Чехов … 364 8 страница

« Каждая клумба в парке кажется свежей могилой».

«И что там в тумаке — Дания».

Подобные удвоения и в соседних строчках:

 

Иглы сосен густо и колко

Устилают низкие пни.

 

Чтоб выпустить птицу — мою тоску,

В пустынную ночь опять.

 

Вспыхнул свет, завыли сирены,

И, как купол, вспух потолок.

 

О, есть костер, которого не смеет

Коснуться ни забвение, ни страх.

 

За то, что первая хотела

Испить смертельного вина.

 

Свои следи вчерашние напрасно

На бледно», чистой пелене ища.

 

И в первый раз меня

По имени громко назвал.

 

Где елей искалеченные руки

Взывали к мщенью — зеленеет ель.

 

Легко убедиться, что все эти созвучия не броски, не навязчивы, как будто убраны в тень. Но, как подпочвенная вода, они питают родники поэтического ритма.

Повторы подчас удвоены, утроены. «Неужели же ты не измучен смутной песней затравленных струн» (же-же; зму-сму; тра-тру). «Моих сомкнувшихся ресмиц и немоты моей чудесной» (мо-ом-мо-мо; есн-есн). «Черной смерти мелькало крыло, все голодной тоскою изглодано» (ме-ме; ло-ло-ло-ло; голод-глод).

Рассыпаны в стихах Ахматовой еще более скрытые звуковые переклички.

«Тот ржавый колючий веночек в тревожной своей тишине». «Тот расовый» и «тревожный» звучат согласно (тржв-трвж).

Так же и в строчке: «вместо праздничного поздравленья».

Сочетание полного аккорда с неполным в строках:

 

О пленительный город загадок,

Я печальна, тебя полюбив.

 

В «печальна» явствен отголосок слова «пленительный» (пле-пе; ельн-альн). И тающим этим нотам противопоставлены — «город загадок» — устойчивые, твердо стоящие звуки.

Точно так же в уже цитированной строке

 

И растрепанный том Парни —

 

в начале: «и растрепанный» — все звуки конца: «Парни» (да еще «т» из слова «том»). Первое слово как бы откристаллизовалось в последнем.

Самое поразительное, конечно, что нет ни малейшего следа сальеризма, алгебры, расчета. Поэтическая интуи-

 

дия обусловила слияние нерушимого смысла с тончайшими звуковыми перекличками.

 

Северный встревоженный февраль.

 

Консонируют все три слова. Во «встревоженный» включены все до единого звуки слова «северный». Центральное слово вобрало в себя первое. Но вобрало, обогатив явление («северный») эмоционально («встревоженный»). В конечном слове повторены три звука, общие и двум первым словам (евр-евер; евр-рев).

Так гармонически построена строка.

«Раздвигание» одного слова в другое, большее, и сужение слова в другое, меньшее, — характерная черта ахматовского стиховедения.

 

Потускнел на небе синий лак,

 

В начальном «потускнел» содержатся все согласные завершающих слов (скнл-снлк). Строка музыкально уравновешена (с центром тяжести в четырех «н» середины: не-на-не-ни).

В двустишии:

 

И мою бесславную славу

Осиянным забвением смой —

 

перекликаются начало и конец: мою-мой. А также середины строк: бесславную — забвением (бе+вн уплотнены: бвен). И в этом косвенно проявился самый дух стихотворения: «бесславие» смыть, победить, подавить «забвением» (но забвением «осиянным», сохраняющим истинную, не поддающуюся уничтожению славу). В строках:

 

Лип, навсегда осенних, позолота

И синь сегодня созданной воды —

 

контрастны слова: навсегда — сегодня (в их противопоставлении вся суть стиха). Они почти совпадают по звуковому составу. И эта вариация подкрепляет мысль о контроверзе и единстве художественного процесса (временность создания и вечность созданного).

Не могу не сознаться. Когда я писал эти страницы, я испытывал сомнение: не утомят ли они читателя? И еще

 

более жестокое: быть может, такой кропотливый звуковой анализ опасен? Быть может, он способен засушить восприятие?

Но я нашел союзника в лице Юрия Олеши. Трудно выразить, как я обрадовался, когда в его замечательной книге «Ни дня без строчки» я встретил такое наблюдение: «При одном счастливом прочтении [пушкинских] строчек «Там упоительный Россини, Европы баловень, Орфей» я заметил, — пишет Олеша, — что слова «Орфей» и «Европы» зрительно чем-то похожи. Я пригляделся и обнаружил, что слово «Орфей» есть в довольно сильной степени обратное чтение слова «Евро-вы». В самом деле «Евро», прочитанное с конца, даст «орве», а ведь это почти «орфе». Таким образом, в строчку, начинающуюся со слова «Европы» и кончающуюся словом «Орфей», как бы вставлено зеркало!»

Помимо тонкости и безошибочной точности наблюдения, меня поразили первые слова: «при одном счастливом прочтении...» Поразило полное совпадение с чувствами, испытанными и мною, когда в знакомой, много раз прочитанной строке, слова вдруг начинали перезваниваться. И их звуковой аккорд непостижимым образом полностью и до конца уяснял смысл стиха.

Разве это не поэтическое волшебство, что в строке:

 

В жестокой и юной тоске —

 

слово «тоске» целиком впаяно в «жестокий» (есток — тоске), только с перестановкой букв. И разве это не удвоило быстрину поэтического потока? Разве не усилило накал стиха звуковое сращение именно этих слов! тоска и жестокость?

Ни у одного из читателей, я думаю, не изгладилось из памяти дивное:

 

Проводила друга до передней.

Постояла в золотой пыли.

 

Сразу доходит гармонизация: «проводила» — «передней» (прд-прд) в первой строчке; «постояла» — «пыли» (пл-пл) во второй. Сразу заметна симметричность начального слова строки и замыкающего. Тем более, что звуковое равновесие находит опору и в середине строки. В первой — «друга» (прд-др-прд). Во второй — «золотой» (плт-лт-пл).

 

Еще одно двустишие «струнного» звучания:

 

Проплывают льдины, звеня,

Небеса безнадежно бледны.

 

И тут сразу слышен аккорд: льдины — бледны (лдн-лдн). Затем: безнадежно — бледны (бдн-бдн). Дальше — вся вторая строка: небеса — безнадежно — бледны (нб-бн-бн; бе-бе-бле). И менее слышный: звеня — безнадежно (зн-ян).

Звучание стиха полно смысла. В нем и тонкий звон льдин, и томительное пиччикато одинокой струны.

Когда у Ахматовой слово раздваивается, отражаясь частями в двух других, в этом обычно заключен необходимый внутренний ход.

 

А я, закрыв лицо мое,

Как перед вечною разлукой, —

 

в слове «разлукой» отдается эхом «закрыв лицо» (рзлк-зкрл). «Из ребра твоего сотворенная». Самое действенное слово «сотворенная» втянуло в себя «ребра твоего» (творе, ре-тво).

Перекрестные созвучия в строфе: Но в громе влажность есть Высоких свежих облаков И вожделение лугов — Веселых ливней весть.

Краеугольное слово: «влажность». От него тянутся лучи и к рифме (есть-весть). И к словам: «свежих» (свж-вжс), «вожделение» (вожлн-влжно), «ливней» (лвн-влн). Может быть, даже к «облаку» (древнее «обвлако» — от «обволакивать»).

Не случайно нагнетание звуков сдавленных, защемленных в строке: «Горло тесно ужасом сжато». Не случайно разделена цезурой строка:

 

Днем дыханьями || веет вишневыми.

 

В первой половине «днем» расширено в «дыханьями». Во второй — «веет» в «вишневыми». И в этом расширенном дыхании — звуковом, ритмическом, эмоцио-

 

нальном, самой длительности слова — основная тональность, основная окраска стиха.

Звуковые построения у Ахматовой и виртуозны и органичны.

 

 

ГОЛОС ПАМЯТИ

 

 

В современном искусстве настоящее и прошедшее не разделены такой отчетливой и незыблемой чертой, как в искусстве XIX века. Вспомним одного из наиболее «уравновешенных» представителей классической прозы прошлого столетия — Гончарова. Повествование велось в настоящем времени. В прошлое Обломова Гончаров счел возможным вернуться, лишь мотивируя это сном. Отдельный заголовок особо выделял «Сон Обломова».

Теперь и в художественной прозе и в кино границы времен стали зыбкими. Смены — текучи и быстры. Время течет и как обычно и вспять. Наличное бытие и прошлое то и дело меняются местами.

Нынешнее искусство несравненно более свободно распоряжается переплетенностью времен, и нас это уже перестало удивлять. Знаменитый кинорежиссер Феллини в фильме «Восемь с половиной» даже не счел нужным отметить переходы во времени. Он совершенно отменил наплывы, традиционные дорожные знаки, указующие на скачок в прошлое или возвращение в настоящее, на границы яви и сна.

Уход в воображение, в воспоминания утратил в искусстве былую отдаленность. Новейшая психология установила, что в человеческом сознании реакция на происходящее кругом, не прекращающаяся ни на один миг, постоянно «прослоена» обрывками прошлых впечатлений. «Куски» прошедшего мелькают непрерывной чредой на экране сознания.

И мы уже привыкаем к этому смещению времен. Миримся с тем, что в «Земляничной поляне» (режиссер Ингмар Бергман) старик (оставаясь стариком) переносится в мир своей молодости, где его окружают неизменившиеся персонажи давно ушедших лет.

 

Оправдана ли эта перемена и в искусстве и в нашем восприятии искусства? Думается, что да. Не только оправдана, но и закономерна, даже неизбежна.

В нашем веке бег времени стал быстрее, лихорадочнее. Смены событий — внезапнее. Изменения картин окружающего — разительней. Только что протекали одни события, были живы одни впечатления. Тут же их смел вихрь времени, и другие заступили их место. Но исчезнувшее еще не успело остыть и побледнеть, уйдя в тень минувшего.

В эпоху революционных переворотов, разрушительных конфликтов, напряженных социальных схваток искусство острее восприняло столкновение прошлого и настоящего.

Задолго до Феллини и Бергмана Ахматова почуяла новую соотнесенность времен. В «Поэме без героя» (главная ее часть была написана в 1940 году) на каждом шагу совмещение времен, «двойная экспозиция» (даже тройная, четверная) века нынешнего и века минувшего. Сквозь настоящее проступает прошлое. И, наоборот, сквозь минувшее — теперешнее. Возвраты, переплетения, смещения, многослойность времен определяют всю структуру «Поэмы без героя». Прошедшее и настоящее сращены, как сиамские близнецы.

И в лирике Ахматова в какой-то мере оказалась провозвестницей нового восприятия. В центре здесь цикл «Северные элегии» (они помечены годами: 1945, 1944, 1943 — 1953).

 

Темнеет жесткий и прямой Литейный,

Еще не опозоренный модерном,

И визави меня живут — Некрасов

И Салтыков... Обоим по доске

Мемориальной. О, как было б страшно

Им видеть эти доски!

 

Поэт — в прошлом, в «предыстории» (так названа первая элегия). Оттуда он переносится в настоящее: к дому, где жили Некрасов и Салтыков, уже прикреплены мемориальные доски. И оба времени накладываются одно на другое, совмещаются: «О, как было б страшно им видеть эти доски!»

И из далекого прошлого — в сравнительно близкое. Оно же и «будущее» (для того, отдаленного прошлого). «Страну знобит, а омский каторжанин все понял и на

 

всем поставил крест. Вот он сейчас перемешает все и сам над первозданным беспорядком, как некий дух, взнесется...» Поэт будто для того и перенесся в прошлое, чтобы острее ощутить известное нам и уже свершившееся, — но как грядущее, таящееся еще во мгле неизвестности.

Выпуклее, ощутимее предстает смена времен. Вторжение исторических перемен в личные биографии — некая важная жизненная ценность.

 

Так вот когда мы вздумали родиться

И, безошибочно отмерив время,

Чтоб ничего не пропустить из зрелищ

Невиданных, простились с небытьем.

 

Иная форма столкновения времен в третьей элегии. Она начиналась многотрудным вздохом: «Меня, как реку, суровая эпоха повернула».

Рядом с протекшей жизнью вырисовалась воображенная, параллельная. «Мне подменили жизнь. В другое русло, — мимо другого потекла она...»

Несостоявшаяся жизнь, несбывшиеся возможности.

 

О, как я много зрелищ пропустила,

И занавес вздымался без меня

И так же падал. Сколько я друзей

Своих ни разу в жизни не встречала,

И сколько очертаний городов

Из глаз моих могли бы вызвать слезы.

 

И неожиданная мажорная концовка:

 

Но если бы откуда-то взглянула.

Я на свою теперешнюю жизнь,

Узнала бы я зависть наконец...

 

Поэт переносит себя в иное время, чтобы взглянуть на нынешнее другим, обновленным зрением. Из жизненного далека понять его истинный смысл.

Мгновенно меняется «луч» временного зрения.

 

Из прошлого восставши, молчаливо

Ко мне навстречу тень моя идет.

 

«Все души милых на высоких звездах...»

 

В раннем стихотворении «Смеркается, и в небе темно-синем...» поэт вбирал в себя текущий миг, созерцание настоящего, чтобы закрепить в душе радостные впечатления.

 

Когда я вышла, ослепил меня

Прозрачный отблеск на вещах и лицах,

Как будто всюду лепестки лежали

Тех желто-розовых некрупных роз,

Название которых я забыла.

 

Блистательный, сияющий мир! Полное ощущение жизни у Ахматовой немыслимо вне обыденной «оторочки». «И на мосту, сквозь ржавые перила просовывая руки в рукавичках, кормили дети пестрых жадных уток, что кувыркались в проруби чернильной».

В сборнике «Из шести книг» стихотворение кончалось этими строками. В «Беге времени» восстановлен финал, по-иному осмысливший стихотворение.

 

И я подумала: не может быть,

Чтоб я когда-нибудь забыла это.

И если трудный путь мне предстоит,

Вот легкий груз, который мне под силу

С собою взять, чтоб в старости, в болезни,

Быть может, в нищете — припоминать

Закат неистовый, и полноту

Душевных сил, и прелесть милой жизни.

 

Жизнь увидена Ахматовой с разных временных точек одновременно. В момент, когда душа целиком открыта красотам мира, в момент самого интенсивного созерцания Ахматова переносится воображением в тот миг, когда сегодняшнее становится давнопрошедшим. Предвкушение будущего воспоминания о пережитом умножает поэтическую интенсивность созерцания.

Повышается оценка пережитого. Явления и их восприятие «удорожаются».

«Но, как вино, печаль минувших дней в моей душе чем старе, тем сильней». Подставим вместо слова «печаль» всю сферу пережитого, и мы приблизимся к пониманию ахматовской памяти. Переживание поэтически удваивается. Подобно тому, как живописец «удваивается» в автопортрете, являясь одновременно и объектом творчества и субъектом-созидателем.

 

 

Одного лишь созерцания недостаточно для Ахматовой. К только что полученным впечатлениям нужно прибавить память о сегодняшнем. Провести его сквозь горнило всего душевного опыта.

Так выкристаллизовалась тема памяти в поэтическом сознании Ахматовой. Недаром фигурирует это слово в названиях многих стихотворений: «Память о солнце в сердце слабеет...»; «Голос памяти»; «Тяжела ты, любовная память...»; «Из памяти твоей я выну этот день...»; «Памяти друга»; «И в памяти, словно в узорной укладке...»; «И в памяти черной, пошарив, найдешь...»; «Подвал памяти».

Уже из эмоционального жара строк:

 

Словно вся прапамять в сознание

Раскаленной лавой текла —

 

видно, с какой силой овладела тема поэтом. Она прочерчивается сквозь все творчество Ахматовой. С годами место ее становится все заметнее, пафос — сильнее.

«Только память вы мне оставьте, только память в последний миг», — взывала Ахматова еще в начале своего поэтического пути. Память казалась драгоценным даром. Повстречавшаяся поэту незнакомка «слова чудесные вложила в сокровищницу памяти моей».

И в вышеприведенном «Смеркается, и в небе темно-синем...» память выступала как бы катализатором радостей бытия.

Стихотворение помечено 1914 — 1916 годами, В то время Ахматовой не было и тридцати лет. Легким утешительным грузом представлялось то, что будет сохранено в памяти. Хотелось, чтоб память обернулась лишь благодетельной стороной. Лишь хранительницей безоблачного, отрадного, что можно почерпнуть из бытия. Память — верный спутник, «ангел-хранитель» существования.

 

Есть три эпохи у воспоминаний.

И первая — как бы вчерашний день.

Душа под сводом их благословенным,

И тело в их блаженствует тени.

Еще не замер смех, струятся слезы,

Пятно чернил не стерто со стола —

 

И, как печать на сердце, поцелуй,

Единственный, прощальный, незабвенный...

 

Таково начало четвертой из цикла «Северных элегий». Это одно из самых примечательных созданий Ахматовой, как бы венчающее тему памяти (к этой элегии мы еще вернемся).

Но память не только хранительница. Она открывает вещи по-новому, переоценивает.

Память — мудрая сестра жизни, делящая ее ношу.

На зеркальную гладь воспоминаний набегают и тени. «Как белый камень в глубине колодца, лежит во мне одно воспоминанье. Я не могу и не хочу бороться: оно — веселье и оно — страданье». И поэт дорожит этой двойственностью. В отдалении времени печаль очищается, и хочется ее сохранить; «Чтоб вечно жили дивные печали, ты превращен в мое воспоминанье».

Потери памяти невознаградимы: «Из памяти твоей я выну этот день, чтоб спрашивал твой взор беспомощно-туманный». Память — утешительница всех скорбящих, реторта алхимика, где свинец превращается в золото.

И своего рода «закон сохранения явлений». Но только явлений пережитых, прошедших сквозь чувство.

 

Как будто все, с чем я внутри себя

Всю жизнь боролась, получило жизнь

Отдельную и воплотилось в эти

Слепые стены, в этот черный сад...

 

«Северные элегии.. Вторая»

 

От природы, от предметов, как лучи от зеркала, отражаются людские переживания.

 

Мой бывший дом еще следил за мною

Прищуренным, неблагосклонным оком.

 

Статуи Летнего сада «помнят меня молодой». Людские шаги многих поколений не ушли в небытие.

 

И замертво спят сотни тысяч шагов

Врагов и друзей, друзей и врагов.

«Летний сад»

 

Памятью «награжден» и внешний мир. «Безветренный, сухой, морозный воздух так каждый звук лелеял и хранил».

Каков смысл этого специфически ахматовского метафорического «кругооборота»? С незапамятных времен

 

очеловечение природы в народной поэзии было формой выражения человеческих чувств. В ахматовской поэзии давнее образное средство усилило переживание многократным эхом. «Воздух» — псевдоним поэта, его тончайшей восприимчивости, сверхчувствительности.

Память — аналог народно-сказочному образу «живой воды». Это дар возвращения жизни явлениям, событиям, чувствам, отошедшим в прошлое.

 

 

Память осмыслена Ахматовой как некая обобщающая образная категория. Это — непрерывная жизнь души. Ее можно назвать стихийно творящей стороной духа, ежеминутно оживляющей прошедшее. Но если в постоянном обновлении клеток организма, в рождении новых за счет умирания старых мы чувствуем лишь позитивное — жизнедеятельность, приливы энергии, — то в кругообороте памяти есть и драматическая сторона.

Человек вбирает в себя соседствующие существования. Он живет ими. И блекнущие впечатления, убыль накопленного — потери невосполнимые.

 

От дома того — ни щепки,

Та вырублена аллея,

Давно опочили в музее

Те шляпы и башмачки.

 

Кто знает, как пусто небо

На месте упавшей башни,

Кто знает, как тихо в доме,

Куда не вернулся сын.

 

«Из цикла «Юность»

 

Как красноречиво это пустое небо «на месте упавшей башни»! Грозовые тучи набегают на лик памяти. Уже не лик, а лики... Среди них много испытавшие, с печально опущенными углами губ, со страдающим либо гневным взором. Маска смеющаяся и маска плачущая.

 

О, кто бы мне тогда сказал,

Что я наследую все это:

Фелицу, лебедя, мосты,

И все китайские затеи,

 

Дворца сквозные галереи

И липы дивной красоты.

И даже собственную тень,

Всю искаженную от страха,

И покаянную рубаху,

И замогильную сирень.

«Наследница»

 

Это вторая эпоха воспоминаний («есть три эпохи у, воспоминаний»).

 

Она идет под знаком утрат.

Но это продолжается недолго.

Уже не свод над головой, а где-то

В глухом предместье дом уединённый,

Где холодно зимой, а летом жарко,

Где есть паук и пыль на всем лежит,

Где истлевают пламенные письма,

Исподтишка меняются портреты,

Куда, как на могилу, ходят люди,

А возвратившись, моют руки мылом,

И стряхивают беглую слезинку

С усталых век — и тяжело вздыхают...

«Северные элегии. Четвертая»

 

Мы вспоминаем, что уже в стихах первого периода встречалось: «Как подарок, приму я разлуку и забвение, как благодать». И даже: «Забвенье боли и забвенье нег — за это жизнь отдать не мало».

Не так уж, оказывается, легок груз памяти. И не только «полноту душевных сил и прелесть милой жизни» он в себя включает. Поэтическая память — разнолика, и лики ее полярны: рассвет и сумерки, день и ночь.

В памяти я слито с другими человеческими существованиями. И отторжение пережитого, тонущего в океанических глубинах времени, — трагедийно.

Отходя и стушевываясь, частицы пережитого уступают место новым. Но память, соединяющая былое и думы, не может быть равнодушной к потерям. Следы прошлого остаются, как рубцы от ран.

А может быть, еще печальнее, когда рубцы исчезают. Это — третья эпоха воспоминаний.

 

Но тикают часы, весна сменяет

Одна другую, розовеет небо,

Меняются названья городов,

И нет уже свидетелей событий,

И не с кем плакать, не с кем вспоминать.

И медленно от нас уходят тени,

Которых мы уже не призываем,

Возврат которых был бы страшен нам.

 

Опустился железный занавес смены времен и преградил дорогу животворящей памяти о прошлом.

 

И, раз проснувшись, видим, что забыли

Мы даже путь в тот дом уединенный,

И, задыхаясь от стыда и гнева,

Бежим туда, но (как во сне бывает)

Там все другое: люди, вещи, стены,

И нас никто не знает — мы чужие.

Мы не туда попали...

 

«Северные элегии. Четвертая»

 

Сумрачный холод проник в элегию. Память — зеркало бытия — осветила трагедийную сторону необратимого течения жизни. Память обрела у Ахматовой новые грани и смыслы, став как бы сквозной нитью бытия.

В памяти проецируются бесконечные связи со временем и окружением. Связи возникающие и обрывающиеся. Непрерывной линией соединяются ступени восхождения и нисхождения человека. Фиксируется добытое и утерянное, достигнутое и исчезнувшее.

Память — не экран, на котором автоматически отражено пережитое, существующее отдельно от пережившего. Она сама подлежит метаморфозам. Само восприятие прошлого меняется, как меняется выражение лица.

Вчитываясь в четвертую элегию, мы приходим к неожиданному выводу. Поэтическое сознание (я говорю, конечно, о поэзии в высших ее проявлениях) — не только особый вид мышления образами, но и особая ветвь мышления как такового. Особый способ познания жизни. Проникновения в ее связи, ходы, сцепления. Ахматовская память открывает нам нечто новое и важное в понимании существующего. И мы убеждаемся, какой значительный путь в царство мысли прошел поэт со времени первых стихов.

Не правда ли, до знакомства с приведенными здесь стихами память представлялась нам чем-то более простым, более однозначным? Ахматовская память — не лента кадров, на которых просто запечатлены куски прошлого. Это синтетическая деятельность души, анализирующая, сопоставляющая, оценивающая.

В равной мере она находится в сфере чувств и в сфере мыслей.

 

Память — аккумулятор опыта и переживаний — обернулась сложной раздвоенностью, внутренней конфликтностью. И не случайно своего рода драматургия проникла в стихи, где нет персонажей и драматургия, казалось бы, неуместна.

Наглядно «трехактное» строение¹ четвертой элегии. Насколько продумано оно, видно из параллели со стихотворением «Три осени». «Но я наблюдала почти без ошибки три осени в каждом году», — читаем мы в первой строфе. «И первая — праздничный беспорядок вчерашнему лету назло, и листья летят, словно клочья тетрадок, и запах дымка так ладанно-сладок, все влажно, пестро и светло».

За этой первой, улыбчиво-праздничной,

 

Приходит вторая, бесстрастна, как совесть,

Мрачна, как воздушный налет.

 

А за второй осенью следует третья, последняя:

 

Но ветер рванул, распахнулось — и прямо

Всем стало понятно: кончается драма,

И это не третья осень, а смерть.

 

Как в драме, все развивается последовательно и неотвратимо. И действие подобно не реке, а водопадным каскадам. Изменения накапливаются исподволь, а проявляются скачками, обрывами. Различия обозначены отчетливыми чертами, подобно поворотам действия в драме.

Печаль четвертой элегии — высокая, экклезиастическая. Она обогащает нас сознанием огромности сокровищ, которые мы носим с собой, часто не замечая. В человеческих переживаниях есть ценности, которые не подлежат девальвации. Но они могут быть утеряны. Потери памяти потому и трагичны, что теряем дорогое.

 

Когда спускаюсь с фонарем в подвал,

Мне кажется — опять глухой обвал

Уже по узкой лестнице грохочет.

Чадит, фонарь, вернуться не могу.

 

¹ В пятиактной «классической» композиции первый акт только вводит в действие (экспозиция), а пятый обычно дает концовку. Основное действие происходит в «средних» трех актах («Ревизор», например, где Хлестаков появляется во втором акте, а после четвертого исчезает).

Но, может быть, здесь и далекий-далекий отзвук «триады», в великих философских системах служившей как бы универсальным «слепком» разнородных стадий развития.

 

А знаю, что иду туда, к врагу,

И я прошу, как милости... Но там

Темно и тихо.

«Подвал памяти»

 

Каков же итог? Глухо-трагический, как в четвертой элегии? Нет, контрастный. «Подвал памяти» начинается строками:

 

Но это вздор, что я живу грустя

И что меня воспоминанье точит.

 

А в конце: «Но я касаюсь живописи стен и у камина греюсь. Что за чудо! Сквозь эту плесень, этот чад и тлен сверкнули два зеленых изумруда. И кот мяукнул. Ну, идем домой!» И последняя трагедийная каденция: «Но где мой дом и где рассудок мой?»

Живая жизнь встает рядом с трагедийными ранами памяти. И потери иногда усиливают ощущение ценностей пережитого, ценностей бессмертных.

 

Полстолетья прошло... Щедро взыскана дивной судьбою,

Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, —

И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою

Очертанья живые моих царскосельских садов.

 

«Городу Пушкина»

 

Стихотворение это кажется мне «высоткой», господствующей над всей стихотворной территорией памяти. Трагедийный девятый вал и рядом потрясающее: «щедро взыскана дивной судьбою». Поэтическая память увековечила эту дивность и щедрость.

Установлено, что индийские прядильщицы и ткачихи ручного труда располагают восемьюдесятью синонимами слова «синий». Так тонко они различают оттенки одного из цветов спектра. Настолько велика острота их зрения.

Изобретение телескопа и микроскопа расширило границы человеческого зрения. Стало видимо то, что прежде не было видимо.

Нечто подобное происходит и в искусстве. Можно привести немало имен талантливых художников с удивительной остротой зрения (скажем, «малые голландцы» — Метсю, Доу, Ян Стен), но над ними возвышаются фигуры великих живописцев, невиданно расширивших диапазон нашего образного видения мира, — Веласкес, Рембрандт, Гойя, Клод Моне, Ван-Гог, Серов.