Родное слово как политическая икона

У Шишкова любовь к отечеству связана причинно-следственным образом с родным языком. Именно язык, который есть дар природы, но в то же время и свидетельство дарованного человеку, в отличие от всего остально­го творения, и дар разума - именно в нем утверждается народная гордость, народный дух, то совокупное знание, которое составляет единство народ­ной души. (Мы не смогли установить, был ли Шишков знаком с идеями Вильгельма фон Гумбольдта, но склонны думать, что был. Во всяком слу­чае, его определение языка как „народной души" позволяют предполагать хотя бу поверхностное знакомство с проблематикой языка как духа народа у Гумбольдта.)

[...] природный язык есть не только достоинство народа, не только основание и при­чина всех его знаний, не только провозвестник дел его и славы, но и купно некий дар, к которому, хотя бы и не рассуждать о нем, природа вложила в нас тайную любовь; и естьли человек теряет сию любовь, то с ней теряет и привязанность к отечеству, и со­вершенно противоборствует рассудку и природе.⁶⁷

Язык есть душа народа, зеркало нравов, верный показатель просвещения, неумолчный проповедник дел.⁶⁸

Патриотизм, как мы уже говорили, это естественное для человека нравст­венное чувство. При этом слово родного языка опосредует и актуализирует это естественное начало, причем не „привязанность к Отечеству" порож­дает в нас любовь и трепетное отношение к родному слову, а наоборот, божественный дар языка (дар „рассудка и природы") определяет нашу привязанность к сообществу и, следовательно, наш долг перед Отечеством. Слово родного языка - это творческий субъект истории: человек лишь вы­ражает собой, своими действиями полученную им „от природы", в слове

родного языка историческую и политическую тенденцию: „[...] возвыша­ется народ, возвышается язык; благонравен народ, благонравен язык."⁶⁹

Язык, стало быть, наделен моральной силой, он может нравственно воз­нестись, а может глубоко пасть. Эта нравственная сила языка связана с его способностью или, наоборот, неспособностью нести Истину:

Никогда безбожник не может говорить языком Давида [...]. Никогда развратный не может говорить языком Соломона [...]⁷⁰

Язык Давида и Соломона - это язык царей, псалмопевца и мудреца. Он осенен святостью хотя бы в силу того что их произведения включены в канонический состав Священного писания. Как душа человека стремится к совершенству, впитывая библейскую мудрость и подражая библейским образцам, так и язык - „душа народа" - стремится возвыситься до „языка Давида и Соломона". Это нравственное самовозвышение языка - гарантия того, что он способен на созидание „славы народной".

Мы будем более подробно обсуждать шишковскую философию и прак­тику языка в следующей главе, поскольку эти вопросы имеют прямое от­ношение к формированию политического дискурса. Здесь мы ограничимся только теми соображениями, которые позволяют Шишкову рассматривать язык как важнейший аспект всей доктрины Отечества.

Говоря о вознесении обыденного языка до „языка Давида и Соломона", Шишков имеет в виду узаконение в современном языке буквальных заим­ствований из языка Священного писания и отказ от „новомодных" изобре­тений - заимствований из западных языков как лексического состава, так и риторических приемов и речевых практик. Мы видели, что сам он занима­ется таким заимствованием достаточно последовательно. Например, его античные иллюстрации как раз создают в рамках русского политического языка такую патриотическую риторику, которую следует рассматривать как заимствование из риторики Просвещения и из патриотического дис­курса революционной, а впоследствии - наполеоновской Франции (patrie как общественная ценность - это изобретение идеологического аппарата Французской революции).

В чем, в таком случае, отличие отечественного языка от западных? Оно заключается в том, что западные языки отринули Бога и заменили его „ложными умствованиями", а вместе с „ложным умствованием" прояви­лись и другие признаки „растленного Запада", к каковым Шишков относит безнравственность, атеизм, индивидуализм („своевольство"), космополи­тизм и философию:

[...] худые нравы, наклонность к безверию, к своевольству, к повсеместному граждан­ству, к новой пагубной философии [...]⁷¹

Что же, в таком случае, происходит с языками, народы которых погрязли в этом пороке? Ведь язык есть „мерило ума, души и свойств народных". Яс­но, что с падением веры и нравов происходит и падение языка:

Где нет в сердце веры, там не в языке благочестия. Где нет любви к отечеству, там язык не изъявляет чувств отечественных. Где учение основано на мраке лжеумствова­ний, там в языке не возсияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господ­ствует один только разврат и ложь.⁷²

Нравственное падение языка - это свидетельство и политической слабо­сти, исторической обреченности сообщества. Ведь язык - не только „зер­кало нравов", но и цемент, который скрепляет всех едиными узами. По­этому „дурной язык" не может обеспечить народной целостности, не мо­жет стать источником народной силы, как и не может стать гарантом ис­тинного просвещения. „Западный" язык - именно такой, бессильный, сла­бый „цемент". Добровольный отказ от веры и отечества привел западное общество к падению, разврату, лжи. Наоборот, культивация „языка Давида и Соломона" в рамках русского языка создает залог непобедимости рус­ского народа. В языке - гарантия исторической правоты, процветания и славы. Таким образом, слово родного языка оказывается символом веры, причем в той степени, в какой язык хранит свою религиозную чистоту, свою способность быть „языком Давида и Соломона".

Язык у Шишкова, таким образом, не знак, но знаменование. Он никогда не согласится (как с этим не соглашался и другой, как принято говорить, мракобес, граф де Местр), что слово по своему характеру произвольно. Слово у Шишкова - это светский миф о Божественном глаголе, это по сво­ему существу политическая икона.

* * *

Поскольку цель этого раздела мы видим в том, чтобы дать обоснование археологии Родины, в порядке заключения, перечислим еще раз основные выводы, которые позволяют нам говорить о Шишкове как об архитекторе культурной конструкции Отечества и как о новаторе политического языка. Парадоксально, но факт: утвердив твердыню народной гордости в поли­тическом языке, будучи новатором языка национального государства, Шишков тем самым безмерно расширил круг „подписчиков" этого языка и тем самым внес свой вклад, сам того не желая, и в разрушение символиче­ского порядка абсолютной монархии. Это суждение о Шишкове выглядит тем более неожиданно, что в исторической традиции национальных госу­дарств подобные эффекты резкого расширения социальной базы полити-

ческого языка достигались в результате попыток революционного преоб­разования. Наглядным примером является национально-романтическая риторика Мадзини, вдохновившая политическое воображение Европы в 30-е годы XIX века. В России, однако, наоборот, создание массового надсословного политического языка стало результатом узко-консервативной деятельности и охранительного пафоса реакционного военного, государст­венного деятеля и филолога.

В работе над доктриной Отечества, Шишков строит Отечество как сво­его рода церковь (заимствования из ап. Павла и Откровения Иоанна Бого­слова, конструирование Отечества как тела, а сынов Отечества - как чле­нов единого тела наподобие церкви - тела Христова; язык при этом при­нимает на себя роль профанированного аналога Духа Божия, который вды­хает в это тело жизнь). Опустошение религиозных символов и наполнение пустой структуры „общественно-полезным и общепонятным содержанием - характерный прием рационалистов-просветителей": агитируя против „ложного умствования", Шишков на деле создает философскую концеп­цию государственности, в основе которого лежит именно таковое.

В его концепции Отечество сконструировано как аналог Судного дня; это отразилось и на формировании апокалиптизма как мобилизующей си­лы в военной доктрине в последующие эпохи, включая сталинскую воен­ную доктрину, актуальную и в наши дни второй чеченской войны.

Постулируя естественную прирожденность Отечества каждому гражда­нину, Шишков, несмотря на охранительную интенцию, демократизирует политический язык; Отечество как сословная ценность дворянства уступа­ет место Отечеству как ценности общенародной, оно становится символи­ческим капиталом, равно распределенным и аристократу, и простолюдину. Примечательно, что эту революционизирующую новацию вводит человек, нравственная проповедь которого целиком противостоит духу революци­онности, который вдохновлял проповедь Отечества в революционной Франции, а позднее - проповедь национальных государств в национально-освободительной риторике европейских романтиков.

В фокусе патриотической проповеди Шишкова находится язык - мис­тическая сила, которая творит народность и несет в себе традицию Свя­щенного писания. Язык у Шишкова - показатель и источник исторической жизнеспособности народа. Отвергнув веру и истину, (западный) язык доб­ровольно отказывается от своей исторической миссии - служить местом „сретения" между „духом народной гордости" и Истиной священного пи­сания. Последняя же содержится только в таком языке, который хранит свою внутреннюю чистоту, стремясь к священному состоянию языка царя, псалмопевца и мудреца - „Давида и Соломона". Развращенный язык -язык такого сообщества, в котором процветает безверие, индивидуализм,

космополитизм и „ложное умствование". Он не может служить знаменованием исторической избранности своего сообщества. Наоборот, русский язык в интерпретации Шишкова - прирожденный носитель такого знаменования. Что и делает его политической иконой русской народности и га­рантией сохранения и исторической победы русской государственности.