Словарь как герменевтический институт

Внимательный читатель заметит, что, описывая лингвистическую про­грамму по овладению внутренней формой в деятельности архаизирующего филолога, мы не пользуемся термином „пуризм", который принят в отно­шении Шишкова и его соратников в традиции обсуждения программ „ар­хаистов" и „новаторов" (ср. критическое описание лингвистического пу­ризма на переломе XVIII-XIX вв. у В.М. Живова).⁹⁹ Нам хотелось бы со­средоточиться не столько на интенции „очищения", сколько на интенции „обогащения", которая присуща архаистам в не меньшей степени.

Об „очищении" можно говорить в том случае, если идеальный образец, к которому стремится пурист, не составляет сомнения и для критика-исследователя. Но с точки зрения того реконструирующего, созидательно­го, „целительного" аспекта работы над языком, которую вел Шишков, „восстанавливая" этимологические свидетельства первоначалия, вряд ли можно говорить о пуризме в этом смысле слова. Шишков не „очищал" форму языка, а создавал ее в творческом, поэтическом усилии его (языка) мифологизированной исторической реконструкции. С точки зрения прак­тического языка, он не „очистил" его, а, наоборот, „засорил": ни одно из

его преднамеренно архаизированных изобретений, ни в плане этимологии, ни в плане словообразования (водомет вместо фонтан, мокроступы вме­сто галоши) ни в обыденном, ни в художественном языке не задержалось.

Это соображение никак не относится к языку политическому. Здесь изобретения Шишкова оказались, как мы показали, более чем уместными, здесь они создали влиятельную, мощную традицию. Но и эта традиция не имеет отношения к пуризму: политический язык русского общества не на­до было ни от каких влияний очищать, его надо было создавать заново. Что и было достигнуто Шишковым, и его новаторская роль в этом проекте поистине поразительна.

Стремление архаиста к обогащению языка - а не к очищению его - про­является в попытках внедрения „трудных мест". Шишков, вслед за позд­ним Державиным, работал не столько над „сложным слогом", сколько над внедрением особой герменевтики, особого режима чтения - внимательно­го, вдумчивого, медленного чтения трудного текста. Эта „трудная герме­невтика", по наблюдениям Марка Альтшуллера,¹⁰⁰ составляла идеологиче­ское сопротивление карамзинизму, но претендовала на гораздо большее, чем эстетический пересмотр ломоносовского высокого штиля. „Трудный слог" - а Шишков пишет и, главное, думает „трудным слогом" - важное средство народного воспитания, это политическая программа не в мень­шей степени, чем эстетическая. Трудность - тяжесть, как можно думать, понимается Шишковым как эквивалент крестной ноши: читать (понимать) - как „нести крест". Мы хотим подчеркнуть, что „психотический" язык шишковских эссе и этимологии - это сознательная работа над языком, ко­гда язык - в духе метафорического библейского переноса, который Шиш­ков последовательно соблюдает и в своей эстетической, и в политической программе - из средства коммуникации превращается в средство испыта­ния и закалки национального характера, проверки на прочность Веры. Всеми своими практиками, и в поэзии, и в словарном деле, и в цензуре, Шишков утверждал право такой герменевтики не только на существова­ние, но и на абсолютную власть. Мы видим ту же тенденцию „институционализации трудности" и в повседневных практиках членов „Беседы", в церемониале их собраний, в которых „Беседа любителей русского слова" предстает чем-то средним между самоназначенной академией бессмерт­ных, высшим судом, великосветским салоном и министерством культу­ры.¹⁰¹

Таким образом, не столько „пуризм", сколько „обогащение", причем обогащение новым типом герменевтики, который адепты связывают с хри­стианской морально-этической традицией - т. е. ставят на ту же идеологи­ческую основу, что и любовь к Отечеству. Прибегая к риторике обереже­ния и обогащения языка, Шишков сигнализировал о принадлежности сво-

его лингвистического проекта более общему политическому проекту по­строения машины „трудной власти", государственного идеологического аппарата. Это наблюдение позволяет нам сделать заключение о том, что не только теория языка не обладает политической нейтральностью, но и соб­ственно лингвистический аппарат, с помощью которого такие высказыва­ния производятся, нельзя считать политически нейтральным. Мы видели, что святая святых лингвистической мысли - универсальная грамматика и внутренняя форма - оказываются, в более общем контексте, разновидно­стями языковой утопии, которая ничуть не противоречит политической утопии поиска „секуляризованного Бога" в образе общественного - сим­волического или исторического - порядка.

Постулированный философами Просвещения статус языка как первич­ного социального института переносит бремя ответственности за язык на инстанции социального регулирования. В первичном социальном институ­те должен быть порядок, и этот порядок должен кто-то охранять. Именно в символическом строе выразительных систем Нового времени язык оказы­вается в прямых отношениях с властью. „Администрирование" языка - это процесс регулирования властных полномочий вокруг языка и в языке.

Когда язык „ушел" из области теологического толкования (язык Свя­щенного писания и библейские интерпретации) в область светского адми­нистрирования, он поневоле принял на себя функции средства для выра­жения власти, а также и той среды, в которой реализуются властные отно­шения, и того приза, за который ведется борьба. С этой точки зрения со­временный язык не может не быть языком политическим: имея референта в т. н. „мире" (каковой мир есть, на самом деле, господствующая онтоло­гия, общепризнанная версия мироустройства), он несет кореференцию к системе распределения ролей и капиталов на рынке символического обме­на. Политическая коннотация не может не присутствовать и в языках, про­кламирующих свою отдельность от политики, в частности, в языке поэти­ческого самовыражения. Язык оказывается властью как таковой, теория языка - чистой формой теории власти.

Поэтому не удивительно, что такое устройство языка требует специаль­ной инстанции „цензуры",¹⁰² не только в строго политическом смысле, но в смысле администрирования и распределения смыслов языка. Усилиями „администраторов" вырабатывается теория и философия языка, поддержи­вается способность языка осмыслять свою собственную форму, поддержи­вать ее в нормированном, устойчивом состоянии, укреплять внутреннюю упорядоченность (например, систему стилей и жанров) и временную по­следовательность (например, языковую память и традицию). Этим и зани­маются „работники слова", авторы эсплицитных и имплицитных лингво-философских концепций. Поэтическое творчество, словарное дело и поли-

тическая цензура оказываются формами таких лингвофилософских по­строений. В своей совокупности они выступают как разновидности авто­ритетного суждения о мире и как формы герменевтического толкования этого мира.

Излишне говорить, что именно сочетанием этих функций в одном оди­озном лице - неудачливого поэта, не менее неудачливого лексикографа и, наконец, неудачливого цензора - нас и привлекла фигура адмирала Алек­сандра Семеновича Шишкова.

Все эти идеи могут показаться упрощением и уплощением по отноше­нию к языку, особенно но отношению к художественному слову, основой которого принято считать не соображения охраны символического поряд­ка, а стихийную силу творческого воображения. Художественное слово, как представляется, целиком связано с идеями Прекрасного и к политиче­ским интригам отношения не имеет. Однако, как и обыденный язык, так и язык Прекрасного и язык власти не сосредоточены в своих индивидуаль­ных носителях. Язык распределен, рассеян среди субъектов речи, причем рассеян не только в своем состоянии „здесь и сейчас", но и в совсем исто­рическом, временном измерении. Коллективное, диалогическое „обговаривание" значения происходит в каждый отдельно взятый момент време­ни, между современниками, предками и потомками. Это замечание в духе школы Бахтина было бы излишним, если бы в отношении политического языка не господствовало предубежденное мнение, что он (будучи, по оп­ределению своих противников, голой фразеологией и пустой риторикой), складывается из произвольно выбираемых слов, единственное предназна­чение которых - „прикрыть" собой политическую реальность. Вслед за Шишковым, мы отрицаем возможность произвольного имени. Наоборот, политический язык творит условия политической реальности. Слово поли­тическое оказывается словом творения не в меньшей степени, чем слово поэтическое.

Наряду с помещением духа в самую сердцевину языка, наблюдается и стремление языка предлагать себя в качестве области поэтической и/или политической манипуляции. В наивных лингвофилософских построениях архаиков-этимологистов метафора слова как Глагола постулируется со всей возможной прямотой и понимается буквально. Слово человеческого языка уподобляется священному глаголу, силой которого сотворяется мир. Миф о творящем поэтическом / политическом слове возникает тогда, когда язык осознает себя как отдельное от мира явление и обращается от интер­претации мира к интерпретации собственной формы. Этот шаг был сделан в самый канун наступления эпохи Современности и, как мы думаем, под­готовил ее едва ли не более существенным образом, чем последовавшая деятельность энциклопедистов по переобговариванию онтологии.

Это относится и к историко-политико-филологическим мифам, которые „вытягивали" из своих этимологизации рациональные архаики типа Шиш­кова. Их „фантастические" приемы деривации имели целью выяснение порядка Божественного алфавита идей. В этом отношении архаизаторы-этимологисты лишь развили деятельность предшествующих риторов, ко­торые и писали свои риторики на сугубо практических основаниях, стре­мясь научить читателя „правильно" думать о мире.¹⁰³ Отсюда - строго идеографический принцип составления риторических пособий.

Того же идеографического принципа настоятельно требовал Шишков при составлении плана второго издания Академического словаря — требо­вание, похороненное его последователями, которые предпочли аналитиче­ский - алфавитный - порядок презентации слов, руководствуясь сообра­жениями научности и удобства. Перейдя во втором издании (1806-1822 гг.) на научный алфавитный порядок, языковеды пост-шишковского на­правления стремились и к тому, чтобы избавить словарь от функции са­кральной герменевтической системы, в которой Шишков видел собственно смысл лексикографической работы. С введением научных принципов лек­сикографии сакральный аспект словаря не отменился, но подавился, ушел глубоко в подсознание профессионального сообщества и при этом отнюдь не утратил своего значения. Теперь сакрализация прячется глубоко между строк словарей, но незримо присутствует в самом жанре словаря как тек­ста.

Будучи формой саморефлексии языка, словарь претендует на объектив­ное описание последнего, но поскольку литературный язык является арте­фактом культуры, словарь поневоле документирует те символические про­цессы, которые определяют производство и потребление такого артефакта. Если позитивное - научное - языкознание видит в языке объект, который представляется ему столь же несомненным, сколь природа несомненна для биологии, то культурная археология относится к слову как к культурно-исторической вещи, а к словарю - как к институции, организующей поря­док внутри множества таких культурно-исторических вещей. Как всякая репрезентация порядка, словарь оказывается не менее важной инстанцией, чем энциклопедия, музей, библиотечный каталог или естественно-научная классификация. Он становится в ряд институций, которые призваны обес­печить сохранение и трансляцию алфавита - единиц, которые культурная эпоха рассматривает на правах констант и незыблемых ценностей.

Бенедикт Андерсон, описывая феномен „филологической революции", интерпретирует лексикографию XIX века как проект политический par excellence, как побочный продукт идеи национального самоопределения, как форму политического воображения нарождающегося национального государства. Процесс „изобретения" национальных языков, а вместе с ни-

ми и национальных культурно-исторических традиций в ходе построения национальных литератур и национальных филологических школ он рас­сматривает как чисто политический отклик на „запрос времени", на по­требность изобретения нации.

Пользуясь искаженной цитатой из Бродского, мы назвали бы этот взгляд „верным, но варварским". Верным, потому что нельзя не согласить­ся с тем, что именно филология и литература, а вовсе не официальная по­литическая власть, создали дискурс современного государства, в том чис­ле, как его разновидности, государства национального. Более того, в исто­рии Российской империи национальное государство так и осталось недос­тижимой утопией философии, филологии и литературы, не воплотившись в реальные политические институции.

Назвав же позицию Андерсона „варварской", мы имели в виду прово­димую им прагматическую редукцию языка: он отрицает ценность слова как такового и приписывает ему „полезность" только как инструменту в политическом процессе. Такое уплощение языка противоречит той идео­логии и мифологии языка, которая сопровождает всю современную исто­рию и мотивирует ее деятелей. Прагматическая редукция языка не только опровергается литературоцентристской направленностью русской культу­ры, для которой Слово есть ценность, значение которой намного превос­ходит его полезность. Она противоречит и повседневному опыту любого, кто работает со словом и сам пишет. Здесь интереснее обсуждать полити­ческую теорию не как прямое выражение политического интереса, а как подчиненный общим языковым процессам, родственный, сопоставитель­ный контекст, который вызван к жизни общими изменениями в состоянии языка эпохи, одинаково затрагивающими все стороны языкового выраже­ния.

Эти соображения распространяются и на лексикографию. Вместе с ис­торией и философией, лингвистика составляет один из „генеральных нар­ративов" современной истории; практика же и теория словарного дела, с одной стороны, преломляет генеральный нарратив языка в область прак­тического действия, а с другой - запечатлевает в собственных установках структуру этого генерального нарратива. Заслуга Андерсона заключается в том, что он категорически отрицает объективность лексикографического описания, его изъятость из исторического процесса и обращенность к бо­лее общим, надисторическим силам. Это особенно справедливо для лекси­кографической работы, поскольку задача словаря - фиксировать значения слов как данность, тогда как реально дефиниция значения есть теоретиче­ский конструкт, продукт редуцирующей работы дисциплины. Тем не ме­нее, фиксируя значения и придавая им определенный порядок, лексико­граф выстраивает целую вселенную смыслов, подразумевая по умолчанию,

что порядок этих смыслов в словаре есть не что иное как порядок собст­венно мироустройства.

Утверждение доктора Самюэля Джонсона о том, что лексикограф - это всего лишь „harmless drudge", на деле опровергается той демиургической ролью, которую лексикограф призван играть в своей словарной вселенной. Эта роль сопоставима с ролью романтического поэта: и тот, и другой вы­ступают как созидатели миров, и тот и другой подразумевают всеобщую обязательность таких миров. Вскрывая скрытые от постороннего глаза, но доступные профессиональному методу взаимодействия между словами, автор словаря утверждает примат неявного (значения, внутренней формы) над явным (формой) и оказывается единственным, кому доступен ключ к этому неявному, но неоспоримому („объективному") порядку. Лексико­граф, таким образом, становится свидетелем и хранителем коллективного подсознательного эпохи. Неудивительно, что он знает о культуре больше, чем она сама знает о себе. Он владеет ключом к коллективному культур­ному подсознательному своего времени.

В то же время, порядок, который лексикограф устанавливает в своем словаре, не есть объективное отражение порядка культуры. Находясь „внутри" описываемого языка и описываемой культуры, лексикограф под­чиняется их практикам - системе классификаций и умолчаний, правилам истинностной ценности, функции авторства и пр. Словарь, таким образом, оказывается не собранием зарегистрированных фактов, но сложной фор­мой критического комментария; с одной стороны, он воплощает в себе порядок дискурса в не меньшей степени, чем другой письменный документ времени. С другой стороны, лексикографа отличает сознательное отноше­ние к порядку дискурса; такое сознательное отношение может подразуме­вать осознанную работу по созданию культурных конструктов (например, „Словарь языкового расширения" А.И. Солженицына и лексикографиче­ская программа Шишкова объединяются общей созидательной задачей спасения „умирающих слов").¹⁰⁴ Может содержаться и осознанная же, но зашифрованная в тексте словаря критика доминирующих идеологем.

Словарь оказывается, таким образом, не пассивным симптомом времени и не вынужденным свидетельством языка эпохи, но осознанным проектом по критическому комментированию и, выражаясь по-гамлетовски, „вправ­лению вывихов" своего века. В этом своем качестве словарь активно во­площает в себе современные ему социальные утопии.

Политические последствия такого „критического свидетельствования" понятны. Именно с утопическими проектами „вправления вывихов", как нам кажется, связана политизация русской лексикографии, а вместе с ней и реакция лексикографии на цензурный гнет - стремление словарного дела в XX веке писать словари все более и более сложным профессиональным

метаязыком, а то и вообще переводить их на компьютерные языки, кото­рые требуют от читателя-профессионала очень узкой и специализирован­ной компетенции. Лексикограф, таким образом, защищает свою позицию критического комментатора и стремится прикрыть доступ к методологиче­ским основаниям собственной дисциплины как к ключу к комментарию. Экспликация значения - это форма критики. Обращаясь к словарю в поис­ках информации о слове - особенно об истории слова - мы не должны за­бывать об этой особенности лексикографии как жанра письменности.

Иллюстрацию этих положений мы находим в лексикографическом творчестве A.C. Шишкова. Как известно, он посвятил большую часть сво­ей жизни составлению Академического словаря, но был не удовлетворен результатом. С его точки зрения, задача словаря не в том, чтобы показать, что именно слова означают, но в том, чтобы сделать явной ту невидимую высшую реальность, которую они знаменуют. Для этой цели он использо­вал свои этимологические „фантазмы", которые, при заметной тенденции его коллег прививать русскому словарному делу признаки научности, ока­зались невостребованными. Поэтому Шишков занимался составлением словаря корнесловия, которому предписывал служить дополнением для Академического словаря. В словаре корнесловия Шишков руководствовал­ся утопической программой, которая закономерным образом была отверг­нута проектом научности и оказалась на обочине лексикографической ра­боты.

Позднейшие историки иронически описывают, как Шишков „свободно разгуливал в созданном его воображением филологическом лесу, извлекал из него и корни и деревья слов, ломал и пересаживал их по своему произ­волу [...]".¹⁰⁵ Однако в своих оценках они игнорировали нравственную и политическую проповедь, заключенную в шишковских этимологиях, а вместе с нею - и тот момент, в который фантазер-филолог и поэт-неудач­ник сливаются с изувером-цензором: момент отношения к слову как к мо­ральной ценности, как к историческому достоянию и политическому капи­талу. Если рассматривать „Словарь корнесловия" с этой точки зрения, он оказывается не таким уж и наивным.

Вот пример шишковских рассуждений в попытке реконструировать ис­торическую семантику слов, в корне которых содержится звук гр (на ста­дии выделения „семантических примитивов" Шишков вполне согласен с Руссо в отношении того, что звуки человеческого языка произошли из зву­коподражаний и эмоциональных восклицаний). Интерпретацию реконст­руированных (изобретенных, точнее говоря) им метафор он проводит, про­слеживая иерархию мироустройства от телесно воспринимаемого к духов­но-умозрительному, от конкретного к абстрактному, от непосредственного ощущения к отвлеченному созерцательному понятию (звукоподражание гр

> объект материального мира гора > свойство характера человека гор­дость > теологическое понятие грех):

Гора. Человек, наученный природою под звуком гр разуметь всякий глас или шум, и оттоле самый сильнейший из сих шумов, слышимый им всегда над главою своею, на­звав гром, стал далее соображать и рассуждать. С понятием о громе естественно сли­лось понятие о высоте, поелику гром всегда вверху слышится. Отсюда, увидя нечто отличной высоты, он тотчас (не по стуку, но по высокости) снес сию вещь с словом гром, или гором, и назвал оную гора. Сие новое в уме его понятие о горе (родившееся от слова гром) подало ему повод подобным же образом, то есть через сличение и упо­добление вещей, производить от того же начала (корня) и другие колена и от колен ветви [...]

Гордость. Без всякого сомнения от уподобления с горою; потому что сословы (сино­нимы. - И. С.) гордости суть: спесь, напыщение, высоковыйностъ, высокомерие; пер­вое от сопеть, второе от пыхтеть (примечательный прием синекдохи: сопит тот, кто спесив, пыхтит - тот, кто напыщен. - И. С.); третие от высоко носить шею или голову; четвертое от превозноситься, ставить себе высокую меру. Из всех сих понятий явст­вует, что признаком гордости почитается, когда человек надувается, поднимает голову вверх, и следственно как бы хочет стать некою горою, выше всех превозносящеюся.

Грех (грешу, грешишь) показывает также следы происхождения своего от гора. Мы уже видели, что под словом горний часто разумеем мы Бога и небеса (горний царь, горния силы). Слово же грех означает именно вину перед Творцом небесным. О чело­веке говорим мы: я виноват пред ним; но в отношении к Богу не употребляем слова виноват, а говорим: согрешил перед Богом. И так ясно, что грех [...], яко вина пред горним владыкою, долженствует происхождение свое иметь от сего же самого поня­тия. Сверх того, грех, будучи виною пред горним, есть, для раскаивающегося в нем, купно и горе, и горькость, и грусть, и горесть. Все сии понятия, из одного корня ис­текшие, кажутся быть изображающимися в слове грех. ¹⁰⁶

Однако совершенно фантастический порядок восхождения от гр к греху - не единственная священная иерархия, охранению которой Шишков по­свящает свое служение. Теми же этимологическими методами он объясня­ет и политические иерархии, толкуя слова политического языка. Мы уже видели один пример в его толковании слова славяне, из которого он извле­кает политическое обоснование государственной системы, покоящейся на крепостном праве. Это „у них там", т. е. в западных языках, крепостные -это (этимологически говоря) узники; у „нас" же (т. е. в идеологически сконструированной системе русской этимологии) они - домочадцы, члены общей семьи. Поэтому и западная философия права к русской ситуации неприменима.