на идеологическую выдержанность и санкционированы домини­рующим порядком дискурса, творчество Киселевой - результат „инициа­тивы снизу", крик души, реакция на непреодолимую потребность выска­заться. Как и ее язык, позицию Киселевой как автора в нормализованном

пространстве культуры следует отнести к просторечию. Просторечие рас­полагается на самой дальней периферии письменной культуры, в той суме­речной зоне, откуда норма представляется необязательной или расплывча­той, а то и не видится вообще. Как выстраивается субъектом „наивного письма" его „просторечная" Родина?

В тексте Киселевой (написанном в 1970-80-е гг.) слово родина упоми­нается не более двух раз, слова отчизна или отечество не встречаются вообще. Тем не менее, тема Родины возникает постоянно, то в одной свя­зи, то в другой. Так, автор все время вспоминает о родных местах и думает о чужбине, анализирует отношения между родными людьми, сравнивает их с чужими, много думает о значении кровно-родственной связи; особое место в ее тексте занимают размышления о современных ей политических событиях: она интересуется внешней политикой, следит за съездами пар­тии и встречами на высшем уровне, сравнивает свое нынешнее относи­тельное благосостояние с бедствиями военного времени. Короче говоря, не употребляя слов Родина и Отечество, она воспроизводит очень многие дискурсивные структуры из тех, которые мы отметили в качестве состав­ляющих метанарратива о Родине.

Заметим сразу, что нам не удалось обнаружить в письме Киселевой „Матушку-Россию". Никаких специфически народных ментальных конст­рукций ее письмо не выявляет. Но зато очевиден захватывающе интерес­ный диалог культуры просторечия с официальной культурой и ее идеоло­гическими конструкциями, документальное свидетельство противоречиво­го отношения идентификации-отрицания. Как мы надеемся показать, так же как и в „большом" дискурсе, денотатом Родины в письме Киселевой являются прежде всего отношения власти. При этом в целом текст (кото­рый мы назвали „наивным письмом", своего рода „самодеятельной литера­турой") не лишен признаков, которые отличают фольклорное произведе­ние.

Например, автор часто жалуется на судьбу, на злых людей: „сичас толь­ко слезы да болезнь как не то так другое",⁷² и эти мотивы перекликаются с мотивами русских народных песен, заплачек. Кроме того, автор часто пользуется пословицами и поговорками, апеллирует к народной мудрости, к авторитету „людей". Это тоже характерно для устного народного творче­ства.⁷³ Некоторые фольклорные мотивы присутствуют и в способе органи­зации нарратива. В частности, в ее рассказе о том, как сама она трудилась в доме матери, когда приезжала к деревню из города, и как бездельничала при этом ее сестра, слышны мотивы русской народной сказки о двух сест­рах - ленивице и радивице. К фольклорным элементам можно отнести и случаи использования магических чисел. Например, в повествовании о пьяной драке между мужем и соседями Киселева рассказывает, как они

ломают три двери - две наружные и одну в комнату - чтобы добраться до хозяев, которые укрылись в горнице. Взламывание или преодоление трой­ной преграды - один из распространенных архетипических мотивов. Хотя не исключено, что три двери - не „архетипическая" деталь, а как раз стро­го документальная. „Наивные" писатели и художники вообще очень бе­режно относятся к мелочам повседневной жизни — чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к живописи т. н. примитивов.

Однако там, где Е.Г. Киселева повествует о Родине, такие фольклорные мотивы не наблюдаются. Наоборот, можно говорить о достаточно полном усвоении наивным писателем официального литературно-политического нарратива. Здесь кроется, как мы думаем, одна из особенностей советской массовой культуры, а именно, ее способность присваивать, эмоционально прочувствовать, приватизировать общественный дискурс официальной идеологической ценности, придавая отдельным элементам официальной культуры видимость „посконности".

В интерпретации наивного писателя величественный официальный нарратив о Родине приобретает карнавализованный характер, и с точки зрения бахтинской смеховой культуры Киселевский патриотизм легко принять за пародию. Однако для автора наивного текста пародийный ас­пект собственного письма не существует, он актуален только для образо­ванного читателя. Поэтому этот текст ставит большой знак вопроса над всей системой интерпретации, которая представлена образованным куль­турным читателем. Там же, где последний видит пародию, Киселева опи­сывает абсолютно реальные и нешуточные ситуации жизни и смерти. Ин­теллигентская интерпретация не воспринимает и киселевскую форму пат­риотизма. Масштаб этого неприятия отразился в истории публикации ру­кописи и в той изощренно-вандализирующей редакторской правке, кото­рая к рукописи была применена в процессе подготовки к печати.⁷⁴

В нарративе Е.Г. Киселевой мы усматриваем переклички с некоторыми нарративами о Родине, которые мы обнаружили в „большом" дискурсе официальной культуры. Именно в этом порядке мы и намерены их рас­смотреть: (1) перекати-поле, (2) сыновья Родины, (3) защитник Родины, (4) семья народов, (5) военная мощь Родины. Цитаты из текста Киселевой приводятся с сохранением авторской орфографии.

Перекати-поле: „родная кровь, родня, чужая сторона"

Е.Г. Киселева - свидетельница и бытописательница распада патриархаль­ных семейных связей. Понятия родного и чужого для нее очень значимы, и поэтому ее текст полон жалоб на родню, членов семьи, близких людей,

которые не любят, не жалеют, не поддерживают, хотя именно этого она ожидает от них как от близких по крови.

Я никогда недумала что можить такой быть кровный близкий человек одной крови врагом как моя систра Вера, а в душу ей невложиш своё страдания сознавшей моей пережыточности моей беде я немогу в ту сторону смотреть где она идёт, или сидит, у ме­ня не вольно льются слезы кажится от чужого человека легче перенести, и пустить за ветром, так онже чужой.⁷⁵

есть песня которую сочинил Тарас Григорьевич Шевченко. Люди горю непоможуть а скажуть ледащо (подчеркнуто Е. Киселевой), так и мое горе Наболевшое никому не­нужно даже своему покрови.⁷⁶

Вот и сичас мы вже старые, хотя у миня нету мужа хочу что-бы родычи собиралися у меня и дети дома в большые праздники да и вобще сичас или время такое или я старая без мужа, так смотрит на меня как негодный алимент, разве я такая старая? нет. это стали такые родычи нещитают меня за человека что я без мужа, но какой не муж был Тюричев Дмитрий Иванович все ходили и родычи и товарищи.⁷⁷

Большое место в ее воспоминаниях занимают описания детства - родной деревни, родной стороны, родительского дома. Во времена ее молодости -тридцатые годы - эти связи „работали": кровь и порядки родного дома крепко связывали людей между собой.

Понятия „родной - чужой" Киселева переносит и на мужей. Ее „родной муж" - первый, любимый и любящий, отец ее двоих детей. После войны он заводит новую семью - женится на чужбине, там и остается жить, там и умирает тридцать лет спустя. „Неродной муж" - второй, жестокий „игаист, деспот Тюричев" избивал и ее и детей, пропивал добро, выгонял ее из до­му. Это был муж „неродной", потому что они не любили друг друга (у Ки­селевой любовь и родство неотделимы друг от друга), но, кроме того, и потому, что они не были законным образом расписаны:

У меня муж Тюричев неродной он у меня как любовник ему меня нежалко было пото­му, что я ему неродная жена и мои дети ему неродные [...] а у тибя муж родной и по­том он у тибя есть а когда его небудет то и внуки и невестка забудит где ты живеш яс­но?⁷⁸

„Родная бабушка, родная мать, я ему не чужая женщина, не соседка" и пр. - так объясняет Киселева причины конфликтов в семье, недовольства близкими, собственную роль в этих ссорах и свою позицию. Невестка ос­корбляет Киселеву, потому что она ей „неродная мать". Внуки не навеща­ют, хотя Киселева им „родная бабушка, выкормила из рукавици".

Родные места, дом - это там, где человек счастлив. Чужбина опасна, тя­жела. Киселева не так много путешествовала в своей жизни, прожила поч-

ти все время в одном и том же месте. Но несколько раз она была вынужде­на отправиться в путь. Сразу после войны она поехала на розыски бросив­шего ее мужа, впервые в жизни прокатилась на поезде, впервые увидела большой город. У мужа оказывается новая жена. Киселева жалуется на них соседке, и та хвалит ее за выдержанность:

она сказала этого не пережить, как вам тяжело на серце, но вы ещё терпиливая, но я-бы розколотила-б тут усе что-бы мой муж так зделал, вот видите я в два часа ночи только пришла из работы, колхозние тыкви накрала и варю детям ночу что-бы нехто не видел и задержалася попозже прийти из работы из колхоза что-бы на кормить деток а он же­нится, ой боже мой у миня розболелося серце за вас, какая вы выдержаная женщина.

На это Киселева отвечает ей:

да будиш выдержаная у чужой стороне тут могуть и убить меня, а у миня двое детей останутся сыротамы. нада терпеть.⁷⁹

Чужбина вызывает у нее не просто страх, но прямые опасения за собствен­ную жизнь. Вообще на чужбине не может быть счастья. Первый муж же­нится на чужбине и страдает от собственной дурости (по мнению Киселе­вой) всю оставшуюся жизнь. Младший сын тоже женится на чужбине - его подцепила хитрая злая баба. В старости Киселева отправляется (из Ворошиловградской области в Муромский район) навестить сына и его семью и ничего утешительного для себя там не находит:

[...] (невестка) дурачит Анатолия (сына. - И. С.), пишет в письме вродиб-то писал Ба­тюшка Петро. что Анатолий Киселев форменный дурак какой же он дурак разве офи­церы бывают дуракамы он в Армии был офицер, и сичас у Милиции старший литенант, сколько учился, и окончил десять класов, и в Первомайки учился на Агитаторы, и на машиниста Електровоза и в Чувашии учился на офицерское звание для милиции разве афицеры дураки бывают работают, и кому ты показиваеш это письмо ведь я-же не соседка и не проходящая женщина Я же мать, отето да? А я думаю мой сын живет нормальной жизнею, он здес чужой заехал женился а никому ненужен, некому и пожалуватся от такой жестокой жены и ее матери [...] если он захочит поехать сомной в Первомайку домой у меня уголок для моего сына найдется но он незахотел.⁸⁰

Таким образом, в книге Киселевой мы находим многие мотивы, которые отмечены нами и в официальном нарративе о малой родине. Однако есть одно существенное различие: отсутствует счастливый конец. Если офици­альная культура воспевает возвращение к корням и обретение себя на ро­дине, то в восприятии Киселевой об этом символическом возвращении можно только мечтать, но в реальности оно недостижимо. Умерли родите­ли, мужья, умерли сестры, вместе с ними исчезает и сама память о счаст­ливом состоянии родного дома. Никакого интеллигентского „родного оча-

га" нет и в помине, возвращаться некуда. Культура, из которой пишет Ки­селева - это культура городской слободки, рабочей окраины, культура той самой лимиты, которая, в связи с тотальным исходом молодежи из совет­ской деревни, определила подлинное лицо индустриального советского города. Глубочайшее разочарование слышно в голосе Киселевой. Тем сильнее этот контраст с оптимизмом интеллигентского дискурса о возвра­щении к родным корням, который мы обнаруживаем в нарративе „боль­шой" культуры.

Однако самым страшным переживанием опыта чужого для Киселевой стало время войны. Обстоятельства сложились так, что она с двумя детьми - одним шестилетним и одним новорожденным - не успела эвакуироваться и оказалась на передовой, в самом пекле боев. Ужас пережитых там 45-ти дней остался в ее душе до самой смерти. За эти сорок пять дней она поте­ряла отца и мать, чуть не умерла с голоду сама и чудом не потеряла детей; деревня несколько раз, в ходе жестоких боев, переходила из рук в руки, и все это время она с детьми без пищи и воды просидела в укрытии. Страх по отношению к чужому связался с лютой ненавистью к немцам, от кото­рой она не избавилась и в старости:

Вот я читаю газету Труд есть такая стат'я за 2 апреля 1987 г. четверг, и там пишется заголовок по советской лицензии. Действуют установки на ряде Предприятии ФРГ мне кажится коль мы такые были враги начёрта в ними связыватся входит сними в кантакт пусть уже эта сторона Г.Д.Р. и то душа нележить, как вспомниш ихни зеленые шынели душогубы проклятые уже прошло немало времени а их незабыть никогда усю сем'ю нашу погубили.⁸¹

Или еще:

Сичас сижу и смотрю Телевизор как Брежнев Л.И. в Германии с нашим посолством и ему вручают Хорекен германский руководитель страной орден высшей наградой гер­манской Демократической республики, а также сьехались социалистические страны руководители, смотрю наних все люди как люди, нет разници мижду народамы, а вот