ГЛАВА ТРЕТЬЯ. К АРХЕОЛОГИИ ПОЛИТИЧЕСКОГО ВООБРАЖЕНИЯ

Прошедшее России было удивительно, ее настоящее более, чем великолепно, что же касается ее будущего, то оно выше всего, что может нарисовать самое смелое вооб­ражение; [...] вот точка зрения, с которой русская история должна быть рассматри­ваема и писана.

Гр. А.Х. Бенкендорф¹⁶

Мы уже говорили о том, что конструкция Родины как продукт коллектив­ного воображения не возникает из идентификации по отношению к терри­ториальному или этническому образованию; она служит репрезентацией по отношению к символическому порядку (культуре) и политическому режиму (власти), которые это географическое, территориальное и этниче­ское пространство, здесь и сейчас, организуют в единое целое. Родина -это не территория, а исторически сложившаяся символическая система. Образ Родины служит той риторической машиной, посредством которой безличный, универсальный дискурс времени и власти преобразуется в фи­гуры и символы Своего.

Этот прием придает Истории временные масштабы, сопоставимые с продолжительностью одной человеческой жизни. Время, например, начи­нает считаться не хронологическими интервалами, а поколениями — отсю­да „деды, отцы и старшие братья". Под знаком антропометризации проис­ходит символическое освоение пространства, которое, несмотря на гео­графическую удаленность, конструируется как „свое", поскольку населено „нашими". Складывается наивная геополитическая модель, которая опира­ется на идеологизированное восприятие „наших" (т. е. „хороших") по эту сторону государственной границы и „чужих" (т. е. „плохих") - по ту. Аб­страктный общественный долг приобретает облик поэтически очеловечен­ной, зовущей на подвиг Родины-матери, государственная служба уподоб­ляется служению „отцу"-Отечеству, и эти отвлеченные общественные обя­занности становятся понятны с простой человеческой точки зрения, при­менимы к масштабу одной жизни, сопоставимы с размерами личной памя­ти, с опытом детства и юности, с ценностями частного, индивидуального существования.

Таким образом, культурная мифология, заключенная в образах Родины / Отечества / Отчизны, переписывает дискурс государства, перекладывая его

в антропометрическое измерение. „Расчеловеченная" история - модерни­зация, индустриализация, войны, преобразования государственной власти, связанные с этим акты насилия по отношению к другим народам и к сво­ему населению, унификация идеологии и культуры и пр. - „очеловечива­ются" поэтикой мифологизированного политического имени.

Подобно иконе, слово не обозначает, а знаменует свой идеологический контекст. Историю политического воображения не следует смешивать ни с историей событий, ни с историей идей. Это история состояния внутренне­го мифа имени.

В „Историко-этимологическом словаре" П.Я. Черныха,¹⁷ в статье „Оте­чество" указывается, что соответствующее имя „терминологизировалось" при Алексее Михайловиче. В духе иносказаний советской лексикографии это замечание можно понимать так, что именно в то время Отечество ста­ло обозначать русскую самодержавную монархию. Как нам представляет­ся, Черных в данном случае находится под обаянием мифа Отечества, ко­торый (миф) склонен видеть, в качестве собственного исторического исто­ка, Смутное время и войну 1612 года.

Согласно мифологизированной истории Отечества, русский народ при­шел к пониманию ценности Отечества в результате самоотверженной борьбы с иноземным захватчиком. Осознание этой ценности привело к избранию на царствование династии Романовых. Таким образом, получа­ется, что история Отечества совпадает с тем отрезком русской истории, которая приходится на время царствования последней династии. Отсюда и указание Черныха на „терминологизацию" слова Отечество при Алексее

Михайловиче.

Этот исторический миф начал складываться еще в середине XVIII века, когда отсылка к 1612 году стала служить легитимации русской монархиче­ской идеи в условиях частых дворцовых переворотов. Не случайно выска­зывание мнения о 1612 годе приобретало тогда и до сих пор несет в себе политическую окраску. Это касалось и профессионального мнения исто­рика. Напомним о конфликте между Ломоносовым и Миллером в XIX ве­ке: Ломоносов обратился к Елизавете с требованием запретить историче­скую деятельность Миллера, поскольку последний, по мнению Ломоносо­ва, описывая историю Смутного времени, намеренно писал ее по-немецки, тем самым выдавая немцам российский исторический национальный по­зор. В этом факте содержится косвенное указание на политическое значе­ние любой попытки исторической интерпретации данных, особенно если речь идет не об истории, но о родной истории.

Отметим при этом историческую роль Ломоносова как строителя рус­ского литературного языка: он предстает перед нами в этом эпизоде и как архитектор политической риторики, как добровольный цензор в интересах

идеологически выдержанной репрезентации „своих". Это свидетельствует о том, что создание литературного языка сводится не только к выбору пра­вильной грамматической нормы, но и к выработке „правильного" истори­ческого нарратива, т. е. к созданию нормы политической. Говорение о Ро­дине подразумевает не только риторику воспевания, но и правила умолча­ния и замалчивания. Не случайно и Татищев закончил свою „Историю", не доведя ее до Смутного времени. 1612 год оказался не единственным „склизким камушком": в академических дебатах конца XVIII - первой по­ловины XIX века такими оселками для проверки на „идеологию" оказыва­ются также и вопросы о происхождении Руси и о проихождении русского языка, которые и до сих пор несут в себе явственный отпечаток текущего политического момента. Оба эти дебата также связаны с именем Ломоно­сова, а также и с именами В.К. Тредиаковского и A.C. Шишкова.¹⁸

Для формирования политического языка необходимо не только наличие политического интереса, но и условия эстетические, определенное состоя­ние коллективного воображения и определенное состояние риторических технологий. Эти состояния диктуются общественным вкусом, а смена мод и эстетических воззрений имеет свой самостоятельный порядок во време­ни, ход которого нельзя ни ускорить, ни замедлить - таков инерционный эффект „шума времени". Несмотря на то, что миф об Отечестве постоянно ссылается, в порядке самообоснования, именно на 1612г., собственно кон­струкцию Отечества мы все же, вслед за Ю.М. Лотманом, отнесли бы к более позднему времени.

Согласно Лотману,¹⁹ Петр вводит термин Отечество для обозначения империи, а термин служение Отечеству — для обозначения государствен­ной службы, т. е. для передачи принципиально новой схемы распределе­ния функций и ролей в государственном устройстве. Именно в петровскую эпоху Отечество появляется в общественном дискурсе в виде человекооб­разной фигуры, как типичная аллегория эпохи Барокко. В духе же бароч­ной эстетики петровское государство находит необходимым провести ис­торическую параллель между собственной политической реальностью и историей Древнего Рима. Петр проводил прямую генеалогическую связь между династией Романовых и императором Августом, и эта связь, как мы можем предположить, была частью петровского дискурса „вестернизации": Россия, таким образом, вписывалась в область исторического влия­ния Римской империи, т. е. становилась частью политического наследия этой империи, частью Европы.

Петровское время совершает переворот технологического плана в по­рядке культуры: оно „переводит" строй русского абсолютистского госу­дарства на язык, сопоставимый с символическим порядком современного ему Запада. Именно благодаря этому „переводу" становится возможным

появление конструкции Отечества в том виде, какой знаком нам сейчас. В его олицетворениях как высшего существа, которое следует любить и ко­торое ожидает служения, которое может требовать жертв, преданности, полной самоотдачи, мы видим иную „технику выражения", которая не со­ответствует стилю интерпретации символов в духе средневековой гераль­дики. В отличие от „закрытых" правил средневековой интерпретации ге­ральдических символов,²⁰ барочная аллегория петровского Отечества, про­образ знакомой нам Родины, обращается уже не к узкому кругу посвящен­ных специалистов (дьяки, боярство, придворные, дипломаты, высшее ду­ховенство), но и к широким слоям не посвященных в тонкости дворцового канона.

Сила воздействия барочной аллегории - не в ритуализованной обяза­тельности, а в ее собственной экспрессивности, убедительности художни­ческого типа. Если геральдический канон „запирает" репрезентацию в кру­гу тех, кто понимает ее язык, то барочная аллегория, наоборот, „открыва­ется" вовне, воздействуя эстетически: ее сила - в ее величии и красоте, а такие свойства создаются оценивающим глазом наблюдателя. Барочная аллегория не может жить без восхищенного зрителя. Она требует не де­шифровки, а со-чувствования - любви, восхищения, гордости. Она апел­лирует к эстетическому чувству и вкусу своего адресата, а не к знанию за­крытого кода.

Через действие такой аллегории адресаты мобилизуются и становятся субъектами государственной службы, субъектами служения Отечеству. Петровское время создало не просто имя Отечество, не только политиче­скую идеологию Отечества как государства, но - что нам представляется самым главным - риторическую технику и канон репрезентации Отечест­ва, его фигуратив, что и стало решающим моментом в формировании со­временного политического языка. Этот канон далеко не устарел и в наши дни.

Репрезентация Отечества в дискурсе петровского времени, будучи по своей форме западной аллегорией и представляя идею обновления в духе западного рационализма, подразумевала два небезынтересных момента. Во-первых, как мы уже упоминали, форма аллегории указывала на дискур­сивное сродство с Западом и репрезентировала новую российскую исто­рию как часть европейской истории и как объект для чтения через призму „европейской" герменевтики. Впоследствии этот аллегорический смысл истолковывался энантиосемически, т. е. „с точностью до наоборот"; в ели­заветинскую и екатерининскую эпохи Отечество оказывается эмблемой России как анти-Европы, эмблемой имперской самобытности. Примеча­тельно, что именно в этом - анти-Западном - смысле Отечество обсужда­ется и у славянофилов с их неприятием петровской реформы; в этом же

своем анти-Западном состоянии аллегория Отечества усваивается и офи­циальной концепцией патриотизма в николаевской России и в созданной ею бюрократической традиции, также дожившей до наших дней.

Во-вторых, петровская аллегория Отечества выступает в качестве фигу­ры для репрезентации новой формы власти, нового отношения к правам и обязанностям. Служение Отечеству гарантировало гражданские права но­вому дворянству - „птенцам гнезда Петрова", военным, и классу предпри­нимателей. Расширив круг адресатов риторики власти и включив в него эти новые классы, аллегория Отечества предоставила им права в отноше­нии дискурса.²¹ Вслед за предоставлением символических прав на прича­стность Отечеству, вслед за дарованием права на говорение об Отечест­ве, естественно, возникает вопрос и о политической власти.

Не случайно, что „птенцы гнезда Петрова" относились к самому имени Отечество и к его символике как к собственности, как к косвенному под­тверждению своих гражданских и политических прав. М. Чернявский в своей хронике идеологии русского самодержавия отмечает, что по поводу успешного дворцового переворота, в ходе которого был убит Петр III и возведена на престол Екатерина Великая, императрица приказала выбить коронационный медальон с надписью „За спасение Веры и Отечества".²² Чернявский указывает на растяжимость понятия Отечество - при необхо­димости им можно объяснить и мужеубийство, и измену присяге, и узур­пацию трона. Однако он совершенно справедливо замечает, что воцарение Екатерины воспринималось дворянством и как признак восстановления петровских принципов государственности, а последние подразумевали активное участие дворянства. В этом смысле дворцовый переворот, царе­убийство, мужеубийство - поистине шекспировская драматургия дворцо­вой повседневности - действительно оказывались актами лояльности по отношению к Отечеству, т. е. по отношению к такому государственному и дискурсивному устройству, которое было предложено Петром и обеспече­но предоставлением инициативы дворянству.

Н.И. Греч вспоминает в своих мемуарах²³ - и об этом также упоминает Чернявский - что и в царствование Павла недовольство дворянства введе­нием „прусских образцов" выражалось в разочаровании по поводу запрета на употребление слова Отечество. Со свойственной ему прямотой Павел требовал называть вещи своими именами и Российскую империю имено­вать не Отечеством, а государством. Как пишет в своих воспоминаниях Греч, запрет на имя Отечество дворянство (совершенно обоснованно, как мы убедились) ощущало как иносказание, сигнализирующее ограничение его (дворянства) политических прав. Но павловское время дает уже совсем новую реакцию: в борьбе за свои полномочия дворянство восстает против „прусских" порядков во имя „русской традиции", „русской старины", „ис-

конно русских порядков", которые оно отчасти связывает с именем Оте­чество, не задумываясь при этом о том, что само Отечество как имя идеологии является изобретением довольно недавнего и вовсе не „исконно русского" государственного устройства.

„Исконно русское" - это тема, которая появляется в русском дискурсе на пике классицизма. Под знаком „исконно русского" вырабатывается и литературный язык, и представление о поэтической традиции, и дискурс истории. Вместе с понятием русскости совершенствуется, усложняется, обогащается и понятие отечественного, детализируется дискурс идентич­ности. Появляются новые дискурсивные техники, к которым следует отне­сти и пресловутое „корнесловие" (см. более подробно в главе 4). В корне­словии Отечество получает новую онтологию - онтологию сакрального объекта, к пониманию которого можно прийти только при помощи специ­альных герменевтических техник. Корнесловие - именно такая герменев­тика: существо Отечества представляется зашифрованным в его имени, подобно тому, как существо Бога закодировано священными знаками Бо­жественного имени. Однако, в отличие от тайного алхимического знания, герменевтика корнесловия несется в массы: как прием публицистического текста, оно оказывается манифестом, политическим лозунгом дня.

Таким образом, мы не можем понять особенности Родины до тех пор, пока не разберемся в герменевтической технике ее имени. Как конструк­ция политического воображения, Родина неотделима от метода своего соб­ственного обговаривания. Археология Родины - это политическая история и культурная археология герменевтического инструментария.

Ниже приводится анализ одного из эпизодов, оказавшихся, как нам представляется, ключевым в истории формирования патриотических нар­ративов. Это чрезвычайно важный для археологии Родины текст - „Рассу­ждение о любви к отечеству" адмирала A.C. Шишкова.²⁴ Как представляет­ся, это документ, на основании которого мы можем судить о той „поэтиче­ской лаборатории", в которой вызревает политический язык. Текст Шиш­кова представляет собой редкое свидетельство вмешательства идеолога в процесс создания символического сообщества: это вмешательство, которое именно предшествует легитимирующему акту со стороны официальной власти, а не откликается на него, как это часто наблюдается в апологети­ческой эссеистике николаевской эпохи, а затем - в работах сталинских идеологов. Мы видим Шишкова в роли новатора языка власти, в роли зе­лота, а не апологета. Его деятельность - пример мобилизации новаторских поэтических идей для создания политического языка власти и фальсифи­кации ее истории.