Чехов … 364 4 страница

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

 

Показалось, что много ступеней,

А я знала — их только три!

Между кленов шепот осенний

Попросил: «Со мною умри!

 

Я обманут моей унылой,

Переменчивой, злой судьбой».

Я ответила: «Милый, милый!

И я тоже. Умру я тобой...»

 

Это песня последней встречи.

Я взглянула на темный дом.

Только в спальне горели свечи

Равнодушно-желтым огнем.

 

«Песня последней встречи»

 

Перед нами лирическое стихотворение в самом полном, безусловном смысле слова. Разговор с собой, внутренний монолог. Диалог — как мы легко догадываемся — фиктивный. Слова — непроизнесенные. Героине их только хотелось бы услышать, ответить на них.

Но и здесь выпукло проступает драматургическая природа. И это можно сыграть на сцене. Все вещно: темный дом, в спальне горят свечи, в сад ведут три ступени. Безукоризненно-точно обрисовано внешнее действие: «но шаги мои были легки»; «я на правую руку надела перчатку с левой руки»; «я взглянула на темный дом».

Во всем проглядывает терзающая душевная боль, сумятица. «Но шаги мои были легки». «Но» — мучительная попытка сдержать себя. Так же как и мертвая механичность привычного жеста: «Я на правую руку надела перчатку с левой руки».

 

Да, все это можно прекрасно сыграть. Менее эффектно, но тоньше, проникновеннее, чем «задыхаясь, искали ключи». Чем «словно девочку, внес меня...»

Не раз встречается в стихах Ахматовой и необычный в лирике, но характерный для драматургии «ход» неожиданности. Стихотворение «Все мы бражники здесь, блудницы...» пронизано томительным: «как невесело вместе нам». Не радует «он», рядом сидящий; «на глаза осторожной кошки похожи твои глаза». На сердце тяжелый камень: «О, как сердце мое тоскует!»

А в самом конце, внезапно:

 

А та, что сейчас танцует,

Непременно будет в аду.

 

Перед последней точкой появляется третья участница драмы, по-видимому виновница ее. Очерчена она мимолетным, но резким пластическим контуром. И хотя проходит «за кадром», появляясь только на миг в поле зрения, она главенствует над всей сценой, давая тон и окраску лирике.

Нежданный поворот и в концовке стихотворения «Музе»: «Жгу до зари на окошке свечу и ни о ком не тоскую». Что таится за сдержанностью, за ледяным успокоением, за побежденной тоской?

 

Но не хочу, не хочу, не хочу

Знать, как целуют другую.

 

Неожиданная финальная вспышка обнаружила тлеющий под теплом огонь.

Перелом «под занавес» тоже свидетельствует о родстве ахматовской лирики с драматургией.

Отсюда и столь излюбленный поэтом диалог:

 

Я спросила: «Чего ты хочешь?»

Он сказал: «Быть с тобой в аду».

Я смеялась: «Ах, напророчишь

Нам обоим, пожалуй, беду».

 

Но, поднявши руку сухую,

Он слегка потрогал цветы:

«Расскажи, как тебя целуют,

Расскажи, как целуешь ты».

 

Ахматова любит живую речь, любит слово произнесенное.

 

Только спросит: «Ненаглядная!

Где молилась за меня?»

 

Просто молвила: «Я не забуду».

 

И тогда, побелев от боли,

Прошептала: «Уйду с тобой!»

 

Шутил: «Канатная плясунья!

Как ты до мая доживешь?»

 

И если нет живого собеседника, то дар речи дан вещам. «Завтра мне скажут, смеясь, зеркала: «Взор твой не ясен, не ярок...»

Голос услышится во сне: «Ты с кем на заре целовалась, клялась, что погибнешь в разлуке, и жгучую радость таила, рыдая у черных ворот?» Он померещится в лесной чаще:

 

И кто-то, во мраке дерев незримый,

Зашуршал опавшей листвой

И крикнул:

 

(воображаемый голос настолько наделен свойствами живого, что может даже крикнуть)

 

Что сделал с тобой любимый,

Что сделал любимый твой!»

 

И героиня отвечает вымышленному голосу леса, как вполне реальному собеседнику: «Я сказала обидчику: «Хитрый, черный, верно нет у тебя стыда. Он тихий, он нежный, он мне покорный, влюбленный в меня навсегда!»

А если не приходят на помощь зеркала либо лесная чаща, то лирические герои ахматовской поэзии ведут нескончаемый разговор мысленно.

Именно разговор, а не лирические обращения, известные по многочисленным прекрасным образцам («Для берегов отчизны дальней...»). В пушкинском стихотворении обращение к «ты» монологично (не в меньшей мере, чем в «Брожу ли я вдоль улиц шумных...»). «Ты» — в бесконечном отдалении и совсем не собеседник.

 

А в стихах Ахматовой это мысленный диалог. Пусть разговор не состоялся, не дошел до адресата, но вполне реален. По интонации:

 

О, вы приедете к нам

Завтра по первопутку.

 

По обстановке — предметной, обжитой, сращенной с человеком:

 

Свечи в гостиной зажгут,

Днем их мерцанье нежнее,

Целый букет принесут

Роз из оранжереи.

 

В разреженном, горном воздухе «чистой лирики» такой разговор произойти не может.

Мне кажется, тяготение Ахматовой к живой речи, разговорность стиха, и точность деталей, и обычность обстановки, и видение человека в жесте, в движении, и отсутствие особого «лирического мира» — все это следствие основного отличия поэзии Ахматовой от символистской.

Пафосом символизма было устремление к дальнему. Пафосом Ахматовой — проникновение в близкое. Открытие поэзии в стоящем рядом, нерасторжимом с обычным течением жизни.

 

 

Поначалу эта мысль мне самому показалась неожиданной. Мне подумалось, что Ахматова, более чем кто-либо другой из русских лириков, восприняла излучения, идущие от могучего психологизма русской прозы.

Оказалось, я открыл давно открытую истину. Еще в 1922 году Осип Мандельштам писал, что Анна Ахматова принесла в русскую лирику огромную сложность и богатство русского романа XIX века. Если бы не было Анны Карениной, Лизы из «Дворянского гнезда», Достоевского, отчасти даже Лескова, не было бы и Ахматовой, — утверждал О. Мандельштам¹. Ее психологизм «весь лежит в русской прозе, а не в поэзии».

 

¹ Ср. также у Б. Эйхенбаума: «Обрастание лирической эмоции сюжетом — отличительная черта поэзии Ахматовой. Можно сказать, что в ее стихах приютились элементы новеллы или романа, оставшиеся без употребления в эпоху расцвета символистской лирики».

 

Последняя формула представляется слишком категоричной. Несравненно ближе к истине мысль О. Мандельштама, что Ахматова развивает свою острую и своеобразную поэтическую форму с оглядкой на психологическую прозу.

В чем выражается «оглядка на прозу»?

На мои взгляд, прежде всего в отходе от психологической однозначности. Ахматовская лирика круто замешена на отношениях осложненных и жестких.

«А мы живем торжественно и трудно и чтим обряды наших горьких встреч, когда с налету ветер безрассудный чуть начатую обрывает речь...»

Все не просто, раздвоено, запутано. По сердцу прошла трещина (как говорил Гейне), а обрывки связующих нитей остались. Встречи горькие, но участники чтят их как «обряды». Трудно, но почему-то торжественно. Начатая речь обрывается. Сложный, сложный клубок, и вряд ли можно его распутать.

«Когда о горькой гибели моей весть поздняя его коснется слуха, не станет он ни строже, ни грустней, но, побледневши, улыбнется сухо».

По последним двум строкам видно, как мало слов нужно Ахматовой, чтоб вылепить характер. Как точно нацелены они в самую сердцевину, как много они говорят сверх того, что сказано прямо. Сухой улыбкой герой маскирует — перед самим собой! — невольный укол совести. И не только в равнодушии уличен он, а и в дьявольски холодном умении овладеть собой.

Характер дан одним мимическим движением. Иногда одной интонацией, одной репликой («не стой на ветру» — вероятно, выстраданное, но отрезающее все прошлое ледяной заботой).

И, что свойственно как драме, так и психологической прозе, характер изменяющийся.

 

Я в ноги ему, как войдет, поклонюсь,

А прежде кивала едва.

 

Встречались любовные стихи легкие, лучистые. «И сквозь густую водяную сетку я вижу милое твое лицо». «А струи вольные поют, поют». Или:

 

Самые темные дни в году

Светлыми стать должны.

Я для сравнения слов не найду —

Так твои губы нежны.

 

Только глаза подымать не смей,

Жизнь мою храня.

Первых фиалок они светлей,

А смертельные для меня.

«9 декабря 1913 года»

 

Нужно ли объяснять, что «смертельные» имеют здесь тот же ликующий смысл, что в «Песне Песней»: «Сильна, как смерть, любовь, и стрелы ее — стрелы огненные».

Но даже в стихах светлой окраски ощутимо тяготение к многосложному рисунку отношений. «Будешь, будешь мной утешенным, как не снилось никому, а обидишь словом бешеным, — станет больно самому». Вот как все терпко и угловато.

Когда-то в разговоре с Короленко Глеб Успенский вспоминал Достоевского: «Глеб Иванович задумался и, указывая двумя пальцами в темное пространство между открытой дверью кабинета и стеной, — сказал:

— Посмотрите вот сюда... Много ли тут за дверью уставится?

— Конечно, немного, — ответил я, еще не понимая этого перехода мысли.

— Пара калош.

— Пожалуй.

— Положительно, пара калош. Ничего больше... И вдруг, повернувшись ко мне лицом и оживляясь, он докончил: — А [Достоевский] сюда столько набьет... человеческого страдания, горя... что прямо на четыре каменных дома хватит».

В четырех, восьми, двенадцати строчках Ахматовой вмещалась целая лавина низвергающихся на человека страстей.

 

Как подарок, приму я разлуку

И забвение, как благодать.

Но, скажи мне, на крестную муку

Ты другую посмеешь послать?

«Koe-как удалось разлучиться...»

 

Параллель с героями Достоевского напрашивается. Бешеные всплески сталкивающихся, клокочущие чувств: «Ты угадал: моя любовь такая, что даже ты ее не мог убить». Или: «И с улыбкой блаженной выносит страшный бред моего забытья». Противоборство отме-

 

няющих друг друга, несовместимых, но накрепко спаянных желаний.

 

Пусть он меня и хулит, и бесславит,

Слышу в словах его сдавленный стон.

Нет, он меня. никогда не заставит

Думать, что страстно в другую влюблен.

 

И после этой, несколько рассудочной строфы — финальная, на высокой, подлинно «ахматовской» волне.

 

И никогда не поверю, что можно

После небесной и тайной любви

Снова смеяться и плакать тревожно

И проклинать поцелуи мои.

 

«Пленник чужой! Мне чужого не надо...»

 

В необычайно емких строках изливалось чувство данного мига и вставало прошлое, неотделимое от настоящего. В. М. Жирмунский очень точно подметил, что в стихах Ахматовой берется обычно «самый острый момент» в развитии отношений, «откуда открывается возможность обозреть все предшествующее течение фактов».

Прошлое не однотонное, не спиритуалистически возвышенное, а с тенями и провалами, подъемами и падениями. Обозначились столкновения и прощения, самоотвержение и грехи...

 

Теперь твой слух не ранит

Неистовая речь,

Теперь никто не станет

Свечу до утра жечь.

 

Добились мы покою

И непорочных дней...

Ты плачешь — я не стою

Одной слезы твоей.

 

«Чугунная ограда»

 

В ранее приведенном стихотворении он обижал «словом бешеным». В этом она — «неистовой речью». Тогда ему становилось больно, теперь она признается в своей вине.

Такие слова нелегко произносятся. Для этого надобно мужество. Понадобилась смелость и Ахматовой, чтобы ввести в лирику дисгармонические психологические ноты.

 

Однажды в разговоре Анна Андреевна высказала парадоксальную, но интереснейшую мысль. По ее мнению, известные прозаические отрывки Пушкина («Гости съезжались на дачу», «Наденька», «В начале 1812 года» и др.) вовсе не отрывки, но законченные произведения. Они так и задуманы. В них Пушкин высказал все, что хотел.

Можно соглашаться с этим утверждением, можно спорить.

Несомненно одно: это утверждение бросает свет на поэтику самой Ахматовой. На ее любовь к кратким поэтическим конструкциям. На ее уверенность в том, что за пределами тесного круга строф вырастает обширный мир переживаний и событий. С затишьями и бурями, близостью и разлуками.

Проза располагает обширными пространствами, огромными территориями для психологических исследований, для изображения душевного процесса, наслоений, вибраций. Ахматова раскрывала «диалектику человеческой души» в крохотном лирическом стихотворении. Иногда в одной строфе, даже строчке.

Б. М. Эйхенбаум давно отметил эту особенность ахматовского стиха. «Основной доминантой», определяющей «целый ряд фактов ее стиля», он считал «стремление к лаконизму и энергии выражения».

Чаще всего Ахматову привлекало (я уже вскользь об этом говорил) не состояние, а изменения. Не определившееся, расцветшее в душе, а только наметившееся, чуть уловимое. Сочетание притяжений и отталкиваний. Зарницы рождающегося либо угасающего чувства. Рассвет — либо сумерки.

В первом сборнике стихов «Вечер» было стихотворение «Любовь».

 

И страшно ее угадать

В еще незнакомой улыбке.

 

Дуновение чувства, тончайшие колебания душевной струны... «Твоя печаль, для всех неявная, мне сразу сделалась близка». И многое стоит под вопросом, на грани света и тени: «Никогда не пойму, ты близка мне или только любила меня».

В нотописи есть знаки < и >, означающие увеличение или уменьшение звучности (crescendo, diminuendo). Они идут сквозь всю лирику Ахматовой. Быть может,

 

такова главная тема её первых книг — нарастание либо угасание любви.

 

Все сильней биенье крови

В теле, раненном тоской

 

Кто сегодня мне приснится

В пестрой сетке гамака?

 

И друга первый взгляд, беспомощный и жуткий.

 

Чутко ловила Ахматова эти первые мгновенья зарождающегося чувства: «Ты был испуган нашей первой встречей, а я уже молилась о второй». Еще чаще драматические мотивы затухания, похолодания чувств. «И убывающей Любови звезда восходит для меня». «О, как вернуть вас, быстрые недели его любви, воздушной и минутной!»

С обостренной чуткостью к вибрациям чувств связана, мне думается, еще одна отличительная черта ахматовского стиля в те годы: любовь к оттенкам, к «чуть-чуть».

Чуть начатую обрывает речь.

 

Трещит лампадка, чуть горя.

Чуть слышный запах табака.

Как будто теплая волна.

 

И с тех пор все как будто больна.

 

Здесь дом был почти что белый.

Еле слышный шелест шагов.

 

Даже о луне сказано: «Стоит на небе месяц, чуть живой». От Виссариона Саянова я слышал, что Маяковский, прочтя в его стихах строчку: «горьковатый обыденный план», заметил: «Горьковатый» — это ахматовское слово».

«И в доме не совсем благополучно»; «Я пойду дорогой недальней»; «Незначительной встречи с тобой»; «Убогий мост, скривившийся немного»; «Неспешно зреющей рябины» — все это крайне характерно. Равно как и чувствительность к мельчайшим, еле заметным явле-

 

ниям: «перо задело о верх экипажа»; «качание веток задетых и шпор твоих легонький звон».

Как и следовало ожидать, это «чуть-чуть» выражено и в жесте, и в мимике.

 

А бледный рот слегка разжат.

 

Мне чудился полуоткрытый рот.

 

Почти не дрогнувшей рукой.

 

Он слегка потрогал цветы.

 

Полуласково, полулениво

Поцелуем руки коснулся.

 

Вспоминается и известный «автопортрет» Ахматовой: «У меня есть улыбка одна: так, движенье чуть видное губ».

Было бы, однако, ошибочно усмотреть здесь акварельную мягкость, притушенность, сглаженность. Под слегка, под чуть, под почти, под полу бушевали страсти, вступали в единоборство чувства.

«А бледный рот слегка разжат». Что таилось рядом с этим «слегка»?

 

На шее мелких четок ряд,

В широкой муфте руки прячу,

Глаза рассеянно глядят

И больше никогда не плачут.

 

И кажется лицо бледней

От лиловеющего шелка,

Почти доходит до бровей

Моя незавитая челка.

 

И не похожа на полет

Походка медленная эта,

Как будто под ногами плот,

А не квадратики паркета.

 

А бледный рот слегка разжат,

Неровно трудное дыханье,

И на груди моей дрожат

Цветы небывшего свиданья

 

«На шее мелких четок ряд...»

 

Только две строчки прямо говорят о пережитом разочаровании: «Глаза рассеянно глядят и больше никог

 

да не плачут». Но как красноречивы все косвенные де< тали. «Незавитая челка» (не к чему ее завивать). Неуверенная походка — «как будто под ногами плот». «Трудное дыханье». Цветы, дрожащие на груди. И руки, спрятанные в муфту, — холодеющие, застывшие руки.

И когда встречаешь строчки: «Я, с утра угадав минуту, когда ты ко мне войдешь, ощущала в руках согнутых слабо колющую дрожь», — то безошибочно чувствуешь сильное душевное потрясение.

Лирическая героиня стихов Ахматовой представлялась иногда тишайшей, смиренной, молящейся. Да, такие стихи есть. Есть образ кроткий: «За тебя отдала первородство и взамен ничего не прошу, оттого и лохмотья сиротства я как брачные ризы ношу». Или: «Все по-твоему будет: пусть! Обету верна своему, отдала тебе жизнь, но грусть я в могилу с собою возьму».

Были и молитвенные стихи: «Я научилась просто, мудро жить, смотреть на небо и молиться богу, и долго перед вечером бродить, чтоб утомить ненужную тревогу». Мотив этот часто связан с великими потрясениями первой мировой войны. «Вдруг запестрела тихая дорога, плач полетел, серебряно звеня... Закрыв лицо, я умоляла бога до первой битвы умертвить меня».

В стихах Ахматовой того времени не было, однако, единственной лирической героини. Они — разные и непохожие.

 

Муж хлестал меня узорчатым,

Вдвое сложенным ремнем.

 

Это одна — простонародная, буйная головушка.

«Замечаю всё как новое. Влажно пахнут тополя. Я молчу. Молчу, готовая снова стать тобой, земля». Это другая — сосредоточенная, мечтательно-поэтическая.

«Я с тобой не стану пить вино, оттого что ты мальчишка озорной. Знаю я — у вас заведено с кем попало целоваться под луной». Перед нами третья, тоже простонародная, но простушка.

«Я на солнечном восходе про любовь пою, на коленях в огороде лебеду полю», — четвертая, труженица.

«Я пришла сюда, бездельница, все равно мне, где скучать! На пригорке дремлет мельница. Годы можно здесь молчать», — пятая.

 

И звенит, звенит мой голос ломкий,

Звонкий голос не узнавших счастья:

 

«Ax, пусты дорожные котомки,

А на завтра голод и ненастье!»

«Под навесом темной риги жарко...»

 

Затесалась шестая, ничего общего не имеющая с другими, — странница, нищенка. А стихотворения стоят рядом, показывая многоликость преображений поэта.

Часто стихи Ахматовой являют нам женский образ умиротворенный, даже идиллический. «По твердому гребню сугроба в твой белый, таинственный дом такие притихшие оба в молчании нежном идем». Но рядом настойчиво и властно стучалась в стихи Ахматовой другая, кажется, никогда в жизни не знавшая покоя и тишины.

 

Пока не свалюсь под забором

И ветер меня не добьет,

Мечта о спасении скором

Меня, как проклятие, жжет.

 

Вихревые чувства, страсти. И неуступчивая, непреклонная жажда счастья, жгучая, как проклятие.

 

Упрямая, жду, что случится,

Как в песне случится со мной,

Уверенно в дверь постучится

И, прежний, веселый, дневной,

 

Войдет он и скажет: «Довольно,

Ты видишь, я тоже простил».

Не будет ни страшно, ни больно...

Ни роз, ни архангельских сил.

 

Затем и в беспамятстве смуты

Я сердце мое берегу,

Что смерти без этой минуты

Представить себе не могу.

 

«Пока не свалюсь под забором...»

 

Палящие слова. Палящий характер. И, мне кажется, невозможно понять дальнейшее развитие поэзии Ахматовой, не вникнув в этот характер, гордый и требовательный.

 

А ты думал — я тоже такая,

Что можно забыть меня

И что брошусь, моля и рыдая,

Под копыта гнедого коня.

 

«А ты думал — я тоже такая...»

 

Им, этим характером, продиктовано неистовое: «Вот черные зданья качнутся и на землю я упаду».

И безоглядное: «Лучше погибну на колесе, только не эти оковы».

И грозное: «Как ты можешь смотреть на Неву, как ты смеешь всходить на мосты?..»

В лирике Ахматовой совмещались полярные начала: чуть заметные штрихи, тончайшие психологические черточки — и столкновения, доведенные до грани, до бурь...

Но поверх всех драм, горестей «любовной пытки», разочарований и разлук неслась сияющая нота, почти гимн «великой земной любви».

 

Ты, росой окропляющий травы,

Вестью душу мою оживи, —

Не для страсти, не для забавы,

Для великой земной любви.

 

«Эта встреча никем не воспета...»

 

 

ВРЕМЯ НЕСПОКОЙНОГО СОЛНЦА

 

 

Существует научный термин: годы неспокойного солнца. Последние — с частыми вспышками протуберанцев, с интенсивным лучеиспусканием. В эти годы, как известно, низвергаются ливни, бушуют штормы, океанские волны невообразимой высоты затопляют берега.

Поэзия Ахматовой вступила под знак неспокойного солнца. Началось с империалистической бойни, — нашествие войны захлестнуло личные судьбы.

В 1914 году была написана поэма «У самого моря» (первая встреча Ахматовой с жанром поэмы). Нет в ней даже намека на войну. Но в балладном сюжете — гибели, юноши, — думается, прямой отголосок той кровавой поры.

Начиналась поэма почти как идиллия.

 

Бухты изрезали низкий берег,

Все паруса убежали в море,

А я сушила соленую косу

За версту от земли на плоском камне.

Ко мне приплывала зеленая рыба,

 

Ко мне прилетала белая чайка,

А я была дерзкой, злой и веселой

И вовсе не знала, что это — счастье.

 

Главный «ход» поэмы — девушка ожидает суженого-царевича — казался как бы возвратом к излюбленным в символизме мотивам. Читатель помнил сказочную сологубовскую страну «Ойле». Седобородые короли, изящные царевичи, меланхолические королевны и влюбленные пажи частенько мелькали в символистских сборниках.

В резком отличии от гобеленных, томных контуров той поэзии, «У самого моря» накрепко привязана к реальной земной почве. Это — Херсонес на Крымском побережье, четырежды упоминаемый в поэме (с маяком и Константиновской батареей).

Графично четки оголенные, не декоративные пейзажи. «Солнце лежало на дне колодца, грелись на камнях сколопендры». «Вдруг подобрело темное море, ласточки в гнезда свои вернулись».

Отчетливы краски быта. Вовсе не призрачного, не притязательного, даже убогого. И неслыханно далекого от самого слова «царевич».

 

Дворик зарос лебедой и мятой,

Ослик щипал траву у калитки.

 

Осень сменилась зимой дождливой,

В комнате белой от окон дуло,

И плющ мотался по стенке сада.

Приходили на двор чужие собаки,

Под окошком моим до рассвета выли.

 

В согласии с неприметностью всего обихода и разлитая повсюду прозаическая интонация (Ахматова сделала здесь самую крайнюю попытку приблизить стих к прозе). Вся поэма написана белым стихом, со сплошными «женскими» окончаниями (на предпоследнем слоге). Ритм как бы нарочито притушен. «А вечером перед кроватью молилась темной иконке, чтоб град не побил черешен, чтоб крупная рыба ловилась и чтоб хитрый бродяга не заметил желтого платья».

Однако суховатые, как бы бескрасочные тон и ритм — лишь грунтовка холста, не больше. А на холсте — картина бескрайней девичьей любви.

 

Точнее, ожидания любви, порыва к любви, к неведомому «царевичу»... Да какой, собственно, царевич здесь, среди рыбаков, сидящих во время ливня под опрокинутой лодкой, нищих двориков, бродячих собак? Это — фантом, греза несмышленыша, нашептанная цыганкой-ворожеей (да и та не произнесла этого слова, а только скороговоркой буркнула: «жди знатного гостя»). И только переливающееся через край ожидание любви превратило «знатного гостя» в царевича, которого нужно ждать под пасху (это цыганка уж точно обещала).

Обворожительно наивна стойкая уверенность в непременном появлении царевича. И опасения: «Как же царевич меня узнает, разве он помнит мои приметы? Кто ему дом наш старый укажет? Дом наш совсем вдали от дороги».

Думается, Ахматова для того и приписала героине столь тривиально-«карточную» гадалкину мечту, чтобы из-под банальной оболочки засияла чистейшая вера в реальность девичьей мечты.

 

Леночка, — я сестре сказала, —

Я ухожу сейчас на берег.

Если царевич за мною приедет,

Ты объясни ему дорогу.

Пусть он в степи меня нагонит.

 

Трогательно простодушны ее планы; «Боже, мы мудро царствовать будем, строить над морем большие церкви и маяки высокие строить. Будем беречь мы воду и землю, мы никого обижать не станем».

И чудо свершилось: под пасху царевич появился. Спеша ему навстречу в назначенный цыганкой срок, она увидела гонку яхт на море. «Первая яхта не шла — летела». Летела — и погибла. И тот, кто правил «самой веселой, крылатой яхтой», лежал на камнях, умирая.

И тогда героиня «узнала» его.

 

Смуглый и ласковый мой царевич

Тихо лежал и глядел на небо.

Эти глаза, зеленее моря

И кипарисов наших темнее, —

Видела я, как они потами.

 

Тонкий, истинно поэтический штрих: «узнала» не тогда, когда он мчался на веселой, крылатой яхте, а когда

 

испускал последнее дыхание. Сердце, задрожавшее от боли, подсказало, что да, это он, долгожданный царевич. Щемящая жалость удостоверила истину ее ожиданий. Мне кажется, это и есть важнейший мотив поэмы: катастрофа слилась с внутренним озарением, трагическая потеря — с душевным «взрослением».

Балладно кончается поэма (она лаконична, немногим более 200 строк). Разбилась в осколки прозрачная мечта. И вся поэма прозрачна, как слеза.

Вероятно, Ахматова еще потому взяла приглушенно-сдержанный тон, без чрезмерных восклицаний, что боялась сентиментальности, грозящей подобным сюжетам.

Сентиментальности не просочилось ни капли. Родилось острое сопереживание с девичьим горем.

В начале поэмы сказано, что она — ведунья, чует воду. Когда рыли новый колодец, ее звали, чтоб она указала нужное место «и люди напрасно не трудились». Подлинно вещей сделала героиню мука от гибели кого-то, совсем неизвестного. И любовь-прихоть, любовь — игра воображения превратилась в любовь — правду сердца.

 

«Он никогда не придет за мною,

Он никогда не вернется, Лена.

Умер сегодня мой царевич».

Долго и часто сестра крестилась;

Вся повернувшись к стене, молчала.

Я догадалась, что Лена плачет.

 

Поначалу могло показаться, что характеры сестер варьируют два полюса ахматовских лирических героинь: гордой — и смиренной, неуступчивой — и тихой.

«А я была дерзкой, злой и веселой». «И говорила сестре сердито».

«Как восковая кукла, лежала; ни на кого она не сердилась».

Теперь, после гибели «царевича», сердца обеих сестер слились в одном чувстве.

«У самого моря» — поэма о безыскусственных душах, о простецах, о безвременной гибели юноши, о незаживающих ранах, нанесенных судьбой. Ранний подступ Ахматовой к трагедийной сфере.