Н. МАКИАВЕЛЛИ 9 страница

С каждой секундой старухе все тягостнее смотреть, как. суетится взволнованный, одержимый страстью человек. Она не выдерживает и уходит на улицу. Рассерженный, обиженный ее нечуткостью, ее непониманием, старик — за ней. Ведь она сама дала ему деньги! В чем дело?! Она пытается объяснить ему, говорит деликатно, сдержанно, но за словами чувствуется длинная-длинная цепь несогласий, уж очень по-разному прожили жизнь эти два человека...

Кроме уроков по мастерству актера, студенты получают задания на самостоятельную режиссерскую работу над отрывком: в отрывках студенты выбирают и Брехта, и Хемингуэя. Некоторые экзамены были посвящены целиком Чехову, Горькому, Шекспиру. Очень важно, чтобы именно в свои студенческие годы, под руководством педагогов, будущие режиссеры пробовали все, что им нравится. Мы организуем всегда «школу вокруг автора», не один раз обсуждаем каждый отрывок; таким-образом, участие в каждом из них становится этапом студенческой жизни.

Самостоятельно сделанный отрывок — всегда яркое свидетельство роста ученика. Правда, бывает, что студент, работая под контролем педагога, обещает больше, чем дает потом. Но чаще самостоятельная режиссура — это новый толчок в развитии творческой индивидуальности.

Саша Б. на первом курсе был очень зажат. Когда ему задавали какой-нибудь вопрос, он так волновался, что на него больно было смотреть. Успокоился он постепенно, от удачи по мастерству актера (кукла-пионер поднимала руку в салюте и весело шагала по сцене), а потом уже в более сложных этюдах 'и «картинках». Помню его первый самостоятельный отрывок: «Вон бежит собака» Юрия Казакова. Мне казалось, что прелесть рассказа не в диалоге, а в развернутом авторском повествовании, но Саша был увлечен рассказом, а когда человек увлечен, не надо ему мешать. Пусть пробует. В результате мой студент одержал победу.

В рассказе участвуют всего два человека — мужчина, вырвавшийся из города на рыбалку, и его случайная спутница в автобусе.

Два сложных человеческих состояния, полярно противоположных, были раскрыты очень точно, ни один поворот взаимоотношений не был пропущен. Ни одна деталь не была лишней или назойливой, а скрытый драматизм происходящего придавал самым простым словам смысл и значение.

Отрывок удался далеко не сразу. Работа длилась долго и упорно. Не уставая, упрямо работали оба исполнителя, и я понимала, что вместе с ними, руководя ими, работает режиссер, который уже научился тому, как сохранять веру, как поддерживать атмосферу поиска.

— Можно взять отрывок из Хемингуэя? — спрашивает меня студентка, которая недавно получила первую пятерку по режиссуре.

— Можно, но учтите, это очень трудно. Там все на «втором плане», все на подтексте. Попробуйте; если не выйдет, перемените отрывок.

Действительно, долго не выходило. На уроках по режиссуре мы подробно разбирались в причинах неудачи. Но главная причина была найдена на одной из самостоятельных репетиций, без помощи педагога.

— Мы не разобрались во внутренней структуре произведения. Ведь все дело в том, что разговоры двух персонажей находятся как бы в оправе военных репортажей. Война — вот глав-

ное «предлагаемое обстоятельство». Война — кругом. Война искалечила герою жизнь. Он смертельно устал от пережитого, от увиденного, и это предопределяет самые интимные отношения двоих. Не просто разрыв, а разрыв людей, живущих в страшное время... А мы все думали, почему так плоско, так житейски звучит у нас диалог. Мы не понимали, чем живет Ник, что его опустошило...

Ник и Марджори удили рыбу. Все действия исполнители делали без предметов, но все было точно натренировано, доведено до тонкого автоматизма. По существу эти двое были сосредоточены не на рыбной ловле, а совсем на другом. А другое было разрывом, который наступал, потому что «что-то кончилось». Обоим было трудно, но ни он, ни она не обнаруживали своих чувств.

Они занимались рыбной ловлей — два близких и знающих все движения друг друга человека. И вместе с тем не показалось неожиданным, когда она спросила:

— Что с тобой, Ник?

И не показался странным его отрешенный ответ: — Не знаю.

— Нет, знаешь.

— Нет, не знаю.

— Ну, скажи мне. И тогда он сказал:

— Скучно.

Она продолжала сидеть спиной к нему.

— И любить скучно? — спросила она почти шёпотом.

— Да.

Она встала. Он продолжал сидеть, опустив голову на руки.

И она ушла, не обнаружив ничем ни своего горя, ни отчаяния.

И мы понимали, что он не хотел и не мог врать,— кончилось что-то очень глубокое для него.

Студенты справились с Хемингуэем, и это было радостно, потому что они поднялись еще на одну ступеньку в постижении трудных проблем, составляющих сценическое искусство.

Рядом с Хемингуэем — Юрий Олеша. Отрывок из «Заговора чувств», режиссерская работа Володи Р.

Еще до поступления в институт Володя как художник оформлял ряд спектаклей. Он всегда помогал однокурсникам в решении пространства, а его собственные отрывки отличались интересными ракурсами, освещением и т. п. На этот раз сцена представляла собой кухню в коммунальной квартире.

Для «Заговора чувств» была построена сложная выгородка. Разной высоты лестницы, комнаты, переходы, двери, проемы,— все это вместе, именно в силу своей нелепой скученности, становилось выражением главного образа — «кухня в коммунальной квартире». За пределами кухни обитатели квартиры устраивают свой быт по собственному усмотрению, а сюда стекаются объединенные одним, «кухонным» интересом.

Острые характеристики, метафорический язык, злой юмор,— все эти черты романа Олеши отмечали и режиссерское решение отрывка, и игру всех исполнителей.

Самостоятельная работа над отрывками подводит итоги всему предшествующему периоду учебы. Тут «режиссерские крылья» расправляются, и нужен внимательный глаз педагога, чтобы не упустить, подсказать что-то самое важное для роста и движения. И как больно бывает, когда убеждаешься, что ошибся,— человеку явно нужно искать себя в другой профессии, из театрального вуза его надо отчислять. Чем раньше такая ошибка обнаружится, тем лучше. Но иногда это происходит и на втором курсе,— это всегда болезненно, драматично.

Помню одного студента. Высокий красивый блондин. Он хорошо читал на вступительном экзамене, смело отвечал,— по-видимому, многое читал по режиссуре. Комиссия была единодушна— его приняли. Начались занятия. И сразу этот юноша стал вызывать какое-то смутное чувство недоумения. Оказалось, что

 

Геша (назовем его так) совсем не умеет слушать. Педагогов он все время прерывал вопросами. Вопросы показывали, что он прослушал главное. Когда говорили однокурсники, он просто отключался. Когда обсуждалась работа товарища — он ничего не мог сказать. Вместе с тем активность, которая покорила нас на вступительных экзаменах, как будто бы присутствовала, но она была какой-то абстрактной, пустой. Он всегда первый поднимал руку,— был ли это вопрос по теории режиссуры или упражнение по мастерству актера или режиссера. Но после

382

его ответа всем становилось неловко за него, таким бессодержательным этот ответ был. Студенты, которым мы предлагали проанализировать только что им сказанное, мялись, говорили, что он не понял задания. Однако Геша не унывал. Он что-то энергично объяснял, оправдывал себя, так что приходилось прерывать его энергичную самозащиту.

Упражнения и этюды, которые он приносил, были в лучшем случае из известных кинофильмов, а собственные его сочинения удивляли пустотой и странной нелогичностью. Над ним стали смеяться однокурсники. Может быть, он глуп? Но ведь он нам так понравился! И мы боролись за него, памятуя свое первое впечатление. С каждым днем *мы все больше убеждались, что впечатление было ошибочным, и все-таки ждали. Слабое внимание, слабое воображение, плохой вкус... И все-таки мы перевели его на второй курс. Перевели условно, предупредив, что пока у него ничего не получается, но мы хотим попробовать еще. Он нас бодро и весело уверил, что сам понимает,— ничего не получается, но верит в себя и просит нас потерпеть.

И вот мы терпим еще целый год,— терпим его глупую нечуткость, его наивное самолюбование, его кокетливый тон по отношению ко всем девушкам на курсе, его беззаботное существование. Он не мучился, не страдал, выслушивая оценки: плохо, безвкусно, пошло. Говорил, что исправит все, на следующем же уроке все сделает верно. Наконец, терпение педагогов кончилось. Я его вызвала и сказала, что и он, и мы сделали ошибку,— режиссура не его профессия. Он не спорил. Попросил только, чтобы я дала ему возможность уйти «по собственному желанию». И он ушел. Что он делает теперь? Как сложилась его жизнь? Я о нем ничего не слышала; не встречали его больше и однокурсники.

Отчисление неталантливых людей всегда полезно для формирования курса. Но как это трудно! Я нередко упрекаю себя за то, что я человечески привязываюсь к людям, и мне порой не хватает твердости, жесткой решительности.

Вспоминаю я еще одного студента. Умный, красивый (нам казалось, что он будет играть все центральные роли, настолько хороши были у него внешние данные). Пришел он после армии — подтянутый, вежливый, хорошо подготовленный к экзамену. На деле оказалось, что он ничего не может — ни по актерской, ни по режиссерской линии. Он прекрасно учился по всем теоретическим предметам, а по мастерству постоянно получал тройку. Его все полюбили, и педагоги, и курс. Он был прекрасным товарищем, с радостью брал на себя самые труд-

ные роли в организации экзаменов и т. п. Тяжело было отчислять его, но это' надо было сделать — ради него самого. Ему было очень тяжело уходить из института, но он нашел в себе мужество, ушел, поступил в другой институт. Теперь он специалист по японскому театру, кончил аспирантуру и защитил диссертацию.

Очень по-разному взрослеют наши студенты. Иногда студенческая жизнь захлестывает их совсем с другой стороны — со стороны милых юношеских компаний, успеха в них и т. п. Я уже рассказывала о своеобразном поступлении в ГИТИС Наташи О., о том, как энергично, буйно она экзаменовалась. Началась учеба, и Наташа обескуражила педагогов своей полной несерьезностью. От любой реплики, казавшейся ей смешной, она смеялась до слез. А так как на курсе была ее однолетка — эстонка Карин, которая тут же начинала безудержно хохотать, нередко мне приходилось попросту прерывать урок и даже удалять обеих с занятий. Они возвращались в класс такими заплаканными, что их становилось жаль. «Детский сад, а не вуз»,— сердились педагоги.

Карин уже к концу первого курса проявила не только редкие актерские способности, но и волю в выполнении домашних заданий. Она категорически не хотела, чтобы ей кто-нибудь помогал. На глазах выковывался своеобразный, очень твердый характер.

Наташа стала явно отставать от Карин. Она не прочь была принять чужую помощь, и мы всегда легко отгадывали, кто из студентов ей помогал. Хорошенькая, с веселыми чуть раскосыми черными глазками, она виртуозно схватывала и тембр голоса, и интонационную манеру известных актрис, потешала всех имитацией; популярность льстила ей и мешала учиться. Надо было как-то сбить ее с этого беззаботно-порхающего самочувствия.

Мы дали ей сыграть Нелли в «Униженных и оскорбленных» Достоевского. Неожиданно в Наташе раскрылся большой драматический нерв, способность глубоко чувствовать. По режиссуре она по-прежнему отставала. Тогда я категорически запретила курсу помогать ей. Получая трудные задания по композиции, по решению пространства, Наташа плакала, но уже сама не хотела ничьей помощи. Самолюбие подхлестывало ее, она стала серьезнее и думать, и чувствовать. Пора «детства» кончалась, профессия вставала перед человеком во всей своей сложности.

Процесс становления редко у кого проходит безоблачно. Бесконфликтно он проходит только у неодаренных, ординарных людей.

Бывают студенты «молчащие». Как только я замечаю такого, я заинтересовываюсь им. Вовсе не всегда это вялый человек. Просто он стесняется и пасует перед теми, кто чувствует себя свободным и уверенным.

Вот передо мной один такой «молчальник». Откуда он? Какая у него семья? Выясняется, что родители погибли при фашистской оккупации. Он воспитывался в детдоме. Отслужил три года в армии.- Женат. Есть маленький ребенок. Семья в другом городе, а он, помимо института, работает дворником,— надо высылать деньги семье.

— Почему вы ничего не предлагаете?,— спрашиваю я, когда мы подошли к анализу пьесы.— Или нет любимой пьесы?

— Есть, но я боюсь, что она будет интересна только мне. Решил посмотреть, что будут предлагать другие.

Какая же все-таки это пьеса? — продолжаю настаивать я.

— «Маленькие трагедии» Пушкина — «Пир во время чумы».Весь курс поддерживает «молчальника».

— Он вообще любит Пушкина, прекрасно знает его! Вы попросите его почитать что-нибудь. Он «Медного всадника» знает наизусть...

О своем желании разбирать «Маленькие трагедии» он никому, тем не менее, не говорил, считая, что надо подчиниться большинству на курсе. Подчиниться... Всегда ли это признак слабости характера? Порой умение думать о других обнаруживает волю, куда большую, чем умение подчинить себе более слабых. Правда, в данном случае скромность «молчаливого» была напрасной, так как его предложение увлекло всех, и анализ «Пира во время чумы» запомнился и моим ученикам, и мне.

Сценическая история «Маленьких трагедий» чрезвычайно скупа победами. Есть некая тайна в природе этих пушкинских созданий. Если не разгадать ее, то хоть приблизиться к разгадке,— это всех увлекало. Кроме того, на курсе было несколько «пушкинистов». А я всегда считала, что любое приобщение к Пушкину — и радость и польза для художника.

Поэтому в начале разбора, в беседах о жизни Пушкина, я поддерживала обстоятельность. В пушкинской биографии все интересно, всюду — открытия. И каждое слово пушкинского дневника или письма знаменательно. Вот где на редкость плодотворна «школа вокруг автора»! Мы окунаемся с головой в из-

вестные с детства факты, поднимаем литературу о Пушкине, ищем, перечитываем, обсуждаем...

...Получив согласие на брак с Гончаровой, Пушкин поехал в Болдино, имение отца, для приведения в порядок имущественных дел. Отец выделил ему небольшое поместье — Костеневку, входящую в состав родового имения — села Болдино, Нижегородской губернии.

Из-за эпидемии холеры он был вынужден оставаться в Болдине три месяца и только в начале декабря вернулся в Москву.

Уезжая в Болдино, Пушкин писал П. А. Плетневу: «Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настает... Еду в деревню, бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь...»[91]

Из Болдино он пишет тому же Плетневу: «Ах, мой милый! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается, никто не помешает. Уж я тебе наготовлю всячины, и прозы и стихов»[92].

14 ноября 1830 г. Пушкин пишет А. Дельвигу:

«Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого... то в замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год»[93].

И наконец, в письме к П. А. Плетневу от 9 декабря 1830 г., приехав в Москву после Болдина, Пушкин пишет:

«Насилу прорвался я и сквозь карантины — два раза выезжал из Болдина и возвращался. Но слава богу, сладил и тут... Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привез сюда: 2 последние главы «Онегина», 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами (стихов 400), которую выдадим Апопуте. Несколько драматических сцен или маленьких трагедий, именно: «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы» и «Дон-Жуан». Сверх того написал около 30 мелких стихотворений. Хорошо? Еще не все (весьма секретное). Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржет и бьется — и кото-

386

рые напечатаем также Anonyme. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает»[94].

«Пир во время чумы» написан в начале ноября 1830 года, в пору самого расцвета пушкинского гения. Эта пьеса— перевод одной из сцен (средняя часть 4-й сцены первого акта) трехактной пьесы английского поэта-романтика Джона Вильсона «Чумной город» (песни Мери и председателя принадлежат самому Пушкину).

Пьеса Вильсона была известна Пушкину в издании 1829 года. В ней описывается знаменитая лондонская чума 1665 грда. Выбор сцены для перевода подсказан, по-видимому, тем, что в это время в России свирепствовала эпидемия холеры, которую часто называли чумой. Все эти сведения излагает Юра Б., который первым взял роль докладчика.

— А я почему-то думал,— возражает Леня С. на последние слова докладчика,— что чума для Пушкина — иносказательный образ, что в чуме для него олицетворялось все то, что в это время творилось в России...

И на следующий урок Леня приносит доказательства своей мысли.

— Я начну,— говорит он,— с маленькой сводки:

1825 год — Декабрьское восстание, репрессии, ссылка друзей Пушкина.

1827—1829 годы — война за освобождение Греции.

1830 год — июльская революция во Франции.

1830 год — Польское восстание.

Теперь я прочту несколько писем.

Письмо Бенкендорфа к Пушкину от 23 ноября 1826 г.

«При отъезде моем из Москвы, не имея времени лично с вами переговорить, обратился я к вам письменно с объявле-

нием высочайшего соизволения, дабы Вы, в случае каких-либо новых литературных произведений ваших, до напечатания или распространения оных в рукописях, представляли бы предварительно о рассмотрении оных или через посредство мое, или даже и прямо, Его Императорскому Величеству.

Не имея от Вас извещения о получении сего моего отзыва, я должен однако же заключить, что оный к Вам дошел, ибо вы сообщали о содержании оного некоторым особам.

Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную Вами вновь трагедию...» (речь идет о «Борисе Годунове»).

Еще одно письмо Бенкендорфа к Пушкину:

«Сочинений Ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой Цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений Ваших, и Цензором».

А вот строки из донесения Бенкендорфа Николаю I:

«...Он [Пушкин] порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно»[95].

А вот письмо Пушкина к Н. М. Языкову от 9 ноября 1826 г. (написано в Михайловском):

«Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная».

Письмо к С. А. Соболевскому от 1 декабря 1826 г.:

«Вот вчем дело: освобожденный от цензуры, я должен, однако ж, прежде чем что-нибудь напечатать, представить оное выше; хотя бы безделицу. Мне уже (очень мило, очень учтиво) вымыли голову».

Письмо к Е. М. Хитрово от 21 августа 1830 г., Москва:

«Как я должен благодарить вас, сударыня, за любезность, с которой вы уведомляете меня хоть немного о том, что происходит в Европе! Здесь никто не получает французских газет, а что касается политических суждений обо всем происшедшем, то Английский клуб решил, что князь Дмитрий Голицын был неправ, издав ордонанс о запрещении игры в экарте. И среди этих-то орангутангов я осужден жить в самое интересное время нашего века!»[96]

Леня прав: чума для Пушкина, очевидно, нечто большее, чем та эпидемия, которая держит его в Болдино... К обстоятельствам жизни Пушкина мы будем еще много раз возвращаться,

а сейчас пойдем дальше. Попробуем, как всегда, определить события.

— Мне кажется в этой пьесе самое трудное для исполнения — пушкинский стих, его лаконизм, глубокое содержание, вложенное в строгую форму. Но для определения событий пьеса даже как-то слишком проста,— говорит Ирина М.

Как же вы определяете события? — спрашиваю я.

— Тут, по-моему, и думать нечего. Чума — исходное событие. Пир — главное.

Сразу начинается шум. Ведь каждый уже пришел со «своим».

— Чума не событие, а предлагаемое обстоятельство!

— Как «не событие»?! Не будь чумы, не было бы пьесы!

— Но чума длится уже давно. Она уже унесла много жертв. Телеги с мертвецами движутся по улицам. А организация пира в условиях чумы — вот тут уже начинается драматический конфликт...

Надо вернуться к тому, что отличает предлагаемые обстоятельства и события. Человеческая память, когда проходит время, привыкает к событиям и превращает их тем самым в предлагаемые обстоятельства.

— А теперь решайте,— не торопитесь! — что в «Пире во время чумы» событие, а что — предлагаемые обстоятельства. Единственно, мне хочется сказать Ирине,— я не согласна с ней,— что разбор пьесы будет легким. Нет, легким он никак не будет. Пушкинская простота — самая большая загадка нашей литературы и театра тем более.

В тишине, возникшей после моих слов, руку поднимает Николай С.

— Я считаю, что не только чума, но и пир являются предлагаемыми обстоятельствами. Чума дается Пушкиным как нечто длящееся, а не только что возникшее. И пир тоже представлен как действие продолжающееся, вызывающее протест одних и одобрение других.

А что же является тогда исходным событием?

Смерть Джексона,— уверенно говорит Николай.

В первую минуту наступает замешательство. Я думаю, что не сразу всем вспомнилось, кто такой Джаксон. Кто-то даже робко спрашивает: Джаксон? Какой Джаксон?

Николай, между тем, убежден, что прав. Он говорит о Джэксоне, бывшем председателе, организаторе пира, человеке, который объединял пирующих, вдохновлял всех и в ответ грозной

опасности смеялся и шутил. Он цитирует слова молодого человека, который обращается к новому председателю, избранному после смерти Джаксона, предлагая почтить память погибшего:

 

Почтенный председатель! я напомню

О человеке, очень нам знакомом,

О том, чьи шутки, повести смешные,

Ответы острые и замечанья,

Столь едкие в их важности забавной,

Застольную беседу оживляли

И разгоняли мрак, который ныне

Зараза, гостья наша, насылает

На самые блестящие умы.

 

И вот два дня назад этот всесильный в своей радости человек умер. Именно смерть Джаксона приводит председателя к растерянности.

— Но он пережил большее горе,— возражает кто-то.— Он уже потерял горячо любимую мать, он потерял любимую жену...

— Да, но это свое горе он потопил, пируя, идя за Джэксоном, слушаясь его. И теперь Джаксон, главный зачинщик веселья, умер. С момента, когда из их замкнутого круга выбыл главный зачинщик, начинает развиваться действие. Собралась группа людей, объявила всем, что не боится чумы, что веселье, смех и шутки могут стать магическим кругом, через который чума не посмеет переступить,— и вот эту группу бесстрашных постигла катастрофа. Их вождь погиб. Погиб так же, как гибнут испуганные и смиренно ждущие смерти. Его кресло стоит пустым, и никто не осмеливается занять его. Мне кажется, что суть основного действия состоит в том, чтобы вернуть участникам пира их былую стойкость и веру. Начинает это действие молодой человек. Он призывает Вальсингама — нового председателя и всех пирующих вспомнить Джаксона и продолжать веселиться, шутить и смеяться. Но Джаксон умер всего два дня назад, и забыть об его смерти нелегко. И Вальсингам призывает к другому:

 

Он выбыл первый Из круга нашего.

Пускай в молчанье Мы выпьем в честь его[97].

 

Вальсингам не находит в себе силы для веселья и шуток, он хочет вспомнить Джаксона в тишине. Он просит Мери спеть

 

грустную песню. Он не хочет веселья. Смерть Джаксона всколыхнула все пережитое им. Чума овладела его мыслями и чувствами.

Многие, соглашаясь с тем, что смерть Джаксона важное событие, все же настаивают, что исходным событием является «чум а»:

— Как только мы отнесем «чуму» к предлагаемым обстоятельствам, из пьесы уйдет ее температура. Ведь нам надо думать и о том, чем мы будем заражать актеров. Смерть Джаксона! Разве воображение актера опалится этим событием?

— Но ведь мы ему скажем, и он сам разберется в том, что это такое: погиб один из ближайших друзей.

— Может быть, действительно «чума» — это слишком общо? Это фон, атмосфера, но событие надо искать где-то ближе к действиям героев...

— Исходное событие это пир. Организация пира, желание сохранить его во что бы то ни стало, является сквозным действием пьесы...

— Может быть, нам стоит подождать с определением исходного события,— говорю я, чтобы прекратить начавшуюся сумятицу.— Подумаем о главном событии. Не внесет ли оно какую-то ясность?

Главным событием все единогласно называют конфликт между священником и Вальсингамом. «Безбожный» пир неизбежно навлечет несчастье на головы тех, кто и так наказан судьбой,— священник хочет вырвать Вальсингама из этого омута разврата.

Несмотря на то, что определение главного события принято единодушно, выясняется, что совершенно по-разному оценивается нравственная значимость позиций в конфликте. Одни разделяют точку зрения председателя, другие — священника.

— Я за Вальсингама и пирующих, потому что их позиция не пассивна. Это своего рода протест. Этот протест помогает побороть свой страх.

— Я согласна: пир — это способ борьбы. Смелость вызова должна отпугнуть смерть. Они хотят своим примером заразить всех. Сегодня качество их пира иное, новое. Мне кажется, что только сегодня они вышли на улицу. Поэтому и священник вмешался в их пир. Пир стал слишком демонстративным, слишком вызывающим. Гимн председателя"— это манифест борьбы. Склонить голову, значит погибнуть. Пир — знамя людей, верящих в силу духа.

— А я абсолютно убежден, что чума не просто болезнь. Это духовная зараза, которая убивает в людях все человеческое. Но при этом я не понимаю, почему позиция председателя гуманистична, а священника — нет. Я не согласен с тем, что пир —форма протеста. Это форма страха. Они думают, что это форма борьбы, на самом-то деле это не так. Важно другое: как человек ведет себя на грани смерти,— возражает Андрей В.

Я поддерживаю эту последнюю точку зрения и предлагаю разобраться в позиции священника.

К чему он призывает, против чего борется? Нет ли в наших рассуждениях некоторой недооценки его нравственной позиции? Может быть, нам мешает предвзятость по отношению к представителям духовенства? Против чего священник протестует?

— Против забвения,— говорит тот, кто первым начал защиту священника.— Неужели же в пиршестве, в забвении, в разврате— истинный путь? Знаете, что мне сейчас стало совершенно ясным? «Пир во время чумы» в полном смысле слова — лирическое произведение. Лирическое потому, что оно автобиографично. Пушкин тут выступает в трех лицах: он и веселый радостный Джаксон, и растерянный, но цепляющийся за идею пира Вальсингам, и гневный священник. Меня вдруг это поразило. Прислушайтесь — какая сила авторского приближения к себе, к своим размышлениям о жизни!

— Но чья же позиция все-таки оказалась более властной — священника или Вальсингама? Чья позиция точнее выражает сверхзадачу Пушкина? — спрашиваю я.

Выясняется, что позиция священника перетянула на свою сторону многих. Вальсингам хочет все забыть. Но разве забыть умершую мать, обожаемую жену и глушить свое отчаяние в вине и разврате — лучший способ борьбы? В то же время путь священника призывает к смирению, к пассивности, к тому, чтобы в горе и слезах склонить голову перед неизбежностью смерти. Разве Пушкин соглашается с этим?

— Давайте,— предлагаю я,— подумаем о линии поведения Вальсингама. Посмотрим, не откроется ли нам яснее весь сложный сюжет трагедии. Что происходит с Вальсингамом в течение пьесы, с чего она начинается и чем кончается. Какие потрясения он переживает в течение пьесы, т. е. в ее настоящем? Кто возьмется проанализировать линию действия Вальсингама?Я предлагаю разобрать эту роль, так как она определяет собой основное течение пьесы.

Слово просит Леня. К нему на курсе прислушиваются.

— Я называю для себя исходным событием «Пир во время чумы». Одно не отделяю от другого. Пушкин в названии сам определил исходное событие. То, что молодой человек, а не сам Вальсингам предлагает тост за погибшего Джаксона, означает, по-моему, что Вальсингам, как новый председатель, не унаследовал того бездумного веселья, которое пленяло в Джаксоне. Ответ его серьезен, печален. Предложение выпить молча за погибшего друга вносит неожиданную ноту в атмосферу пира. Я считаю, что это первое событие пьесы. Может быть, оно не очень крупное, но мне кажется, что в нем уже выражается внутренняя неуверенность нового председателя. Следующее событие возникает тоже по его воле — это грустная песенка Мери. Ему нужна эта грустная песня о прошлом. Он хочет погрузиться в мысль о том, что некогда люди переживали такое же бедствие. В этой связи прошлого с настоящим он хочет почерпнуть силу. Вальсингам просит:

 

Спой, Мери, нам уныло и протяжно,

Чтоб мы потом к веселью обратились

Безумнее, как тот, кто от земли

Был отлучен каким-нибудь виденьем.

 

Он хочет вернуть себе уверенность, с которой они пировали до гибели Джаксона.

Песня Мери вызывает взрыв возмущения Луизы. Она не хочет ни грустных песен, ни мыслей о смерти, ни мысли о грехе... Столкновение Луизы и Мери — это следующее событие. Но оно разрешается не сразу. Его прерывает новое событие: «Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею». Луиза теряет сознание. Ее приводят в чувство каждый по-своему. Но всем чрезвычайно важно, чтобы Луиза сохранила силу духа. Мери полна ласки и прощения: