Н. МАКИАВЕЛЛИ 15 страница

Актер бессознательно ощущает роль как пунктир: говорю — молчу — говорю — молчу. Он фиксирует моменты, когда внимание зрителя переносится с него на партнера и, наоборот, с партнера на него. То, что актер фиксирует эти моменты,— естественно. Но то, что у него различная степень внутренней активности в этих чередующихся моментах,— пагубно для непрерывности его жизни в роли. «Поэтому,— продолжает А. Д. Попов,— вся техника, вся методика воспитания актера в работе над ролью должны быть направлены на то, чтобы увлечь актера на борьбу за непрерывность его существования в роли на протяжении всего спектакля. А непрерывность эта целиком зависит от того, насколько творчески активен и увлечен будет актер в тех именно моментах своей роли, когда он не в фокусе внимания зрителя и когда он молчит... Этой активности актера в зонах молчания должна быть подчинена вся методика воспитания актера в школах и методика репетиций в театре. Я убежден, что по этой линии главным образом пойдет развитие творческого наследия Станиславского и Немировича-Данченко. И только тогда по-настоящему глубоко, а не поверхностно—школярски будут освоены творческие понятия «внутреннего монолога», «второго плана», «подтекста роли» и «мысленного действия»[132].

Заканчивает Алексей Дмитриевич свое размышление о зонах молчания образным сравнением спектакля с рекой.

«Спектакль,— пишет он,— это та же река, мчащаяся вперед к устью моря, как к своей конечной цели. Река иногда зримо несет свои воды, а иногда ее могучее течение едва-едва уловимо (у нас оно часто так и называется «подводное течение») -

Иногда река мчится, блестя на солнце или отражая холодный свет луны, а иногда сгущается мрак, и мы не видим течения реки, но оттого, что мы его не видим,— оно не прекращается.

Так не прекращается движение событий в пьесе, рост людей, разложение того, что обречено на гибель, не прекращается даже в те моменты, которые автором не освещены в пьесе, то есть не показаны»[133].

Проблемы «внутреннего монолога» и «зон молчания» органически связаны с проблемой атмосферы. В нее вливаются и «второй план», и проблема «физического самочувствия».

Немирович-Данченко с огромным интересом относился к разработанному Станиславским методу «физических действий» и не раз говорил с удовлетворением, что их обоих занимает одна и та же проблема — проблема единства психического и физического.

Владимир Иванович терпеливо воспитывал в актерах умение находить связь и зависимость духовной жизни героя и его физического бытия. Он утверждал, что любой, — простой ли, сложный ли,— психический акт непонятен, лишен конкретности, если не связан с материальными проявлениями человеческого бытия. Это закон жизни; таков должен быть и закон сцены.

Конечно, очень важно, чтобы актер глубоко проник в сокровенные думы и чаяния образа, воспринял во всей полноте его внутренний мир; но этого еще недостаточно. Полная правда на сцене требует от актера передачи точного физического самочувствия данной минуты.

Оторванные от бытия человеческого тела переживания актера могут остаться в сфере чистой психологии, не претворенные в реальную сценическую жизнь.

Когда происходит действие: зимой, летом, ярким солнечным утром, в сумерки у горящего камина или в промерзлой нетопленной комнате, поздней ночью, когда все кругом спит, или в разгар рабочего дня, когда с улицы доносится гул оживленной толпы, пронзительные гудки машин, топот ног по мостовой? Каким вы пришли в дом: голодным и усталым, радостно оживленным, подавленным, одержимым навязчивой идеей, которая не дает вам сосредоточиться ни на чем другом? Что вас здесь

ждет: неприятный разговор, встреча с любимым человеком или веселая вечеринка? Как вы сидите в кресле: в спокойной позе, расположившись надолго, или, наоборот, примостившись на самом кончике сиденья, готовый каждую минуту вскочить? Все это — разные оттенки физического самочувствия, вытекающие из предлагаемых обстоятельств пьесы. Если эти оттенки схвачены актером, образ сразу заиграет живыми неповторимыми красками.

Все, что я говорю, как будто касается только актеров. Но это м ы, именно мы, режиссеры, подсказываем актеру своеобразие физического самочувствия. Актер должен уметь воспроизвести его, должен своей кожей его ощутить, но и нам, чтобы подсказать актеру, верно направить его, надо узнать и прочувствовать то, чего мы будем добиваться от актера.

 

Только понять физическое самочувствие — еще не значит осуществить его,— говорил Владимир Иванович.— Надо в него вжиться. Надо отыскать необходимое физическое самочувствие в своей собственной природе. «...По опыту не только моему в последних спектаклях, но уже испробованному другими режиссерами, найденное самочувствие может производить совершенно чудодейственные результаты. Сцена неожиданно становится очень жизненной, образ неожиданно становится ярким, живым...»[134]

Последнее замечание Владимира Ивановича я много раз могла проверить на собственном опыте и на опыте своих товарищей. Очень часто наблюдаешь это мгновенное превращение актера (еще секунду назад беспомощного в предлагаемых обстоятельствах пьесы) в того человека, от имени которого он действует,— едва лишь он верно схватил физическое самочувствие.

Владимир Иванович понимал, что это трудная задача, одна из самых трудных актерских задач: «...когда вы поняли физическое самочувствие, не думайте, что вы его уже схватили. Это, оказывается, вовсе не так легко. Такая великолепная актриса, как Тарасова, несколько репетиций никак не могла найти удачного прихода во втором действии «Трех сестер», когда она входит с улицы, запорошенная снегом. Такая прекрасная и опытная актриса, как Степанова, несколько репетиций не могла как следует найти самочувствие усталости, казалось бы, самое простое. Через несколько реплик она об этом физическом самочувствии забывала»[135].

Я читаю студентам еще одну выдержку из Немировича-Данченко.

«Я скажу теперь вещь, очень трудно понимаемую: настоящее творчество актера, нахождение образа возможно только тогда, если актер посылает верную мысль тем нервам в своем существе, которые в действительности вибрируют при данном физическом состоянии... и сама его природа, его память подскажут ему то самочувствие, которое нужно; опора на эту память и есть, в сущности, самое важное во всем творческом процессе. Эта память хранит в себе не только все то, что накопилось с детства, а и то, что у отца и деда накопилось, отложилось по наследству. И эта память подскажет верное, когда мысль

толкнется в те человеческие нервы, которые обычно реагируют в данной обстановке. Для этого, главным образом, и нужны длительные репетиции»[136]. Вот почему Владимир Иванович так часто говорил: «Вспомните!» Он допытывался, были ли в нашей жизни минуты, аналогичные тем, которые переживает действующее лицо; он нацеливал нас на эти знакомые ощущения. Он спрашивал нас о том, что мы тогда чувствовали, какими мы в ту пору себя помним, как наши эмоции выражались физически, в жизни нашего тела, в наших непроизвольных реакциях, в нашем восприятии людей и предметов.

Немирович-Данченко утверждал, что верное физическое самочувствие вызовет в актере потребность в тех или иных действиях, закономерно натолкнет его на них. Он считал, что физические действия рождаются на сцене только из уже определившегося психофизического самочувствия. Он считал, что физические действия, решаемые вне такого самочувствия, будут формальными, выдуманными, идущими не от существа образа.

Кто из них прав — Станиславский, считавший, что творческий процесс надо начинать с действия, или Немирович-Данченко, настаивавший на том, что изначальным звеном творчества актера надо считать психофизическое самочувствие,— решит будущее.

Нам же важно понять и, как говорил А. Д. Попов, «взять на вооружение», что психофизическое самочувствие неразрывно связано с действием. В своей педагогической практике я начинаю с действия и сразу же ставлю вопрос о физическом самочувствии. Действия вызывают определенное физическое самочувствие и координируются им.

Я несколько отвлеклась от атмосферы в область актерской методологии. Но, как уже было сказано, проблемы здесь очень связаны.

Физическое самочувствие — это и путь к образу, и репетиционный прием, и необходимый элемент атмосферы. Атмосфера передается через физическое самочувствие. Она создается из многих «внутренних монологов», безмолвно звучащих со сцены, из многих, сплетающихся и отталкивающихся друг от друга «вторых планов». Одно от другого невозможно отделить. Все время надо помнить, что это деление условно.

Кроме этюдов, которые помогают нам проникнуть в пьесу, раскрывают суть картины и т. п., мы делаем еще одно в выс-

шей степени полезное упражнение — это «режиссерские пауз ы». Мы делаем их, начиная со второго курса, и стараемся продлить до четвертого, а иногда и до пятого.

Режиссер обязан уметь построить режиссерскую паузу; Алексей Дмитриевич Попов считал это непременным профессиональным качеством. Сам он в течение всей своей жизни давал себе обязательное задание — увидеть в пьесе возможность для такой паузы. Это помогло ему в построении многочисленных массовых сцен, великим мастером которых он был.

Тут и «Ромео и Джульетта» — знаменитая сцена боя, в которой было разработано и «вылеплено» все,— от отдельных фигур до всей массы. Тут и «Полководец Суворов» —эффектнейшая картина, когда солдаты на глазах у зрителей по балкам разбирают избу и из нее строят мост. И бой в «Южном узле», и массовая сцена в «Сталинградцах».

Режиссерские паузы расширяют, обогащают пьесу. Театр владеет возможностью пластического воздействия на зрителей,— в этих паузах возможность такого воздействия огромна. В арсенале современного режиссера и массовые сцены, не написанные автором, и сложные перегруппировки, и свет, и музыка, и шумовая партитура, и, главное, богатство мизансценических возможностей.

Я как-то рассказала студентам великолепную паузу, которую создал Станиславский в «Мертвых душах». Я участвовала в народной сцене и хорошо помню ее.

Бал у губернатора в честь приезда Чичикова.

Занавес открывался под звуки мазурки. Вся сцена была заполнена нарядными дамами и кавалерами. Впереди разодетые старухи во главе с губернаторшей. Банкетки расставлены по всей длине рампы — дамы сидят спиной к зрительному залу, лицом к танцующим мазурку. Из двери, находящейся в глубине, появляется Чичиков и пробирается среди танцующих к губернатору.

— Чичиков, Чичиков!—легким шелестом проносится по всей этой танцующей, двигающейся толпе.

Станиславский добивался от нас, участников массовых сцен, беспрерывного движения и беспрерывного говора. Посадив после мазурки даму, поклонившись и поцеловав ей руку, кавалер спешил пригласить другую. Дама, запыхавшись, обмахиваясь веером, едва успевала присесть, как вновь оказывалась приглашенной. Даже сидящие старухи были в движении. К ним подходили молодые люди, целовали руки, подходили дамы и целовались с ними, а сами они переговаривались между собой.

Все было в движении, шёпоте, стоял гул, который не сливался с мазуркой, а был ее своеобразным фоном.

Путь Чичикова к губернаторше длился долго. Те, мимо кого он проходил, восторженно приветствовали его. Чиновники по очереди подходили, чтобы представиться. Дамы и барышни приседали. Наконец сам губернатор отправлялся навстречу Чичикову, тоже осторожно обходя танцующих, и подводил его к губернаторше.

По знаку распорядителя начинается вальс. Губернатор танцует в первой паре с дочкой, затем представляет ее Чичикову.

Чичиков обворожен губернаторской дочкой и, не обращая внимания на окружающую его восторженную толпу дам и барышень, о чем-то тихо беседует с ней. Дамы пытаются отвлечь его. Ему беспрестанно приходится вставать, чтобы кратко на что-то ответить, но он тут же возвращается к губернаторской дочке. Обиженные невниманием Чичикова, дамы недовольно перешептываются. Начинается сплетня, которая потом, уже в другом акте, перейдет в слух о том, что Чичиков бежал с губернаторской дочкой.

Музыка, грянул галопад. Пары проносятся мимо Чичикова, дамы украшают его грудь котильонами. Уже вся грудь увешана, а к нему подлетают все новые и новые пары, стараясь найти место на бортах фрака или жилета, куда бы поместился новый котильон. Лакей подходит к губернатору и докладывает, что ужин подан. Галопад кончается, начинается полонез. Все строятся в пары и в полонезе уходят.

Музыка, танцы, общий говор, симфония человеческих голосов, то превращающаяся в шёпот, то врывающаяся в звуки музыки, то замирающая, то доходящая до того, что кажется, вот-вот услышишь, о чем гудит нарядная толпа.

Эта пауза длилась десять минут. Каждая секунда была насыщена, продумана, наполнена содержанием. Но на этом пауза не кончалась. Еще слышался полонез, круг поворачивался, и зрители во время его движения видели яркую жанровую картинку в буфетной. Она тоже была решена без текста, как чистая режиссерская пауза.

Повар кончает декорировать блюда. Лакеи приглаживают волосы. Кухонный мужик мечется, достает из буфета то соль, то горчицу. Две судомойки шумно моют в лохани тарелки, другие перетирают их. Старший лакей, вынув осколок зеркала, подправляет усы, устанавливает лакеев с блюдами в очередь и идет открывать дверь в столовую. Все это — на движении круга.

Столовая. Длинный, во всю сцену, великолепно накрытый стол. Сидят гости — одни спиной к зрителю, другие напротив, лицом. Пока зритель видел буфетную, участники массовой сцены молниеносно должны были разместиться по своим местам. Лакеи носят кушанья. Кавалеры ухаживают за своими дамами. Говор, смех, усиленное звякание ножей и вилок...

И только тут возникает первая реплика.

Сцена эта, почти как все массовые сцены в постановках Станиславского, была рождена импровизацией, потом линия поведения каждого была обдумана, уточнена, зафиксирована. В сцене была отработана сложная система сигналов — на выходы, на перегруппировки, на начало музыки. Атмосфера, стиль, темперамент раскрывались в переходах, поклонах, приветствиях, танцах.

И все это вместе выражало одно — стон удивления, восхищения, восторга перед Чичиковым! По размаху, красочности, темпераменту это была поистине гоголевская пауза.

Однажды на наших занятиях мы разбирали пример, описанный Е. Габриловичем в рассказах «О том, что прошло».

Автор вспоминает о совместной работе с Вс. Э. Мейерхольдом над «Как закалялась сталь» Н. Островского. Е. Габрилович был инсценировщиком романа.

«Я отчетливо помню эпизод,— пишет Е. Габрилович,— когда во время постройки железной дороги Павка Корчагин поднимал своих товарищей на работу. Все смертельно устали, голодны, изверились, злы, никто не хочет идти в дождь и холод на участок. И вот, использовав весь запас слов, ссылок на международное положение, шуток и призывов, Павка вдруг медленно и неуверенно начинал плясать. Он плясал совершенно один в тусклой мгле сырого барака, и его товарищи сперва с насмешкой, а потом с удивлением глядели на него с нар. А он плясал и плясал, все быстрей, веселей, кружась, приседая, без всякой музыки, даже не подпевая себе. И вот уже кто-то стукнул ладонью по нарам в такт его пляске, застучал другой, третий, пошел легкий аккомпанирующий стук. Выскочил на середину барака еще один паренек и пошел в пляс рядом с Павкой. Повыскакивали другие. А треск аккомпанемента все усиливался — ребята грохотали теперь кулаками. И уже не один Павка, а десять, пятнадцать, двадцать ребят плясали под этот грохот. Грохот перерастал в гром, вступали барабаны оркестра, начинали медленно, а потом быстрей и резче перебегать по сцене, как бы тоже в пляске, лучи прожекторов. И вот уже как бы

плясало все — ребята, лучи, барабаны, самые стены барака. По-прежнему никакой музыки, один лишь ритмический гром ладоней, кулаков, барабанов. Внезапно в этом вихре и громе начинала тихо-тихо звучать где-то, будто в недрах, в сердце барака, старая революционная песня. Росла, крепла, ширилась, и вот уже стихал танец, стук; ребята, потные, горячие от пляски,в рваных одеждах, в опорках, пели эту чудесную песню, сложенную их братьями и отцами в централах и ссылках. И под эту песню, в сиянии уже успокоившихся прожекторов шлив дождь и холод на труд»[137].

Эта режиссерская пауза рождена глубочайшим проникновением в авторский замысел, в высокий гражданский пафос мыслей и чувств Корчагина и окружающих его людей.

Изучение режиссерских пауз, созданных крупными режиссерами, должно стать наглядным уроком того, что такое мобилизация постановочных, чисто режиссерских средств ради выявления смысла спектакля.

Мы, к сожалению, нередко наблюдаем, как та или иная сценическая новация кочует из одного спектакля в другой, переставая быть новацией и превращаясь в штамп. Нам же необходимо совсем другое. Нам нужно, чтобы молодой режиссер задумался над тем, какими образными средствами, помимо текста, он может подчеркнуть важное для пьесы событие. И как эти средства помогут ярче выразить зерно, сквозное действие, сверхзадачу пьесы и спектакля.

Естественно, что описанные паузы — плод творчества крупнейших художников — могут быть для студентов только ориентиром.

Не только студентам, но и многим профессиональным режиссерам эти паузы не по плечу. Но учиться ходу мыслей надо у крупнейших мастеров. Поэтому наши студенческие паузы мы рассматриваем лишь как упражнения. Нас не страшит их элементарность. Лишь бы студенты поняли, во-первых, что пауза родится из текста и в текст уходит. А во-вторых, что пауза имеет право на существование лишь тогда, когда она возникает из сверхзадачи произведения, из его атмосферы, из его зерна. Что для того, чтобы сорганизовать паузу, надо прекрасно изучить внутреннюю жизнь каждого участника паузы. Ведь для каждого надо найти физические действия, пластику, мизансцену. Но, пожалуй, самое главное в паузе — раскрыть атмосферу куска.

Мы вспоминаем такие примеры — из практики последних лет.

В спектакле Г. Товстоногова «Варвары», на сцене БДТ, пауза в последнем акте.

Надежда Монахова — Т. Доронина и Чиркун — П. Луспекаев в соседней комнате. Они не видны. Слышно только, как Надежда поет «Жалобно стонет». А здесь, на сцене, песню слушают ее муж и Цыганков.

Монахов (Е. Лебедев) стоит, прижавшись к стене, а Цыганков (В. Стржельчик) абсолютно раздавлен, сломлен, стоит на коленях, уронив голову на стол. За окном ветер. Надежда поет долго, а эти двое так и не двигаются. Эта пауза прекрасно раскрывает и смысл происходящего, и атмосферу.

Интересно разработано начало спектакля «Иван Грозный» Алексея Толстого в театре Советской Армии (постановка Л. Хей-феца, художник И. Сумбаташвили). Тут очень велика роль художника.

Спектакль начинается с большой паузы. Она является как бы прологом спектакля.

В дымчатом полумраке пустого пространства угадываются огромные нависшие купола. Из глубины сцены доносится незатейливая мелодия — это шут в красных лохмотьях пристроился на лавке и развлекает застывшего, как сфинкс, царя. Грозный — А. А. Попов сидит спиной к зрительному залу на табуретке. Вдали справа — фигура замершего в ожидании боярина. Тяжело поднимается царь. Медленно снимает с себя шапку Мономаха и кладет ее на табурет. Грозный уходит в темноту. Шут выгнулся пружиной и, вцепившись в воображаемую веревку, ударил в колокол. Потом еще раз и еще, и вот уже по сцене мечется этот красный шут, и звучат мощные удары колокола. Меняется освещение. Громадный куб с тускло поблескивающими ликами святых движется на авансцену, превращаясь в декорации дворцовой палаты. Выныривают из низких дверей бояре. Тишина. Короткие, резкие поклоны. Ночь. Россия без царя. Боярам предстоит решать судьбу государства...

Режиссерская пауза может быть просто хорошо разработанной сценой без слов. Тогда разыгрывается долгая немая сцена. Но я стараюсь объяснить студентам, что режиссерская пауза должна нести в себе концентрат образности, смысла.

В пушкинском «Скупом рыцаре» студенты сделали такую режиссерскую паузу. Сцена представляла собой подвал, в который сверху, от самого потолка, ведет узкая лестница. Наверху появляется старик. Голова его, скрытая падугой, еще не видна, но внимание останавливают точные движения рук, запирающих большой висячий замок. Старик спускается по лестнице, держа в руке фонарь, в котором мерцает свеча.

Еще стоя на лестнице, человек высоко поднимает фонарь, освещая пол. На полу, очевидно, мешок с золотом. Человек сдерживает нетерпение. Он весь в предощущении наслаждения, равного которому не знает. Он выпрямляется, дышит глубоко и свободно. Подходит к одному мешку — развязывает, потом ко второму, третьему. Потом отпирает сундуки...

Глубокий старик на наших глазах постепенно становится юношей, полным страстной влюбленности. По самый локоть опускал он руки в золото, пригоршнями вынимал драгоценности, вновь «лил» их обратно в мешки. Он играл в «дождь».

И, играя, превращался теперь уже в мальчишку, в озорного, веселого мальчишку. Ему было необыкновенно весело со своими всемогущими игрушками. Он перебирал их, собирал в кучки, похлопывал, поглаживал. Он рассматривал каждый золотой, освещал его фонарем. Никто не знал разницы между монетами, а он знал. Другие видели в них только их ценность, а он знал их душу. И вот, наконец, он развязал все мешки, открыл все сундуки...

Только тогда возникали первые пушкинские слова:

Как молодой повеса ждет свиданья

С какой-нибудь развратницей лукавой

Иль дурой, им обманутой, так я

Весь день минуты ждал, когда сойду

В подвал мой тайный, к верным сундукам[138].

 

Еще одна студенческая пауза — в рассказе А. Чехова «Ведьма».

Дьячиха сидит у стола и шьет. Тускло светит лампа, висящая над столом. Дьячок на коленях молится, истово кладя поклоны. За окнами метель. (Звуковая партитура сделана средствами, возможными в институте, но хорошо, со вкусом).

Что-то послышалось дьячихе сквозь пургу. Она оставила шитье, подошла к окну, прильнула лицом к стеклу. Никого. Вновь села латать мужнину рубаху. Дьячок, несмотря на горячую молитву, заметил все движения жены. Это выбило его из молитвенного настроения. Он встал с колен, тоже прислушался. Нет, послышалось. Он взглянул на жену. Она, делая вид, что не замечает его взгляда, упрямо продолжает шить. Ей нужен свет — вдеть нитку. Она берет свечу, зажигает. Но это ее движение вызывает беспокойство у него. Зачем ей свеча? Он напряженно ждет... Как только нитка вдета, он забирает свечу. Она, усмехнувшись, продолжает шить. Уверенный в ее колдовских мыслях, он крепко запирает дверь избы и, забрав с собой, на всякий случай, свечу, с кряхтением и стонами,— не потому, что болят старые кости, а потому, что душа горит от ревности и тоски, — лезет на печь. Укладываясь, произносит: «Поди ложись!». Это первые слова текста.

Любопытную паузу сыграл однажды наш исландец Эйве. Он услышал задание: «Пауза», но не разобрался, о какой паузе идет речь, и ему пришла в голову мысль сыграть паузу, которая создается у актера перед выходом. Он играл актера, ко-

торому предстоит выйти на сцену в роли Астрова. За сценой дядя Ваня и Елена — слышится их текст, слова любви, которые Войницкий говорит Елене. А здесь у исполнителя роли Астрова своя жизнь. Болит горло. Он внимательно, широко открыв рот, рассматривает его в зеркало. Кроме того, он получил неприятное письмо — вот оно. И горло болит, и письмо его тревожит. Он вновь перечитывает его и вновь не понимает. Что случилось? Почему такое письмо? А со сцены слышатся прекрасные чеховские слова. Вот реплики, вслед за которыми ему надо выходить на сцену. Астров быстро подходил к зеркалу, пудрил лицо, надевал сюртук и внутренне преображался. Он становился немножко пьяным и веселым. «Ходи, хата, ходи, печь, хозяину негде лечь»,— чуть слышно напевал он еще перед зеркалом, а потом нетвердыми шагами направлялся к выходу. Эта «пауза» была не точна по заданию, ее играл сам режиссер, но она была очень хорошо сделана, и мы вынесли ее на экзамен.

Вспомнились мне паузы, которые корректировал Алексей Дмитриевич Попов, когда мы работали над фантастической комедией «Буря» Шекспира.

Я опишу две. Первая — встреча двух старых друзей, Тринкуло и Стеффано. Третьим в этой сцене был Калибан.

У Шекспира Тринкуло и Стеффано — интереснейшие комические шуты. Калибан — фантастический образ, полузверь, полурыба, получеловек. После страшной бури, возникшей по воле волшебника Просперо, оставшиеся в живых выкинуты на незнакомый берег. Тринкуло уверен, что никто, кроме него, не спасся. То же самое думает и Стеффано.

Калибан затаился. Он в первый раз видит людей. Он полностью подчинен Просперо, ненавидит его, хочет его гибели, но чары мудрого Просперо держат в подчинении этого злого духа. Таково построение сцены.

Пауза, которую показали студенты, была довольно схематична. Но что-то в ней Алексею Дмитриевичу показалось любопытным. Заставить его работать над чем-то, в чем не было хоть какой-то «изюминки», было невозможно. («Над чем тут работать?— спрашивал он хмуро.— Ни мысли, ни образа тут нет. Я не собираюсь работать за вас. Я готов помогать, готов исправлять, направлять, но работать за лентяев не буду...»)

Но тут Алексея Дмитриевича привлекло верно схваченное физическое самочувствие обоих шутов. Несмотря на то что впереди был очень смешной текст, оба выходили в плачевнейшем виде.

— Молодцы,— сказал Алексей Дмитриевич,— не дали себясразу заманить комедийному тексту, подошли к сцене через главное событие. «Спасение после кораблекрушения» — вот оно, событие. Взяли его всерьез. Но тут же, мгновенно, и бросили. Давайте-ка пофантазируем поподробнее,— как входит Тринкуло, как Стеффано, как реагирует на каждого из них Калибан. Мне всегда кажется, что Шекспир, как ни один другой автор, требует больших, долгих проходов, крупных мизансцен. В особенности здесь, в этой сцене, когда действие происходит на воздухе, после кораблекрушения... Ведь пьеса фантастична, а этот жанр на сцене создается не тем, что в пьесе есть сказочные персонажи, а тем, как эти персонажи воспринимают каждую секунд убытия. Все — чудо!! А уж в сцене «спасения» это чудо видимо,«осязаемо»... Леонид! Выходи, выползай, вбегай, делай что хочешь, сыграй сцену так, будто она строится на тебе одном. Как будто у тебя не будет встречи ни со Стеффано, ни с Калибаном. Помни: актер знает, что случится с его персонажем, но действующее лицо не знает своего будущего! Персонаж связан только с прошлым и настоящим, но связан всем своим существом!

Это был удивительный урок.

Наш Тринкуло начал очень робко. Он вполз, осторожно оглянулся. Никого. Потом поискал вокруг. Натолкнулся на непонятную распростертую на земле фигуру Калибана. Что еще делать, он явно не знал.

— Нет, это не этюд! Это не пауза! — запротестовал Алексей Дмитриевич.— Этюд нужен для того, чтобы ты открыл все шлюзы своего воображения. Мне нужно, чтобы ты поверил, что остался жив. Все погибли, а ты — жив. Жив, жив, жив! — понимаешь? — Алексей Дмитриевич почти кричал, подсказывая «температуру» сцены.

Я понимаю, но как-то стесняюсь...

— А если стесняешься — меняй профессию! Хочешь стать режиссером,— помни, что первый, с кого тебе придется требовать, это с самого себя. Иди на сцену и работай. Не жалей себя! Начнем с выхода. Вползай, но вползай с закрытыми глазами,— глаза тебе открыть страшно. Щупальцы — руки, ноги, туловище, уши и нос...

Тринкуло пополз. Его фигура сразу стала выразительной. Казалось, уши у него выросли, а нос шевелился. Все засмеялись, но исполнителю это не мешало. От послышавшегося шороха он весь сжался, приготовился к обороне, потом успокоился и вновь осторожно пополз.

— А теперь попробуй открыть один глаз, второй откроешь по моей команде,— подсказал Алексей Дмитриевич. Опять все засмеялись, но студент уже познал радость свободного самочувствия в этюде, и смех товарищей не выбил его, а наоборот, подхлестнул его воображение. Уже без команды Алексея Дмитриевича он находил все новые ходы. Он вглядывался в окружающий его мир, ощупывал себя — руки, ноги, голову, туловище,— «Жив! Здоров! Жив!..» — бормотал он уже вслух и вдруг начал кататься по полу. Катаясь, он громко смеялся вслух.— «Жив, жив, жив!» — почти кричал он. Может быть, когда-нибудь, в раннем детстве, он так катался по траве от бессознательного переполнявшего его чувства полноты жизни, а может, этого и не было в его детстве. Так или иначе, в шекспировском шуте вдруг проснулось это исступленное, самозабвенное чувство.

— А теперь наткнись на Калибана,— скомандовал Алексей Дмитриевич.

Калибан, который, распластанный на полу, все время наблюдал, что происходит с Тринкуло, сразу же застонал, и Тринкуло со всего размаха наткнулся на него. Наткнулся, испугался, откатился в сторону.

— Дальше, дальше,— суфлировал Алексей Дмитриевич,—-в самый дальний угол, ведь тебе же нужно пространство, чтобы постепенно подходить к Калибану...

В тексте есть слова о том, что Калибан издает страшный запах тухлой рыбы, и Тринкуло, не произнося их (текст был временно запрещен), стал издали принюхиваться. Они изучали друг друга, как осторожные звери. Видя, что Калибан не покушается на него, не собирается ни съесть его, ни задушить, Тринкуло все смелее подходил, потом осторожно дотронулся до его рук, ног, головы и содрогнулся от удушливого запаха, издаваемого этим чудовищем.

— Стоп,— скомандовал Алексей Дмитриевич, энергично хлопнув в ладоши.— Молодцы, поняли суть этюда. А теперь перейдем к выходу Стеффано.

Исполнитель роли Стеффано, который наблюдал этюд, был расстроен: