Цензура как герменевтический институт

Политическая деятельность Шишкова, в том числе его работа над Цензур­ным уставом 1826 года (знаменитый „чугунный устав"), показывает, что практика цензурной правки подчиняется у него тем же герменевтическим принципам, которые усматриваются в его теории языка (этимология) и в словарной работе. Это подтверждает нашу мысль о единстве герменевти­ческих процессов поэтического / политического, единстве в работе Вооб­ражения.

Мы уже отмечали, что шишковская идеология „отечественного" опира­ется на критику западной цивилизации, которая характерным образом фо­кусируется в критике западных языков.

Поскольку, как мы уже говорили, западные языки, будучи отлученными от благодати Священного писания, не могут нести в себе его (Священного писания) предание, постольку отлучены они и от подлинной мудрости. Западное слово - произвольно („условно"; напомним, что о произвольно­сти - условности как результате договоренности - знака человеческого языка заявил Руссо), не является знаменованием. Вот какие из этого про­исходят следствия:

Мы говорим целомудрие. Французы говорят chastite. Немцы Keuschheit. Какую мысль заключают в себе слова их? Никакой, кроме условной, то есть основанной на вере к тому, от кого я их услышал.¹⁰⁷

Шишков, следовательно, не отрицает того, что впоследствии станет осно­ванием научной теории знака, и, в духе Руссо, рассматривает значение слова как результат общественного договора, видя в этом условие произ­вольности (условности) имени. Но произволен только знак западного язы­ка. Эта произвольность - недостаток „западного" слова. По сравнению с ним,

Наше слово, напротив, само себя толкует и объясняет. Я в знаменовании его не друго­му верю, но ему самому; ибо [...] нахожу в нем целость, означающую или такую вещь, которая все свои части при себе сохраняет, или такую в которой ни одна из ее частей не повредилась; [...] В таком разуме сказано: будьте мудри яко змеи, и цели яко голу­би, то есть ничем не повреждены, невинны, чисты, непорочны. Во вторых, к сему по­нятию присовокуплено еще понятие о мудрости. Следовательно слово целомудрие са­мо собою значит: мудрое сохранение себя во всей чистоте и непорочности. Представ­ляется ли вся сия мысль Французу или Немцу в словах их chastite или Keuschheit, в со­ставе которых нет ничего, напоминающего о мудрости и неповрежденности или непо­рочности?¹⁰⁸

По этому же принципу строит Шишков словарную статью о слове отечестволюбец, объясняя его предпочтительность перед заимствованным си­нонимом патриот. Дело не в том, что патриот - слово французское; беда в том, что это и не синоним на самом деле; этимологический состав суще­ствительного патриот не несет в себе „знаменования" любви к отечеству, патриот — это просто отечественник; слово отечестволюбец гораздо точнее передает суть дела: не всякое отношение к отечеству, но лишь лю­бовь к нему отвечает духу родного языка, а вместе с этим и духу идеологи­ческой доктрины. Этим рассуждениям никак нельзя отказать ни в тонко­сти, ни в последовательности.

Нельзя не отметить попутно, что шишковские этимологии, а также по­пытка провести различие между западными языками и „славенским" по библейской оппозиции „разума - сердца" („Закона - Любви", ап. Павел) очевидно вдохновляются у него поисками в русском языке „благодати", живого знания, которое отличалось бы от мертвой буквы „закона" - обще­ственного установления. Подобно ранним немецким романтикам, он ищет в слове „дух любви" - к Отечеству. В этимологии слова он обретает свое Откровение. Вполне в стиле любимой им - и, кстати, не так уж задолго до написания его программных текстов открытой - русской духовной литера­туры (вспомним „Слово о законе и благодати" митр. Иллариона), он вно­сит в свои изыскания о языке дух посланий апостола Павла.

У этой „духовидческой филологии" есть очень отчетливый политиче­ский и юридический момент - тот самый, что и ложится в фундамент обоснования цензуры. Речь идет опять о „ложном умствовании":

Некоторые Иностранные невежды из имен Славяне, Сербы, сделали имена Склавы, Эсклавы, Сервы, которые на их языках значат: узники, невольники, рабы. Из сих грубо превращенных слов заключают они (т. е. „Иностранные невежды". - И. С.), что Славя­не всегда были в диком и рабственном состоянии, отчего так и прозваны. Поводом к сему нелепому заблуждению послужило Француское слово esclave, означающее ко­лодника, невольника, связня, какими некоторые хищные народы и поныне торгуют, за­хватывая их на морях или привозя из (sic) Америки. Сие безумное мнение простерлось до того, что многие чужеземцы, не зная ни силы сего слова, ни состояния помещичьих в России крестьян, называют их Склавами или Эскпавами. Объясним сперва это слово: оно составлено из предлога esc [...] и имени law по нашему закон. Следовательно имя exlaw, испорченное в esclave означает человека вне закона, то есть поставляет его на ровне с животным, за убиение или изувечение которого хозяин не преследуется зако­нами. Вопросим теперь: можно ли, без крайнего невежества, сие чудовищное право полагать в России, когда в ней не подвержены оному даже и самые тяжкие преступни­ки, осужденные вместо смерти на вечное заточение.¹⁰⁹ Как? И сие зверское право по­лагается в той державе, в которой, единственной, нет смертной казни! однакож неко­торые Иностранцы, пишущие без всякой пред истиною и здравым разсудком ответст­венности, жалуют Домочадцев наших в Эсклавы!¹¹⁰ но еще страннее и печальнее для

нас, что некоторые Руские, как будто не Руские, к сим ложным бредням их (Иностран­цев. - И. С.) в такой же степени заблуждения, слепо прилепляются.¹¹¹

Так в языке обретается не только миф об „истоках" и „первоначалиях", но обоснование политической системы. Система крепостной зависимости — совсем не то, что думают о ней „Иностранные невежды" и „некоторые Руские, как будто и не Руские". „Русскость" в этом пассаже оказывается уже не природным, не богоданным и даже не лингвистическим состояни­ем. „Русскость" - в противоположность „иностранности" - это образ мыс­лей. Кроме того, „русскость" отличается от „иностранности" самим уст­ройством зрения. Где иностранец (ошибочно) видит ярмо рабства, там рус­ский имеет узы семейственности, родственную связь между домочадцами. У „русскости" иные основания естественного права.

Стиль этого отрывка безошибочно узнается как стиль политического доноса, особенно кивки в сторону „Иностранных невежд" и „некоторых Руских, как будто и не Руских". Здесь с нами говорит уже не только фило­лог, но и сотрудник идеологической полиции. Здесь русским не приписы­вается, но уже предписывается определенное политическое воззрение. Упражнение в филологическом толковании превращается в циркуляр; фи­лолог-любитель - в специалиста по тому, что в поздней брежневской им­перии называли иностранным словом „контрпропаганда".

Этой же „контрпропагандистской" установкой русским, дабы не попа­даться в силки „сих (иностранных) ложных бредней", предписывается глу­бина и „трудность" мышления, которая и достигается проникновением в смысл славенских этимологии. Еще раз повторим тезис Шишкова о том, что западные языки неспособны к глубине, поскольку никакой глубины в них и нет: ни английский, ни немецкий, ни французский, как мы помним, не происходят напрямую от языка Священного писания. Поэтому удел за­падного мышления - поверхностность, чудовищные искажения, невежест­во.

Свои методологические построения Шишков перенес и в государствен­ный совет, опираясь на них в толковании политических принципов. На­пример, при обсуждении проекта гражданского уложения, разработанного Сперанским, он указывал на неясности языка и предлагал собственные термины. Так, его не устраивал термин гражданский. Слово гражданский, рассуждает Шишков, происходит от слова град и означает, следовательно, не что иное, как городской. Это слово он предлагал заменить на термины государственный, общественный, народный или отечественный. Учиты­вая, что Сперанский явно ориентировался на французские образцы, такая „синонимическая" замена была политической уловкой, которая, тем не

менее, разбила государственный совет на партии и по сути дела сорвала официальное принятие этого документа.¹¹²

Нельзя не признать, что, вступая в дискуссию о значении правовых тер­минов, Шишков способствовал разработке принципов парламентаризма. Но дальше его этимологии дело не пошло. Зато в деле компрометации ли­беральной партии они сослужили свою службу. Филологические доказа­тельства, которые Шишков привлекал при обсуждении помещичьего пра­ва, оказались неотразимыми. Он не только не хотел переводить русским словом раб французское esclave, но вообще видел в самой проблеме лишь результат „ложного умствования". Русское существительное раб, аргумен­тирует Шишков, происходит от глагола работать, т. е. „служить по долгу и усердию". Следовательно, русское рабство не имеет в себе ничего по­стыдного, а, наоборот, являет собой положительный образец служения.¹¹³

Наконец, свои принципы толкования смысла слова Шишков воплотил и в цензурном деле. В этой области, как в никакой другой, очевидными ста­новятся коллективные процессы создания художественного слова в языке Нового времени (практика цензуры - ранний случай бартовской „смерти автора", „продром" авторства как функции, производной от порядка дис­курса у Фуко). Между тем, уже современники, несколько гиперболизируя ситуацию, усматривали этот процесс в деятельности цензуры: о постепен­ном замещении автора цензором с горечью писал в одном из писем Карам­зин.

Нельзя сказать, что современники не видели и положительных сторон в том, что „грамотный специалист" вмешивается в процесс интерпретации слова и „наводит порядок" в деле оценки политической благонадежности этого слова. На улучшение, рационализацию этого процесса надеялся в начале шишковского царствования в цензуре Пушкин, ожидая от Шишко­ва, филолога и автора, разумного подхода к цензурной правке как герме­невтическому процессу. Эти надежды оправдались, но в худшую сторону: наряду с требованиями „разумности", профессионализации и системности в цензурном деле, Шишков внес в него и дух художнического соревнова­ния, изничтожая все, что не соответствовало его филологической доктри­не. За два года его цензурной эпопеи (1826-1828) цензура стала областью не столько политических, сколько филологических баталий. При этом Шишков закрутил гайки настолько, что даже императору Николаю - по­клоннику дисциплины и порядка - стало ясно, что цензура занимается по­сторонними делами и провоцирует опасную дискуссию, в результате чего и „чугунный" шишковский цензурный устав был несколько смягчен в 1828 г.

Что могло внушить Пушкину надежду на справедливый суд от руки та­кого носителя архаизированного реконструирующего бреда, каким был

Шишков? Ответ ясен: только неописуемое состояние герменевтических операций, которые при цензуровании книг практиковались предшествен­никами „филологически подкованного" Шишкова - Магницким, Руничем, Стурдзой, Красовским. В качестве примера я приведу такие толкования, по сравнению с которыми в корнесловии Шишкова можно видеть только свет научного просвещения. Вот, например, требования Ученого комитета, от­правлявшего надзор за университетами (несоблюдение этих требований, как мы знаем, привело к погрому университетов в начале 1820-х гг.):

Учение о первобытном состоянии человека может излагаться лишь в виде гипотезы, неосновательность которой следует сделать очевидною, подобно тому как в географии полагаются линии на земном шаре для удобнейшего рассчисления времени и расстоя­ний. Исторические книги, сколько возможно, должны возвещать о единстве истории, столь поучительном для ума и сердца учащихся; чистое указание на дивный и посте­пенный ход богопознания в человеческом роде и верная синхронистика со священным бытописанием и эпохами церкви должны напоминать учащимся высокое значение и спасительную цель науки. В преподавании естественных наук отстраняются все сует­ные догадки о происхождении и переворотах земного шара и все внимание обращается на ясность, порядок и полноту методы. Физические и химические книги должны рас­пространять полезные сведения без всякой примеси надменных умствований, порож­даемых во вред истинам, не подлежащим опыту и раздроблению.¹¹⁴

Другой пример - хрестоматийный эпизод правки, произведенной цензором Красовским. Он также дает представление о характере герменевтических практик, принятых в дошишковской цензуре - практик, которые Шишков пытался упорядочить и поставить на осмысленную почву (мы цитируем по вышеупомянутой книге Скабического,¹¹⁵ слева даются строки, подверг­шиеся цензурному гонению, а справа - замечания цензора Красовского):

Улыбку уст твоих небесную ловить	Слишком сильно сказано; женщина не­достойна того, чтобы улыбку ее назы­вать небесною.
И молча на тебе свои покоить взоры	Тут есть какая-то двусмысленность.
И поняла, чего душа моя искала	Надобно объяснить, чего именно, ибо здесь дело идет о душе.
Что в мненьи мне людей? Один твой нежный взгляд // Дороже для меня вни­манья всей вселенной	Сильно сказано; к тому ж во вселенной есть и цари, и законные власти, внима­нием которых дорожить должно. [...]
О, как бы я желал всю жизнь тебе от­дать!	Что же останется Богу?

Вчитавшись в эти пассажи, мы легко убедимся в том, что такая цензура неимела под собой никаких методологических оснований, никакого крите­рия. Что такое „суетные догадки"? Что считать „полезными сведениями", а что - „надменными умствованиями"? Это был вопрос не только теорети­ческий, но и практический: как инструктировать рядовых цензоров? Что можно, чего нельзя? Но для Шишкова, как мы можем думать, здесь была и проблема принципиальная, а также нравственная: при его остром чувстве справедливости он, наверное, не мог мириться с подобным хаотичным подходом, с произволом по отношению к слову, а возможно, даже и к са­мим авторам. Во всяком случае, приступая к составлению Цензурного ус­тава, он намеревался навести в этой области порядок, поставив дело „обуз­дания разврата" на профессионально-филологическую основу. Неподцен­зурные вольности он рассматривал не только как преступления против Царя и Отечества, но и как насилие над русским языком. В дискуссии с оппонентами по вопросам цензуры он замечает:

Влияние на Цензоров, влияние письменное, влияние на печатание книг. - Бедный Рус­ский язык! И с тобою не лучше поступают, как с законами и правосудием. О времена! О нравы! [...] Нет возможности не скорбеть, видя язык искаженным и правду попи­раемую ногами.¹¹⁶

„Искажение языка и попрание правды" в данном случае Шишков усматри­вает в „карамзинизированной" форме влияние на; правильно, с точки зре­ния „языка и правды" - влияние в, поскольку вливать во что-то.

Для „тихого и скорого потушения того зла, которое хотя и не носит у нас имени карбонарства, но есть точно оное, и уже крепко разными сред­ствами усилилось и распространилось",¹¹⁷ Шишков предлагает ряд ново­введений, самое главное из которых заключается в том, что проводится ревизия принципа „милосердного толкования" (термин церковной герме­невтики), на котором базировался Цензурный устав 1804 года. В письме Николаю от 1826 года, т. е. сразу после восстания 14 декабря, он пишет:

В прежнем Цензурном Уставе была статья, предписывавшая, в случае двумыслия, тол­ковать оную в пользу автора, то есть, позволявшая всякому злонамеренному писателю, употребляя только некоторую хитрость, сеять сколько ему угодно нечестия и развра­та.¹¹⁸

Этот пассаж направлен против эзоповского языка - испытанного средства русской словесности в борьбе против цензурных рогаток. В тексте Цензур­ного устава 1804 года знаменитое положение о „милосердном толковании" выглядит так:

21. [...] Цензура в запрещении печатания или пропуска книг и сочинений, руково­дствуется благоразумным снисхождением, удаляясь всякого пристрастного толкования сочинений или мест в оных, которые по каким-либо мнимым причинам кажутся под­лежащими запрещению. Когда место, подверженное сомнению, имеет двоякий смысл, в таком случае лучше истолковать оное выгоднейшим для сочинителя образом, нежели его преследовать.¹¹⁹

Шишков не видит смысла в этом положении, так же как он не видит ника­кого толку и в знаменитом римском правиле Nullum crimen sine lege („что не возбраняется, то не осуждается"). С таким правилом, согласно Шишко­ву, можно оправдать и убийство: раз не возбраняется использование ножа, то не осуждается и его применение. Эту логику Шишков применил в обви­нении переводчика Попова, редактора перевода „развратной" книги про­тестантского проповедника Госнера, которую Шишков рассматривал как проявление „расколов и ересей". На возражение защиты, что Попов не прибавил от себя ни слова, а лишь поправил дурной слог перевода, пест­ревший германизмами, Шишков отвечал, что безбожную книгу и поправ­лять не надо было, а раз поправил - значит соучаствовал.¹²⁰

Таким образом, именно в „принципе милосердия" при толковании под­цензурного текста он был непримирим. Эта установка связана с его отно­шением к языку: знаменуя собой „начала мироустройства", язык не может быть двусмысленным, как не может быть двусмысленным собственно Бо­жественный замысел. Поэтому всякая двусмысленность, вольная или не­вольная, есть результат злонамеренного искажения истины и должна пре­следоваться.

Не случайно в шишковском Уставе погрешности против языка упоми­наются в качестве объектов цензуры наряду с сомнениями в Откровения, опровержениями непреложной достоверности православия греко-россий­ской церкви, нарушениями христианской нравственности, нарушениями обязанностей верноподданого к священной особе государя императора и так далее.¹²¹ В частности, статьями 154 и 155 Цензурного устава не пропус­каются к напечатанию

[...] сочинения и рукописи на языке отечественном, в коих явно нарушаются правила и чистота русского языка, или которые исполнены грамматических погрешностей [...] Сие правило имеет силу и в отношении к печатаемым в России на иностранных языках книгам и рукописям [...]¹²²

Таким образом, отход от нормы языка оказывается, по сути дела, составом преступления. Это принципиально новое состояние нормы, качественный ее переход с уровня „красоты и благозвучия" на уровень „государственной благонадежности". Языковая форма принимает на себя новые функции „знаменования" - функции основания для суждения политической цензу-

ры. Форма языка институируется как предмет, составляющий часть госу­дарственной безопасности, государственной важности. „Нормирующий зуд" литературного работника, который ранее изливался на страницы об­щественных дискуссий, теперь приобретает новое место - место в государ­ственном законодательстве. Языковая норма получает в лице радеющего о ней цензора полноценный политический статус.

Вводя языковую форму в разряд выразителей благонадежности, Шиш­ков отнюдь не занимался, как принято думать, „гасительным самодурст­вом". Этот шаг - свидетельство его последовательности и принципиально­сти. Мы уже обсуждали вопрос о том, что связь между формой языка и властью, формой языка и государственным устройством для него была очевидной всегда, задолго до введения в официальную должность, которая принесла ему, между прочим, одни разочарования на старости лет. Строя язык из примитивов-корней, видя в этих корнях знаменования мироуст­ройства, он относил к основам мироустройства веру и отечество. Поэтому и искажение языка у него закономерно оказывалось актом подрыва по от­ношению к вере и отечеству.

Шишков легко находил в истории российского государства примеры, подтверждавшие его правоту в смысле того, что подрыв языка ведет к под­рыву устоев. Это, конечно, история раскола, который начался с переписы­вания богослужебных книг и реформы литургического языка. Правда, „за­чинщиков" он видел в старообрядцах, хотя на самом деле реформа была инициирована правительственной партией. Опасаясь подрывного действия через искажение канонической формы языка, Шишков ополчился и на Библейское общество, которое занималось переводом Библии на обыден­ные современные языки. Он видел в этой инициативе предвестие нового раскола. Ополчаясь на „вредные библейские переводы", он остаивает гер­меневтический процесс как политически ответственное дело, которое нельзя доверять „неведомо кому" и проводить „неведомо как". Герменев­тика как контроль за состоянием дискурса - дело идеологически выдер­жанного специалиста. Он пишет в письме Александру:

Если Библейские общества будут по прежнему существовать и, проповедуя пользу и распространение в Христианском Государстве Христианства, в самом деле умножать только ереси и расколы; если церковные книги, для того чтоб уронить важность их, будут с высокого языка, сделавшегося для нас священным, переводиться неведомо кем и как на простонародный язык [...], если для распространения таких переводов [...] вместо наших молитв и Евангельских нравоучений, переводиться будут так называе­мые, духовно-философические, а по настоящему их смыслу, карбонарские и револю­ционные книги [...], то я Министром Просвещения быть не гожусь [...]¹²³

И с характерной прямотой, толкуя значение, по своему обыкновению, бук­вально, „как в Библии", и подменяя этим толкованием актуальное „фило­софическое", он объясняет свое - единственно возможное, поскольку эти­мологически верное - понимание слова просвещение:

Истинное просвещение состоит в страхе Божием, который есть начало премудрости; в утверждении себя в Православной вере, напояющее (sic) душу и сердце благоговением к Богу, любовию к ближнему и всеми нужными для блаженственного общежития доб­родетелями, и наконец, в украшении ума своего науками, отверзающими путь к об­ширнейшим познаниям, к полезным искусствам и художествам.¹²⁴

Таким образом, в цензурной доктрине Шишкова политический режим по­лучает не только онтологическое обоснование, но и достаточно системати­ческий метод герменевтики и автоописания. Методы цензурного толкова­ния максимально сближаются с принципами толкования религиозного текста. Шишков осознает этот факт и не обижается на обвинения в инкви­зиторстве: ведь слово инквизиция (опять буквальное толкование) означает „всего лишь вопрошание", что же в этом дурного?¹²⁵ Усилиями Шишкова, слово родного языка приобретает характер политической иконы, офици­альная идеологическая доктрина превращается в светскую форму литур­гии, а метод ее интерпретации - в разновидность секуляризированной тео­логической герменевтики, которой придается обслуживающий аппарат.