Бнутренние противоречия позитивизма
Правила метода замыкают социальные науки в череде непреодолимых противоречий. Научный проект наталкивается на трудности, которые он может преодолеть, лишь остановившись на полдороги или сделав нечто подобное. Идти до конца значило бы капитулировать, подписаться под следующим положением: позитивистская наука разрушает сама себя. Различными путями целое течение современной эпистемологии использует это саморазрушение позитивистского разума и выводит из него радикальный скептицизм: наука не способна установить никакой истины, в конечном счете само понятие истины не имеет смысла. Позитивистский рационализм приводит к иррационализму: Everything goes (П. Фейерабенд). В самом общем виде социальные науки не обладают этой связностью, они приспосабливаются к своим противоречиям. Невозможность внешней позиции. Научный или логико-экспериментальный разум претендует на самодостаточность и на определение всего прочего. Познание познания автономно, оно предшествует познанию вешей. Следовательно, социальные науки спотыкаются на том, на чем спотыкается всякий идеализм: нужен внешний толчок или помощь извне для того, чтобы перейти от мысли к вещам. Декарт за неимением чувственной очевидности прибегает к помощи Бога. Социальные науки наталкиваются также и на границы логики: правила рассуждения не способны установить собственную пригодность. Декарт опирается на интеллектуальные очевидности. Менее цельные и менее скрупулезные, чем философия Декарта, социальные науки безмолвно взывают к тому, что в принципе отвергают: первоначальным очевидностям здравого смысла. Познание никогда не является «непорочным», оно в конечном счете основано на первоначальных истинах. Аристотель, Паскаль, Бергсон среди прочих показали, что всякое доказательство опирается на недоказуемые положения. Если бы была верна знаменитая формула Еашляра («не существует первоначальных истин, существуют лишь первые заблуждения»), то все научное знание распалось бы как карточный домик. Возьмем математическое доказательство. Его результат верен только в том случае, если верен вывод. Следовательно, нужно доказать достоверность.вывода. Но это второе доказательство само
должно быть доказано и так далее. Предоставленное самому себе доказательство бесконечно. Рассуждающий разум, пишет Бергсон, «неспособен доказать самому себе собственную достоверность, поскольку он может сделать это лишь при помощи самого себя, рассуждая, а речь идет как раз о том, чтобы доказать законность рассуждения: мы вращаемся в замкнутом круге».1 Доказательство может быть завершено только в том случае, если открывается очевидность его подлинности. Если не прибегать к первым умопостигаемым принципам (принцип тождества, принцип непротиворечия и т.д.), которые являются самоочевидными и лежат в основании законности рассуждения, то ничего нельзя доказать, Возьмем экспериментальное доказательство. Оно, подобно предыдущему, основанному на интеллектуальных очевидностях, базируется на очевидностях чувственных: наши чувства говорят правду, когда они говорят о существовании материи, существовании звука, света, и тд. Чем была бы наука, если бы наши чувства были лишь «обманчивыми способностями», если бы глаза воспроизводили иллюзию несуществующей реальности, если бы осязание касалось лишь миража? Никто не может доказать существование внешнего мира. Наука основана на акте доверия. Здесь, как и в предыдущем случае, научная достоверность вторична, она всецело зависит от достоверности лредна-учного знания. На практике социальные науки неявно воспринимают первоначальные истины подобно тому, как они воспринимают множество других вещей, не прошедших через фильтр метода, но имеющих силу неопровержимой достоверности. Разве «ученый-обществовед» конструирует свой предмет для того, чтобы знать, что он имеет тело, что прошлое существовало, что исследуемый принадлежит к роду человеческому, что человеческие существа способны понимать друг друга..? За неимением науки царствует доверие. Невозможность всеобщности. Социальные науки принадлежат к миру социального. Таким образом, они сами под страхом нарушения принципа всеобщности зависят от социальных законов, которые устанавливают. Социология должна подходить к социологам точно тик же, как и к несоциологам, общая экономика должна объяснять экономистов точно так же, как и неэкономистов. Только научные интерпретации, доведенные до своего логического конца и примененные к делам человеческим, таковы, что интерпретатор не способен их сделать, не утратив способности заниматься наукой. Обший закон, кото-
P:PUF, I960.P.306.
Научный проект и ослабление политии рого требует наука, может быть научным только в том случае, если он не носит общего характера. Таким образом, мы попадаем в замкнутый круг. Возьмем пример с социологическим детерминизмом: если все человеческое поведение сводимо к социальным мотивам, то социология социологии осуждает социологию. Во что тогда превращается научный статус внешнего наблюдателя, изолированного и суверенного? Возьмем пример с обобщенным экономическим утилитаризмом: если все дело в эгоистическом расчете, экономический анализ экономической науки осуждает экономическую науку. Во что превращается наука, коль скоро выбор между истинным и ложным представляет собой лишь вопрос стратегии? Воспринимать всерьез эти теории, доведенные до их логического завершения, значит оскорбить тех, кто их придерживается.
Невозможность нейтральности. Позитивистский разум по праву нейтрален по отношению к различным «ценностям», следовательно, он нейтрален по отношению к невежеству и знанию, к интеллектуальной честности и к мошенничеству, по отношению к свободе мышления и к тирании сознания. А значит, он не способен ни оправдать себя, ни управлять собой. К чему посвящать себя политической или экономической науке? Политолог или экономист обрекают себя на молчание, поскольку запрещают всякое «ценностное суждение». Во имя чего делается подобный запрет? «Ученый-обществовед» не способен также ответить на этот вопрос, поскольку ответ на него постыден — во имя ценности научного познания, т.е. «ценностного суждения». Политолог или экономист в неявной форме считают занятие наукой достойным, но они не способны дать основания выбора своего рода деятельности. И точно так же они не способны дать основания моральным правилам интеллектуальной деятельности. Какой ученый стал бы защищать факт укрытия источников или искажения статистических данных? Но если интеллектуальная добросовестность не способна оправдать себя перед судом разума, то во имя чего осуждать мошенничество? Макс Вебер честно признавал, что его научная жизнь была основана на суждениях, которые он не мог обосновать научно. Это не мешало ему страстно защищать свою теорию ремесла ученого и правило интеллектуальной честности. Но его защита был подорвана в самой своей основе тем, что он говорил в другом ме- 108 Способы интерпретации полити е о субъективизме цен сте о субъективизме ценностных суждений (см. Приложение). Позитивисты не способны привести в соответствие то, что онич-оворят, и то, что они делают. Дискурсивная деятельность разоблачает эксплицитный дискурс. Политическая логика или невыделенная политика социальных наук Политическая наука и в более общем плане социальные науки (всегда понимаемые в их доминирующей, т.е. позитивистской версии) не делают того, о чем они говорят, что делают. Не говорят ли они больше того, что говорят, когда говорят? Под прикрытием нейтральности, сознательно или нет, но они работают в направлении, не имеющем ничего научного или не способном быть научно обоснованным, В каком направлении? Позитивистская наука отказывается от Бога, отвергает философию, не очень-то считается с моралью, упрощает культуру, раство- '■ ряет политику — и что же остается? Остаются только две вещи: мнения и наука. С одной стороны, полная иррациональность, с другой, — чистый разум. Социальные науки в неявной форме защищают релятивизм, осуждающий всякое традиционное мышление, они защищают также единственный авторитет, ускользающий от этого релятивизма: авторитет господствующего разума, который и есть позитивистский разум. Они и участвуют во всех современных делах. Традиционные философские вопросы не обсуждаются, открыто говорит позитивистская наука. Традиционные ответы ложны, неявно добавляет та же самая наука. Социальные науки, как мы видели, претендуют на нейтральность во имя следующих принпипов: вопросы о «ценностях» зависят от личной власти, разум якобы не способен рассудить каждое мнение. Только эти положения не нейтральны, они одним махом разрешают старые философские вопросы в духе Современности. Возьмем противопоставление между равенством и мудростью, свободой и моралью. Считалось, что мудрость и мораль в классической философии опираются на разум, но эти претензии оказались узурпированными, они — всего лишь мнения среди прочих. Но тогда мудрость и мораль не являются более мудростью и моралью; будучи сведенными к мнению среди прочих мнений, они не противостоят более равенству и свободе, они утрачивают свое значение. Равенство мнений осуждает те из них, что отрицают самих себя, оно означает неравенство мнений. Научный разум судит во имя своего отказа судить. Релятивизм, к которому приводит позитивизм, не устанавливает равновесия в выборе, он отрицает выбор, противостоящий релятивизму.
Научный проект и ослабление политики Позитивистская наука работает на современные «ценности», каковыми выступают равенство, лишенное всякого содержания, и недетерминированная свобода. Она работает над изменением мира в направлении того однородного представления о нем, которое дает.
Каков же в конечном итоге смысл этого неявного дискурса? Позитивистская наука предает собственные принципы, чтобы тайком превозносить одновременно равную недетерминированную свободу каждого и превосходство тех, в чьих руках наука. Обе идеи имеют общее основание — исчезновение природы, — но они расходятся в двух разных, подчас противоположных направлениях (детерминизм и свобода). Каким же образом взаимосвязаны эти контрабандные идеи? Как понимать эту контрабанду идей? Является ли смысл неинтенциональ-ным или непризнанным? Это сложные вопросы. Вот некоторые моменты интерпретации: 1. Несомненно существует некоторое ослепление. Некоторые из позитивистов являются таковыми не столько из-за публичной приверженности к доктрине, сколько из-за уважения к устоявшимся условностям. Всегда ли они осознают неявные положения метода и противоречия, к которым он приводит? 2. Несомненно существуют определенные расхождения. Некоторые из позитивистов — сознательно или нет — склоняются скорее с недетерминированной свободе и всеобщей терпимости, другие же — к направляющей роли науки. 3. Возможно, существует некоторая доля лицемерия, некоторая доля двойного экзотерического языка. Наука ставится на службу предпочтениям. Некоторым теориям в социальных науках столь сложно следовать до конца, что можно усомниться в их «подлинности». Возьмем случай с социальным или культурным детерминизмом.
Кто же воспринимал его всерьез целиком? Кто жил так, как будто был j лишен какой бы то ни было свободы? Кажется, детерминистские тео- ■ рии всегда служили другим вещам: теоретическим амбициям («я р поряжаюсь смыслом!*), политическому волюнтаризму («пролетарии j всех стран, соединяйтесь!»), личной безответственности («виновато j одно только общество»). Современный дух вне опасности. 4. Доля лицемерия, несомненно, — это доля скрытой воли престижа и/или власти. За лишенным содержания равенством, которое подразумевает научная точка зрения, утверждается превосходство самой научной точки зрения. Разве под маской нейтральности, сочетающейся с современным равенством, не работает libido dominandfil Вопрос выходит за рамки одной только проблемы позитивизма, он касается современной политики в целом. Современность утверждает одновременно принцип равенства и преобладание современной точки зрения. Люди равны, но современные люди равны в еще большей степени, — а самые современные люди имеют в этом отношении преимущество перед теми, кто менее современен. Современная политика придает особый статус людям с головой. Разве самые воинствующие позитивисты не считают себя авангардом?
ПРИЛОЖЕНИЕ
Концепция Макса Вебера «Есть такое мнение — и я его поддерживаю, — что политике не место в аудитории. Студенты в аудитории не должны заниматься политикой... Впрочем, политикой не должен заниматься и преподаватель. И прежде всего в том случае, если он исследует сферу политики как ученый. Ибо практически политическая установка и научный анализ политических образований и партийной позиции — это разные вещи... Подлинный наставник будет очень остерегаться навязывать с кафедры ту или иную позицию слушателю, будь то откровенно или путем внушения, потому что, конечно, самый нечестный способ — когда «заставляют говорить факты». Почему, собственно, мы не должны этого делать? Я допускаю, что некоторые весьма уважаемые коллеги придерживаются того мнения, что такое самоограничение вообще невозможно, а если оно и было возможно, то избегать всего этого было бы просто капризом. Конечно, никому нельзя научно доказать, в чем состоит его обязанность как академического преподавателя. Можно только требовать от него интеллектуальной честности — осознания того, что установление фактов, установление математического или логического положения вещей или внутренней структуры культурного достояния, с одной стороны, а с другой — ответ на вопрос о ценности культуры или ее отдельных образований и соответственно ответ на вопрос о том, как следует действовать в рамках культурной общности и политических союзов, — две совершенно разные проблемы. Если он после этого спросит, почему он не должен обсуждать обе названные проблемы в аудитории, то ему следует ответить: пророку и демагогу не место на кафедре в учебной аудитории». Высказав утверждение, что «различные системы ценностей сталкиваются в мире в непримиримой борьбе» и что «борьба, противопостав-
ляющая друг другу различных богов и различные ценнось.-,, быть завершена «научными методами», Макс Вебер продолжа «Если вы выбираете эту установку, то вы служите, образн одному Богу и оскорбляете различных богов. Ибо если вы верными себе, то вы необходимо приходите к определенным BHyi ним следствиям. Это можно сделать по крайней мере в принципе, явить связь последних установок с принципами — задача филос как социальной дисциплины и как философской базы отдель ук. Мы можем, если понимаем свое дело (что здесь должно пр гаться), заставить индивида — или по крайней мере помочь емз себе отчет в конечном смысле собственной деятельности. Такая ча мне представляется отнюдь не маловажной, даже для чисто ли жизни. Если какому-нибудь учителю это удается, то я бы сказал он служит «нравственным* силам, поскольку вносит ясность; что он тем лучше выполняет свою задачу, чем добросовестнее будет избегать внушать своим слушателям свою позицию, свою точку зрения. То, что я вам здесь излагаю, вытекает, конечно, из главного положения, а именно из того, что жизнь, основанная на самой себе, знает только вечную борьбу богов, а если не прибегать к образу, то несовместимость наиболее принципиальных, вообще возможных жизненных позиций и непримиримость борьбы между ними, а следовательно, необходимость между ними выбирать. Заслуживает ли наука при таких условиях того, чтобы стать чьим-то «призванием», и есть ли у нее самой какое-либо объективное ценное «призвание» — это опять-таки ценностное утверждение, которое невозможно обсуждать в аудитории, ибо утвердительный ответ на данный вопрос является предпосылкой занятий в аудитории».1 Комментарии Макс Вебер — великий преподаватель, В этой своей знаменитой лекции 1919 г. он дает теорию своего ремесла и развивает требовательную и радикальную концепцию обязанностей университетского преподавателя. По мнению Макса Вебера, преподаватель, и в частности, преподаватель, касающийся политических вопросов, должен оставаться чистым ученым, не только чуждым общественным дебатам, но также и совершенно нейтральным в конфликте между различными. ценностями. Но во имя чего, какие во имя ценностей, запрещать цен- ■; ностные суждения? Макс Вебер подчиняет ремесло преподавателя j позитивистской концепции науки, и в таком случае он оказывается Bj
] Вебер М. Наука как призвание и профессия // Избр. произ! - ■— -707-730. Приложение 1 13 сложении критянина, провозглашающего, что «все критяне — лже-П определяя этику преподавания, запрещающую всякое ценност-суждение, Макс Вебер замыкается в паралогизме — паралогизме Н зитивизма, — из которого нужно попытаться выйти. Дара-югизм позитивизма Высказывание критянина само себя разрушает: если все критя-не _ лжецы, то и делающий это утверждение — тоже лжец, а значит, ложь и то, что все критяне лжецы. Утверждение, защищаемое в приведенном тексте Максом Вебером, страдает тем же внутренним противоречием: он определяет обязанности преподавателя в позитивистских терминах, подрывающих сами обязанности. Преподаватель, по сути говорит Макс Вебер, должен принуждать себя к полной нейтральности. В аудитории он должен отказываться от занятия какой бы то ни было — явной или неявной — политической позиции, и точно также он должен запрещать себе решать конфликт ценностей. Преподаватель, выступивший бы в роли арбитра в области ценностей, нарушил бы правило интеллектуальной честности, проигнорировал бы радикальную разнородность сферы фактов и сферы ценностных суждений, он превратился бы в пророка или демагога. Ученый должен констатировать непреодолимый, «непримиримый» характер конфликта ценностей и утверждать свое беспомощность или некомпетентность в этой области. Макс Вебер не выделяет никакого промежуточного звена между чистым ученым и позитивистом, с одной стороны, и пророком и демагогом — с другой. Таким образом, быть судьей в области человеческих ценностей можно, только будучи пророком или демагогом. Какова же тогда роль преподавателя? Преподавание науки, как, впрочем, и преподавание философии, должно позволить, по Максу Веберу, прояснить выбор между одним Богом и различными богами, одной ценностью или различными ценностями, демонстрируя их следствия и неявные моменты. Он заставляет индивида «осознать высший смысл собственных действий», он выступает в роли просветителя и развивает у других чувство ответственности. Другими словами, он способствует большей рационализации выбора ценностей. Здесь имеется явное противоречие, не так ли? Преподаватель, превращающийся в шарлатана, если он позволяет себе рассуждать в тер-инах ценностей, должен прояснить это суждение своим студентам, ли это возможно, то только потому, что познание позволяет заме- ь одно суждение другим, более обоснованным, следовательно, ра-не является совершенно беспомощным в этой области, следова- Ьно, Ценностные суждения не являются исключительно сферой компетенции демагога или пророка.
И чем же занимается Макс Вебер, как не многократным вынесенц-ем ценностных суждений (а как же можно поступать иначе, чтобг обосновать обязанности преподавателя и миссию образования)? qI дважды упоминает «долг» преподавателей, он требует от них интеллектуальной честности, ставит их на службу «моральным» силам (кавычки, в которые заключено слово «моральные», ничего не меняют в сути дела), наделяет их миссией поднять чувство ответственности у студентов... — вот сколько ценностных суждений! Противоречие, в котором вращается Макс Вебер, неразрешимо. Долг преподавателя — не говорить о долге, но как же в таком случае говорить о долге преподавателя? Как можно требовать от преподавателя, занимающегося исключительно чистой наукой, интеллектуальной честности, которую невозможно определить научными средствами? В самом общем смысле Макс Вебер не способен довести до конца логику своего позитивизма. Однако в конце приведенного выше текста он доводит свое рассуждение до логического завершения. На самом деле он указывает, что ученый, преданный своему «предназначению», не способен обосновать его, пользуясь проповедуемыми им принципами. Если применить здесь терминологию, используемую ранее Максом Вебером, то можно было бы сказать, что ученый выбирает науку и отбрасывает демагогию и пророчества вследствие выбора, определяемого демагогией и пророчеством. Разве его позиция выдерживает критику, если следовать его собственным формулировкам? Покорно следующий веберовской теории преподаватель не способен разумно обосновать собственное ремесло, а значит он беззащитен перед лицом демагогов и пророков. Как выйти из этого паралогизме? Когда Макс Вебер выступает за интеллектуальную честность, он не является ни чистым позитивистом, ни демагогом, ни пророком. Это оттого, что вводимое им противопоставление слишком радикально, а также потому, что существует иной путь между позитивистскими амбициями (которые не только противоречат сами себе, но и опасны для вы' сшего образования) и соблазном пророка или демагога. Это путь требует определения «правильного употребления» ценностных суждений- Следовательно, нужно попытаться пройти между двумя рифами. Прежде всего каким образом можно не следовать в главном за МаксоМ Вебером, когда он запрещает занятие политикой вне студенческих аудиторий? Конечно, преподаватель не является активным борном, он пришел бы к смешению жанров, если бы делился своими мнения* ми или предпочтениями в политической области, или хуже того (как отмечает Макс Вебер), если бы он в неявной форме поддерживал ту или иную конкретную позицию. Однако существует исключение из Приложение 115
Другими словами, у преподавателя есть ценности, которые нужно защищать (если он и не должен выбирать особую политическую позицию). Вне исключительных обстоятельств чистый позитивизм предстает несовместимым с миссией высшего образования. Когда Макс Вебер определяет цели высшего образования — просвещать, определять понятия и следствия конфликтов ценностей, воспитывать чувство ответственности, т.е. в конечном счете учить мыслить, — он принадлежит традиционному пути развития мысли, но тем самым он изменяет позитивизму. Высшее образование, которое бы следовало букве веберовского учения, не имело бы никаких ориентиров, никакого представления о том, что такое образованный человек, что такое образование. Позитивистское образование представляло бы собой или представляет несвязное разнообразие практических действий или целей, оно неявно внушало бы, что ценности равны и что, следовательно, ценности не имеют никакой «ценности». Позитивистский нейтралитет порождает релятивизм. А разве релятивизм не противоположен самой идее образования? Как представляется, в таком случае решение следует искать в следующем направлении: «ценности» не все равны и «ценностные суждения» не обладают одинаковой природой. Нужно устанавливать различия между ними, даже если это дело непростое. Основополагающее правило можно было бы сформулировать следующим образом: умалчивать о своих предпочтениях, но говорить о том, что есть на самом Деле. Красноречие Демосфена, прямота Людовика Святого, военный гений Наполеона, жестокость Сталина независимы от наших предпочтений. Они принадлежат самой реальности. Если Макс Вебер был великим преподавателем, то это оттого, что он не следовал собственной теории, как показывает и сама приведенная выше лекция. Как он мог не заметить этого противоречия? Макс Вебер выступал за науку вопреки складу собственной природы: «Враг Ценностных суждений более походил на трибуна, чем на функционера от науки».1 Как нам кажется, наиболее правдоподобным объяснением является степень ослепления. s. P.: Ed. de la MSH, 1970. Р.2Я4.
|