Бнутренние противоречия позитивизма

Правила метода замыкают социальные науки в череде непреодо­лимых противоречий. Научный проект наталкивается на трудности, которые он может преодолеть, лишь остановившись на полдороги или сделав нечто подобное. Идти до конца значило бы капитулировать, подписаться под следующим положением: позитивистская наука раз­рушает сама себя. Различными путями целое течение современной эпистемологии использует это саморазрушение позитивистского ра­зума и выводит из него радикальный скептицизм: наука не способна установить никакой истины, в конечном счете само понятие истины не имеет смысла. Позитивистский рационализм приводит к иррацио­нализму: Everything goes (П. Фейерабенд). В самом общем виде соци­альные науки не обладают этой связностью, они приспосабливаются к своим противоречиям.

Невозможность внешней позиции. Научный или логико-экспери­ментальный разум претендует на самодостаточность и на определение всего прочего. Познание познания автономно, оно предшествует по­знанию вешей. Следовательно, социальные науки спотыкаются на том, на чем спотыкается всякий идеализм: нужен внешний толчок или помощь извне для того, чтобы перейти от мысли к вещам. Декарт за неимением чувственной очевидности прибегает к помощи Бога. Со­циальные науки наталкиваются также и на границы логики: правила рассуждения не способны установить собственную пригодность. Де­карт опирается на интеллектуальные очевидности. Менее цельные и менее скрупулезные, чем философия Декарта, социальные науки без­молвно взывают к тому, что в принципе отвергают: первоначальным очевидностям здравого смысла.

Познание никогда не является «непорочным», оно в конечном счете основано на первоначальных истинах. Аристотель, Паскаль, Бергсон среди прочих показали, что всякое доказательство опирается на недоказуемые положения. Если бы была верна знаменитая форму­ла Еашляра («не существует первоначальных истин, существуют лишь первые заблуждения»), то все научное знание распалось бы как кар­точный домик. Возьмем математическое доказательство. Его резуль­тат верен только в том случае, если верен вывод. Следовательно, нуж­но доказать достоверность.вывода. Но это второе доказательство само

106_Способы интерпретации политику_____________________________________

должно быть доказано и так далее. Предоставленное самому себе до­казательство бесконечно. Рассуждающий разум, пишет Бергсон, «не­способен доказать самому себе собственную достоверность, посколь­ку он может сделать это лишь при помощи самого себя, рассуждая, а речь идет как раз о том, чтобы доказать законность рассуждения: мы вращаемся в замкнутом круге».¹ Доказательство может быть заверше­но только в том случае, если открывается очевидность его подлинно­сти. Если не прибегать к первым умопостигаемым принципам (прин­цип тождества, принцип непротиворечия и т.д.), которые являются самоочевидными и лежат в основании законности рассуждения, то ничего нельзя доказать,

Возьмем экспериментальное доказательство. Оно, подобно преды­дущему, основанному на интеллектуальных очевидностях, базируется на очевидностях чувственных: наши чувства говорят правду, когда они говорят о существовании материи, существовании звука, света, и тд. Чем была бы наука, если бы наши чувства были лишь «обманчи­выми способностями», если бы глаза воспроизводили иллюзию несу­ществующей реальности, если бы осязание касалось лишь миража? Никто не может доказать существование внешнего мира. Наука осно­вана на акте доверия. Здесь, как и в предыдущем случае, научная до­стоверность вторична, она всецело зависит от достоверности лредна-учного знания.

На практике социальные науки неявно воспринимают первона­чальные истины подобно тому, как они воспринимают множество других вещей, не прошедших через фильтр метода, но имеющих силу неопровержимой достоверности. Разве «ученый-обществовед» конст­руирует свой предмет для того, чтобы знать, что он имеет тело, что прошлое существовало, что исследуемый принадлежит к роду челове­ческому, что человеческие существа способны понимать друг друга..? За неимением науки царствует доверие.

Невозможность всеобщности. Социальные науки принадлежат к миру социального. Таким образом, они сами под страхом нарушения принципа всеобщности зависят от социальных законов, которые уста­навливают. Социология должна подходить к социологам точно тик же, как и к несоциологам, общая экономика должна объяснять эконо­мистов точно так же, как и неэкономистов. Только научные интерп­ретации, доведенные до своего логического конца и примененные к делам человеческим, таковы, что интерпретатор не способен их сде­лать, не утратив способности заниматься наукой. Обший закон, кото-

■я Н. Cour

P:PUF, I960.P.306.

 

Научный проект и ослабление политии

рого требует наука, может быть научным только в том случае, если он не носит общего характера. Таким образом, мы попадаем в замкнутый _круг. Возьмем пример с социологическим детерминизмом: если все человеческое поведение сводимо к социальным мотивам, то социоло­гия социологии осуждает социологию. Во что тогда превращается на­учный статус внешнего наблюдателя, изолированного и суверенного? Возьмем пример с обобщенным экономическим утилитаризмом: если все дело в эгоистическом расчете, экономический анализ экономиче­ской науки осуждает экономическую науку. Во что превращается на­ука, коль скоро выбор между истинным и ложным представляет собой лишь вопрос стратегии? Воспринимать всерьез эти теории, доведен­ные до их логического завершения, значит оскорбить тех, кто их при­держивается.

На практике социальные науки производят общие утверждения, приписывая себе исключительную роль, не замечая или не оговаривая этого. В неявной форме наука дает всем тем, кто ей служит, привиле­гию ускользнуть от ее законов. Все люди похожи друг на друга, но не­которые из них менее похожи, чем все прочие.

Невозможность нейтральности. Позитивистский разум по праву нейтрален по отношению к различным «ценностям», следовательно, он нейтрален по отношению к невежеству и знанию, к интеллекту­альной честности и к мошенничеству, по отношению к свободе мыш­ления и к тирании сознания. А значит, он не способен ни оправдать себя, ни управлять собой. К чему посвящать себя политической или экономической науке? Политолог или экономист обрекают себя на молчание, поскольку запрещают всякое «ценностное суждение». Во имя чего делается подобный запрет? «Ученый-обществовед» не спо­собен также ответить на этот вопрос, поскольку ответ на него посты­ден — во имя ценности научного познания, т.е. «ценностного сужде­ния». Политолог или экономист в неявной форме считают занятие наукой достойным, но они не способны дать основания выбора сво­его рода деятельности. И точно так же они не способны дать основа­ния моральным правилам интеллектуальной деятельности. Какой ученый стал бы защищать факт укрытия источников или искажения статистических данных? Но если интеллектуальная добросовест­ность не способна оправдать себя перед судом разума, то во имя чего осуждать мошенничество? Макс Вебер честно признавал, что его на­учная жизнь была основана на суждениях, которые он не мог обосно­вать научно. Это не мешало ему страстно защищать свою теорию ре­месла ученого и правило интеллектуальной честности. Но его защита был подорвана в самой своей основе тем, что он говорил в другом ме-

108 Способы интерпретации полити е о субъективизме цен

сте о субъективизме ценностных суждений (см. Приложение). Пози­тивисты не способны привести в соответствие то, что онич-оворят, и то, что они делают. Дискурсивная деятельность разоблачает экспли­цитный дискурс.

Политическая логика или невыделенная политика социальных наук

Политическая наука и в более общем плане социальные науки (всег­да понимаемые в их доминирующей, т.е. позитивистской версии) не де­лают того, о чем они говорят, что делают. Не говорят ли они больше то­го, что говорят, когда говорят? Под прикрытием нейтральности, созна­тельно или нет, но они работают в направлении, не имеющем ничего научного или не способном быть научно обоснованным, В каком на­правлении? Позитивистская наука отказывается от Бога, отвергает фи­лософию, не очень-то считается с моралью, упрощает культуру, раство- '■ ряет политику — и что же остается? Остаются только две вещи: мнения и наука. С одной стороны, полная иррациональность, с другой, — чис­тый разум. Социальные науки в неявной форме защищают релятивизм, осуждающий всякое традиционное мышление, они защищают также единственный авторитет, ускользающий от этого релятивизма: автори­тет господствующего разума, который и есть позитивистский разум. Они и участвуют во всех современных делах.

Традиционные философские вопросы не обсуждаются, открыто говорит позитивистская наука. Традиционные ответы ложны, неявно добавляет та же самая наука. Социальные науки, как мы видели, пре­тендуют на нейтральность во имя следующих принпипов: вопросы о «ценностях» зависят от личной власти, разум якобы не способен рас­судить каждое мнение. Только эти положения не нейтральны, они од­ним махом разрешают старые философские вопросы в духе Современ­ности. Возьмем противопоставление между равенством и мудростью, свободой и моралью. Считалось, что мудрость и мораль в классиче­ской философии опираются на разум, но эти претензии оказались узурпированными, они — всего лишь мнения среди прочих. Но тогда мудрость и мораль не являются более мудростью и моралью; будучи сведенными к мнению среди прочих мнений, они не противостоят бо­лее равенству и свободе, они утрачивают свое значение. Равенство мнений осуждает те из них, что отрицают самих себя, оно означает не­равенство мнений. Научный разум судит во имя своего отказа судить. Релятивизм, к которому приводит позитивизм, не устанавливает рав­новесия в выборе, он отрицает выбор, противостоящий релятивизму.

 

10'

Научный проект и ослабление политики

Позитивистская наука работает на современные «ценности», каковы­ми выступают равенство, лишенное всякого содержания, и недетер­минированная свобода. Она работает над изменением мира в направ­лении того однородного представления о нем, которое дает.

Она работает также на самое себя и придает современному рацио­нализму радикальную форму. Неявно наука разделяет человечество на две категории: простые люди и люди науки. Она рисует низменный образ одних и высокий — других. Теория детерминизма доводит это неравенство до крайних пределов: одни не знают, что творят, другие же знают, что делают, а также знают, что делают первые. В более об-шем смысле метод в целом работает так: величие науки упрочивается благодаря принижению ее предмета, т.е. посредством сведения соци­ального мира к механике. Является ли этот метод настолько бесприст­растным, насколько он на то претендует? Специалист в области обще­ственных наук ссылается на законы, не оставляющие ни малейшего места для Я, но на основании тех же самых законов он отходит в сто­рону, смотрит свысока, добивается преимущества над другими. Он уже не на равных с другими людьми, которых он изучает, он выше их, он доминирует. Разве Я не заключено уже в самом методе, в отноше­нии к миру?

Каков же в конечном итоге смысл этого неявного дискурса? Пози­тивистская наука предает собственные принципы, чтобы тайком пре­возносить одновременно равную недетерминированную свободу каж­дого и превосходство тех, в чьих руках наука. Обе идеи имеют общее основание — исчезновение природы, — но они расходятся в двух раз­ных, подчас противоположных направлениях (детерминизм и свобо­да). Каким же образом взаимосвязаны эти контрабандные идеи? Как понимать эту контрабанду идей? Является ли смысл неинтенциональ-ным или непризнанным? Это сложные вопросы. Вот некоторые мо­менты интерпретации: 1. Несомненно существует некоторое ослепле­ние. Некоторые из позитивистов являются таковыми не столько из-за публичной приверженности к доктрине, сколько из-за уважения к ус­тоявшимся условностям. Всегда ли они осознают неявные положения метода и противоречия, к которым он приводит? 2. Несомненно су­ществуют определенные расхождения. Некоторые из позитивистов — сознательно или нет — склоняются скорее с недетерминированной свободе и всеобщей терпимости, другие же — к направляющей роли науки. 3. Возможно, существует некоторая доля лицемерия, некото­рая доля двойного экзотерического языка. Наука ставится на службу предпочтениям. Некоторым теориям в социальных науках столь сложно следовать до конца, что можно усомниться в их «подлинно­сти». Возьмем случай с социальным или культурным детерминизмом.

110 Способы интерпретации политики

Кто же воспринимал его всерьез целиком? Кто жил так, как будто был j лишен какой бы то ни было свободы? Кажется, детерминистские тео- ■ рии всегда служили другим вещам: теоретическим амбициям («я р поряжаюсь смыслом!*), политическому волюнтаризму («пролетарии j всех стран, соединяйтесь!»), личной безответственности («виновато j одно только общество»). Современный дух вне опасности. 4. Доля ли­цемерия, несомненно, — это доля скрытой воли престижа и/или вла­сти. За лишенным содержания равенством, которое подразумевает научная точка зрения, утверждается превосходство самой научной точки зрения. Разве под маской нейтральности, сочетающейся с со­временным равенством, не работает libido dominandfil Вопрос выходит за рамки одной только проблемы позитивизма, он касается современ­ной политики в целом. Современность утверждает одновременно принцип равенства и преобладание современной точки зрения. Люди равны, но современные люди равны в еще большей степени, — а са­мые современные люди имеют в этом отношении преимущество пе­ред теми, кто менее современен. Современная политика придает осо­бый статус людям с головой. Разве самые воинствующие позитивисты не считают себя авангардом?

¹ Libido dominant!! — гошолствуюшее стремление (лат.) — При

ПРИЛОЖЕНИЕ

Профессор и «ценности» Комментарий к тексту

Концепция Макса Вебера

«Есть такое мнение — и я его поддерживаю, — что политике не ме­сто в аудитории. Студенты в аудитории не должны заниматься поли­тикой... Впрочем, политикой не должен заниматься и преподаватель. И прежде всего в том случае, если он исследует сферу политики как ученый. Ибо практически политическая установка и научный анализ политических образований и партийной позиции — это разные ве­щи... Подлинный наставник будет очень остерегаться навязывать с кафедры ту или иную позицию слушателю, будь то откровенно или путем внушения, потому что, конечно, самый нечестный способ — когда «заставляют говорить факты».

Почему, собственно, мы не должны этого делать? Я допускаю, что некоторые весьма уважаемые коллеги придерживаются того мнения, что такое самоограничение вообще невозможно, а если оно и было возможно, то избегать всего этого было бы просто капризом. Конеч­но, никому нельзя научно доказать, в чем состоит его обязанность как академического преподавателя. Можно только требовать от него ин­теллектуальной честности — осознания того, что установление фак­тов, установление математического или логического положения ве­щей или внутренней структуры культурного достояния, с одной сто­роны, а с другой — ответ на вопрос о ценности культуры или ее от­дельных образований и соответственно ответ на вопрос о том, как сле­дует действовать в рамках культурной общности и политических сою­зов, — две совершенно разные проблемы.

Если он после этого спросит, почему он не должен обсуждать обе названные проблемы в аудитории, то ему следует ответить: пророку и демагогу не место на кафедре в учебной аудитории».

Высказав утверждение, что «различные системы ценностей сталки­ваются в мире в непримиримой борьбе» и что «борьба, противопостав-

112 Способы ин терпретации полити ки

ляющая друг другу различных богов и различные ценнось.-,, быть завершена «научными методами», Макс Вебер продолжа «Если вы выбираете эту установку, то вы служите, образн одному Богу и оскорбляете различных богов. Ибо если вы верными себе, то вы необходимо приходите к определенным BHyi ним следствиям. Это можно сделать по крайней мере в принципе, явить связь последних установок с принципами — задача филос как социальной дисциплины и как философской базы отдель ук. Мы можем, если понимаем свое дело (что здесь должно пр гаться), заставить индивида — или по крайней мере помочь емз себе отчет в конечном смысле собственной деятельности. Такая ча мне представляется отнюдь не маловажной, даже для чисто ли жизни. Если какому-нибудь учителю это удается, то я бы сказал он служит «нравственным* силам, поскольку вносит ясность; что он тем лучше выполняет свою задачу, чем добросовестнее будет избегать внушать своим слушателям свою позицию, свою точку зрения.

То, что я вам здесь излагаю, вытекает, конечно, из главного поло­жения, а именно из того, что жизнь, основанная на самой себе, знает только вечную борьбу богов, а если не прибегать к образу, то несовме­стимость наиболее принципиальных, вообще возможных жизненных позиций и непримиримость борьбы между ними, а следовательно, не­обходимость между ними выбирать. Заслуживает ли наука при таких условиях того, чтобы стать чьим-то «призванием», и есть ли у нее са­мой какое-либо объективное ценное «призвание» — это опять-таки ценностное утверждение, которое невозможно обсуждать в аудито­рии, ибо утвердительный ответ на данный вопрос является предпо­сылкой занятий в аудитории».¹

Комментарии

Макс Вебер — великий преподаватель, В этой своей знаменитой лекции 1919 г. он дает теорию своего ремесла и развивает требователь­ную и радикальную концепцию обязанностей университетского пре­подавателя. По мнению Макса Вебера, преподаватель, и в частности, преподаватель, касающийся политических вопросов, должен оста­ваться чистым ученым, не только чуждым общественным дебатам, но также и совершенно нейтральным в конфликте между различными. ценностями. Но во имя чего, какие во имя ценностей, запрещать цен- ■; ностные суждения? Макс Вебер подчиняет ремесло преподавателя j позитивистской концепции науки, и в таком случае он оказывается Bj

фесе, 1990. С.707-

ч. М.: Пр<

^] Вебер М. Наука как призвание и профессия // Избр. произ! - ■— -707-730.

Приложение 1 13

сложении критянина, провозглашающего, что «все критяне — лже-^П определяя этику преподавания, запрещающую всякое ценност-суждение, Макс Вебер замыкается в паралогизме — паралогизме ^Н зитивизма, — из которого нужно попытаться выйти.

Дара-югизм позитивизма

Высказывание критянина само себя разрушает: если все критя-_не _ лжецы, то и делающий это утверждение — тоже лжец, а значит, ложь и то, что все критяне лжецы. Утверждение, защищаемое в приве­денном тексте Максом Вебером, страдает тем же внутренним проти­воречием: он определяет обязанности преподавателя в позитивист­ских терминах, подрывающих сами обязанности.

Преподаватель, по сути говорит Макс Вебер, должен принуждать се­бя к полной нейтральности. В аудитории он должен отказываться от за­нятия какой бы то ни было — явной или неявной — политической пози­ции, и точно также он должен запрещать себе решать конфликт ценно­стей. Преподаватель, выступивший бы в роли арбитра в области ценно­стей, нарушил бы правило интеллектуальной честности, проигнориро­вал бы радикальную разнородность сферы фактов и сферы ценностных суждений, он превратился бы в пророка или демагога. Ученый должен констатировать непреодолимый, «непримиримый» характер конфликта ценностей и утверждать свое беспомощность или некомпетентность в этой области. Макс Вебер не выделяет никакого промежуточного звена между чистым ученым и позитивистом, с одной стороны, и пророком и демагогом — с другой. Таким образом, быть судьей в области человече­ских ценностей можно, только будучи пророком или демагогом.

Какова же тогда роль преподавателя? Преподавание науки, как, впрочем, и преподавание философии, должно позволить, по Максу Веберу, прояснить выбор между одним Богом и различными богами, одной ценностью или различными ценностями, демонстрируя их следствия и неявные моменты. Он заставляет индивида «осознать вы­сший смысл собственных действий», он выступает в роли просветите­ля и развивает у других чувство ответственности. Другими словами, он способствует большей рационализации выбора ценностей.

Здесь имеется явное противоречие, не так ли? Преподаватель, пре­вращающийся в шарлатана, если он позволяет себе рассуждать в тер-инах ценностей, должен прояснить это суждение своим студентам, ли это возможно, то только потому, что познание позволяет заме-

^{ь одно} суждение другим, более обоснованным, следовательно, ра-не является совершенно беспомощным в этой области, следова-

Ьно, Ценностные суждения не являются исключительно сферой компетенции демагога или пророка.

114 Способы интерпрегацкж^юлитики___________

И чем же занимается Макс Вебер, как не многократным вынесенц-ем ценностных суждений (а как же можно поступать иначе, чтобг обосновать обязанности преподавателя и миссию образования)? qI дважды упоминает «долг» преподавателей, он требует от них интеллек­туальной честности, ставит их на службу «моральным» силам (кавыч­ки, в которые заключено слово «моральные», ничего не меняют в сути дела), наделяет их миссией поднять чувство ответственности у студен­тов... — вот сколько ценностных суждений! Противоречие, в котором вращается Макс Вебер, неразрешимо. Долг преподавателя — не гово­рить о долге, но как же в таком случае говорить о долге преподавателя? Как можно требовать от преподавателя, занимающегося исключитель­но чистой наукой, интеллектуальной честности, которую невозможно определить научными средствами? В самом общем смысле Макс Вебер не способен довести до конца логику своего позитивизма.

Однако в конце приведенного выше текста он доводит свое рассуж­дение до логического завершения. На самом деле он указывает, что ученый, преданный своему «предназначению», не способен обосно­вать его, пользуясь проповедуемыми им принципами. Если применить здесь терминологию, используемую ранее Максом Вебером, то можно было бы сказать, что ученый выбирает науку и отбрасывает демагогию и пророчества вследствие выбора, определяемого демагогией и проро­чеством. Разве его позиция выдерживает критику, если следовать его собственным формулировкам? Покорно следующий веберовской тео­рии преподаватель не способен разумно обосновать собственное ре­месло, а значит он беззащитен перед лицом демагогов и пророков. Как выйти из этого паралогизме?

Когда Макс Вебер выступает за интеллектуальную честность, он не является ни чистым позитивистом, ни демагогом, ни пророком. Это от­того, что вводимое им противопоставление слишком радикально, а так­же потому, что существует иной путь между позитивистскими амбици­ями (которые не только противоречат сами себе, но и опасны для вы' сшего образования) и соблазном пророка или демагога. Это путь требу­ет определения «правильного употребления» ценностных суждений-

Следовательно, нужно попытаться пройти между двумя рифами. Прежде всего каким образом можно не следовать в главном за МаксоМ Вебером, когда он запрещает занятие политикой вне студенческих аудиторий? Конечно, преподаватель не является активным борном, он пришел бы к смешению жанров, если бы делился своими мнения* ми или предпочтениями в политической области, или хуже того (как отмечает Макс Вебер), если бы он в неявной форме поддерживал ту или иную конкретную позицию. Однако существует исключение из

Приложение 115

i правила, когда речь идет о высших ценностях или ценностях са-⁹^_J ремесла преподавателя. Разве преподаватель должен молчать, ** гда сила угрожает свободе слова в университете? Разве должен мол-* ть преподаватель-нееврей, когда закон запрещает преподавание преподавателям-евреям? Разве должен он хранить нейтралитет, когда побеждает варварство?

Другими словами, у преподавателя есть ценности, которые нужно за­щищать (если он и не должен выбирать особую политическую пози­цию). Вне исключительных обстоятельств чистый позитивизм предста­ет несовместимым с миссией высшего образования. Когда Макс Вебер определяет цели высшего образования — просвещать, определять поня­тия и следствия конфликтов ценностей, воспитывать чувство ответст­венности, т.е. в конечном счете учить мыслить, — он принадлежит тра­диционному пути развития мысли, но тем самым он изменяет позити­визму. Высшее образование, которое бы следовало букве веберовского учения, не имело бы никаких ориентиров, никакого представления о том, что такое образованный человек, что такое образование. Позитиви­стское образование представляло бы собой или представляет несвязное разнообразие практических действий или целей, оно неявно внушало бы, что ценности равны и что, следовательно, ценности не имеют ника­кой «ценности». Позитивистский нейтралитет порождает релятивизм. А разве релятивизм не противоположен самой идее образования?

Как представляется, в таком случае решение следует искать в сле­дующем направлении: «ценности» не все равны и «ценностные сужде­ния» не обладают одинаковой природой. Нужно устанавливать разли­чия между ними, даже если это дело непростое. Основополагающее правило можно было бы сформулировать следующим образом: умал­чивать о своих предпочтениях, но говорить о том, что есть на самом Деле. Красноречие Демосфена, прямота Людовика Святого, военный гений Наполеона, жестокость Сталина независимы от наших пред­почтений. Они принадлежат самой реальности.

Если Макс Вебер был великим преподавателем, то это оттого, что он не следовал собственной теории, как показывает и сама приведен­ная выше лекция. Как он мог не заметить этого противоречия? Макс Вебер выступал за науку вопреки складу собственной природы: «Враг Ценностных суждений более походил на трибуна, чем на функционе­ра от науки».¹ Как нам кажется, наиболее правдоподобным объясне­нием является степень ослепления.

s. P.: Ed. de la MSH, 1970. Р.2Я4.