Чехов … 364 12 страница

Трудности выбора путей, по которым должны идти «характеры», сложности нахождения «сюжетного стержня» хорошо и издавна известны. Их не было бы, если бы художнику предстояло только воспроизвести объективное течение жизни. «Начинать нельзя, пока не овладел всей системой вещи, и главное — пока у самого нет еще ясного представления, о чем именно написать», — свидетельствует А. Афиногенов.

Без «о чем именно», без «системы вещи», помимо авторской «концепции» сюжет не в состоянии сложиться.

«Двигатель сюжета — идея» (А. Афиногенов).

 

 

Значит ли это, что «концепция» предшествует сюжету? Что сначала должна сложиться тема, а потом уже сформировывается сюжет?

Такая последовательность нередко встречается в художественной практике.

Но она необязательна.

Во многих и многих случаях и тема, и сюжет рождаются в ходе многократных попыток сгруппировать материал «объективного течения жизни», свести его воедино, найти необходимость в последовательности поступков и событий, в коллизиях и их завершении.

Так создавалась «Капитанская дочка». Сюжетные поиски были одновременно поисками темы. Тема рождалась не как исторический (либо общественный, моральный, психологический) тезис, а в движении судеб, живом столкновении характеров. Сюжет только тогда и сложился, когда созрел как «проводник авторских идей».

Другое дело, что и Пушкину, быть может, трудно было бы определить тот момент, когда концепция окончательно сложилась, определив пути складывания сюжета. Скорее всего, процесс поисков и находок, зарож-

 

дения и созревания затрагивал одновременно и авторскую мысль, и выстройку сюжета.

«Объективное течение жизни» — понятие бесконечное по объему и многогранности. «Нужен был бы целый том для описания одного дня» (Мопассан). Многозначность понятия «объективное течение жизни» переходит в полную неопределенность, когда игнорируется художник и его позиция. Совершенно верное положение — сюжет выражает объективное течение жизни — перестает быть орудием познания и анализа сюжета, когда на нем ставят точку. Когда забывается художник, волнующие его чувства, притягательные точки интересов, взгляд на мир. Когда игнорируют активность творческого процесса.

Между тем активная природа художественного восприятия проявляется даже на самой первичной стадии наблюдения.

«Иногда из рассказов писателей о прототипах своих героев может сложиться впечатление, — пишет Б. Горбатов, — что писателю просто везло: счастливо встретил интересного человека и написал о нем. А не встретил бы — и не было бы в литературе этого героя. Но эти счастливые встречи, как правило, случаются именно у тех писателей, которые активно ищут и хорошо знают, что ищут». Писатель, по словам Б. Горбатова, не золотоискатель, натыкающийся на самородок, а горняк-проходчик, который «пробивается к новым пластам, зная, где и как они лежат».

«Вот тот герой, которого я искал!» — воскликнул Тургенев, когда прочел краткие записки своего приятеля Каратеева. Последний «влюбился в одну девушку, которая отвечала ему взаимностью; но, познакомившись с болгарином Катрановым (лицом, как я узнал впоследствии, некогда весьма известным и до сих пор не забытым на своей родине), полюбила его и уехала с ним в Болгарию, где он вскоре умер».

Тетрадка Каратеева — первоисточник «Накануне». Образ Елены, «тогда еще нового типа в русской жизни», уже достаточно ясно обрисовывался в воображении Тургенева. «Но недоставало героя, такого лица, которому Елена, при еще смутном, хотя сильном стремлении к свободе, могла предаться... Между тогдашними русскими такого еще не было». Но без такого героя сюжет романа не складывался. Тургенев искал его и (как он

 

сам свидетельствует в «Предисловии автора к собранию его романов») нашел при помощи каратеевской истории.

Н. Погодин «сооружает» свои пьесы, «пользуясь живым материалом, но отыскивая в действительности» лица, которые необходимы «для выражения идеи произведения».

Активность — не волюнтаризм.

И авторская идея — не авторское самоуправство.

«Сюжет рождается из мысли (идеи), из конкретной темы произведения и осуществляется не по произволу автора, который волен выдумать все, что ему захочется».

«Как возникает замысел пьесы? Отвечаю в двух словах — с идеи», — заявляет Н. Погодин. Послушаем его рассказ, как нащупывалась поэтическая идея «Кремлевских курантов» и вместе с нею вызревал сюжет пьесы.

«Мне хотелось написать пьесу о Ленине, о революции, хотелось показать, как революция «разворошила» людей.

Вначале у меня ничего не было. Я ходил «около» сюжета и думал о каком-то инженере, которого когда-то видел в Одессе, — он ежедневно проходил через весь город с поленом на плече. Он мог стать прообразом профессора Забелина. Передо мной возникал матрос... часовщик... крестьянин... Ленин в избе без лампы думает об электрификации... Люди, которые никогда не знали друг друга...

И вдруг возник образ кремлевских курантов, которые молчали. Вот этот-то образ и составил поэтическую идею пьесы».

Из свидетельства Н. Погодина видно, насколько необоснованны представления об идее, концепции, авторской мысли как о чем-то прямолинейном, не гибком, не вмещающем сложностей жизни.

Конечно, бывает мысль предвзятая и плоская.

Такая «концепция» действительно способна только сковать сюжет, втиснув его в колодки стандарта, в прокрустово ложе иллюстративной схемы. Либо, наоборот, предоставить мнимую свободу фантазии автора, отрывая ее от жизненной правды.

Но ведь наличие преступников набросает тени на род человеческий. Еще римское право искони исходило из презумпции «человек — добр»...

 

Концепция, идея произведения — не сухой тезис, не мораль басни.

Социальное обобщение облечено не в чисто социологическую форму.

Образное мышление по-своему сближает, связывает явления действительности.

Молчавшие куранты стали лейтмотивом пьесы Погодина, потому что образ вместил широкие связи действительности: куранты молчат, голод, замерла промышленность.

Образ кремлевских курантов не стал бы поэтической идеей пьесы, если бы не был внутренне динамичен. «И вот Ленин зовет часовщика, зовет инженера...» Возникла пружина сюжета. Связались воедино люди, столь далекие, как инженер Забелин, торгующий спичками, и Ленин. Раскрылся дальний горизонт истории: «Электрификация России — Ленин — его мечта». Поэтический луч, осветивший даль времени, проник в глубь характера Ленина. Появилась сцена, едва ли не лучшая в драматургии, посвященной Ленину: ночной разговор с нищенкой. С большой душевной силой драматург раскрыл боль Ленина за нищету, неустройство, неимоверные тяготы революции, раскрыл преисполняющую душу мечту о прекрасном будущем, которое может осуществить революция.

 

 

Если выбросить звено «идея» (концепция, авторская мысль), то «объективное течение жизни» и сюжет теряют сродство, не синтезируются.

Бальзак был знаком с семьей: муж, его дочь от первого брака, вторая жена, молодая и бездетная. Женщины обожали друг друга. Всех приводили в восхищение «сердечные заботы одной, нежность и ласка другой».

Как и все знакомые этой семьи, Бальзак находил их отношения очаровательными. «Но затем, — рассказывал он Гостейну, директору одного из парижских театров, — я был смущен. Не потому, что мачеха и ее падчерица так дружны — это отнюдь не противоестественно, но потому, что они были уж чересчур хороши. Избыток все портит».

Романист начал присматриваться, наблюдать пристально. «Однажды я явился в салон в час, когда там

 

почти никого не было, и увидел падчерицу. Она как раз выходила и не заметила меня. Она смотрела на свою мачеху.

О, что за взгляд! Нечто вроде удара стилета. Мачеха была занята тушением свечей за столом для виста. Она повернулась в сторону падчерицы. Их взгляды встретились, и самая грациозная улыбка вырисовалась на их устах. Как только дверь за падчерицей закрылась, лицо другой женщины быстро переменилось: оно было сведено горькой судорогой.

Все это заняло меньше мгновения, но и этого было достаточно. Я сказал себе: вот два создания, ненавидящие друг друга. Что произойдет здесь? С этого момента вся драма развернулась в моем сознании».

«Мачеха» — лучшая пьеса Бальзака.

Попав в питательную среду мантии пластинчато-жаберного моллюска, песчинка превращается в жемчуг.

На беглое, но проницательное наблюдение наслоились долгие размышления об обществе.

Любопытно, как разрастается в «Мачехе» исходный мотив, как бегут расширяющиеся круги от брошенной капли.

Бальзак разгадал истинные чувства, скрытые под, оболочкой лжи.

Эту маскировку он обнаруживает во всех уголках общества, вернее, привилегированной его верхушки.

На поверхности — одно, в действительности — другое.

Жена графа де Граншана живет с управляющим Фердинандом Маркандалем. Сын ее — не от графа, а от Фердинанда. У Фердинанда одновременно роман с дочерью графа Полиной. Все прячут свои тайны, притворяются, лгут: графиня — мужу, Фердинанд — графу, графине, Полине; Полина — отцу и мачехе. Фердинанд скрывает от графа свою истинную фамилию (он сын человека, предавшего Наполеона, а граф, бывший наполеоновский генерал, смертельно ненавидит людей, изменивших Бонапарту). Годар всеми силами маскирует свое происхождение. Сын гуртовщика, он приписывает себе звонкую дворянскую фамилию де Ринонвиль. А прокурор Рамель присвоил себе фамилию матери де ла Грандьер, чтоб иметь возможность жениться на знатной мадемуазель де Будвиль.

Здесь маскировка носит уже подчеркнуто социальный характер.

 

В разговоре с Гостейном Бальзак говорил о новой поэтике драмы: «Я мечтаю о драме салона, где все холодно, спокойно, любезно. Мужчины благодушно играют в вист при свете свечей. Женщины болтают и смеются, работая над вышивками. Пьют патриархальный чай. Словом, все возвещает порядок и гармонию». Но под благопристойной внешностью бушуют низменные страсти и зреют преступления.

Фактура исходного наблюдения: «внешнее — ложно, истинное — скрыто»; это смыкается с новой поэтикой драмы и — что еще важнее — с разоблачительным взглядом Бальзака на буржуазное общество.

В свете этого широкого круга мыслей зорко подсмотренный мимолетный обмен взглядами приобрел смысл. Резонанс концепции многократно усилил звучание крохотного эпизода. Первоначальный мотив умножился и развернулся.

Над песчинкой наслоился перламутр. Образовался жемчуг.

 

 

Десятки разных сюжетов лихорадочно толпились в мозгу Достоевского, оформлялись, продумывались до конца, отбрасывались, зачеркивались, заменялись новыми, в свою очередь обреченными на небытие, пока окончательно не складывался нужный сюжет.

Что было самым мучительно трудным и бесконечно сложным? Сколотить сюжет из отобранных в «объективном течении жизни» явлений?

Нет. Сюжеты, взятые из объективного течения жизни, давались Достоевскому сравнительно легко. Трудно и сложно было добиться той структуры сюжета, которая органически, последовательно, законченно воплощала бы авторскую мысль.

Если бы единство сюжетного построения рождалось простой наблюдательностью или сводилось бы к нахождению «приема» для оформления жизненных впечатлений, не было бы мук поисков сюжета. Ремесленники, действительно, не знают этих мук. Зато они хорошо знакомы художникам.

...Через 20 лет после того, как вышли в свет «Лавровы», Мих. Слонимский вернулся к роману и внес в

 

сюжет существенные изменения. О сложности, подчас запутанности процесса создания сюжета можно судить по тому, что промежуточным этапом между основной редакцией «Лавровых» (1926) и новой (1948) послужила повесть «Прощание» (1937), ничем, казалось бы, не связанная с «Лавровыми»: ни героями, ни событиями.

Но сюжеты «Прощадия» и «Лавровых» шли параллельно. Те же годы — империалистической бойни, Февральской революции, Октября, начала гражданской войны. Те же места действия — фронт, Питер. В «Прощании» Мих. Слонимский прошел вновь по той же исторической трассе, постаравшись вобрать другие пласты общественных явлений и прежде всего поставить в центре новых героев.

В «Лавровых» главным героем был юноша из интеллигентной семьи, после многих колебаний находящий свой путь к революции. В «Прощании» — большевик Николай Жуков, рабочий-железнодорожник, потом солдат. В повести выведена группа большевиков — сначала подпольщиков, потом агитаторов, вожаков, участников октябрьского переворота.

Осью сюжета «Лавровых» были февральские события, показанные через Бориса Лаврова, в стихийном порыве убившего командира батальона. Октябрь не показан.

В «Прощании» кульминация падает на предоктябрьские и октябрьские дни, на взятие Зимнего.

Если бы одна тематическая характеристика определяла достоинства художественного произведения, «Прощание» имело бы все преимущества перед «Лавровыми».

На самом деле это не так.

Печать своеобразия, личного взгляда лежала на «Лавровых». «Лавровы» звучали свежо и ново. Образ и жизненный путь Бориса Лаврова были открыты писателем как воплощение исканий поколения на великом историческом перекрестке.

События Февральской революции не случайно заняли такое место в романе. С них начался душевный и идейный перелом Бориса Лаврова. Не лишне сообщить, что в основу этих глав легли записи, которые Мих. Слонимский сделал в казарме «в форме элементарного дневника, без всякой потуги на литературу». Во время Февральской революции Мих. Слонимский служил в 6-м

 

саперном батальоне. Это была одна из первых восставших воинских частей (через полчаса после волынцев). «Половина офицеров, в том числе командир батальона, у нас были убиты. Все события тех дней, которых я был свидетелем и участником, я тут же на месте немедленно записывал. Эти листки бумаги, сам плохо соображая зачем, я таскал с собой при всяких переездах и донес до 1926 года», — вспоминал Мих. Слонимский на встрече с начинающими писателями.

«Лавровы» были выстраданы автором. За присущей Мих. Слонимскому суховатой, но чеканной и выразительной сдержанностью, за подчеркнуто спокойной манерой повествования чувствовалась сжатая пружина напряжения. «Я был солдатом, участником империалистической войны. За время войны у меня накопилось много впечатлений, которые отягощали меня. Я чувствовал, что должен так или иначе с ними разделаться».

«Прощание» же автор сам счел неудачей. В повести слабо ощущалась авторская интонация. Не чувствовалось выношенности темы, ее личной окраски.

Возникает, естественно, вопрос, даже два вопроса. Следовало ли Мих. Слонимскому возвращаться к «Лавровым» и дорабатывать сюжет? Стоило ли что-то черпать из неудавшейся повести?

Внимательное чтение всех трех произведений приводит к положительному ответу. Да, следовало. Да, стоило.

Сюжет «Прощания» шел по самому гребню исторических событий 1917 года. Пройдя вновь по этому пути и не обретя художественной удачи, Мих. Слонимский все же углубил свое историческое видение. Яснее предстали связи между ходом истории и судьбами отдельных людей. Точнее вырисовался процесс формирования личности в гигантских революционных столкновениях. И тогда Мих. Слонимский по-новому увидел двух центральных героев «Лавровых»; Бориса и Фому Клешнева.

Не без удивления, быть может» Мих. Слонимский заметил, что Борис, накрепко связанный с Питером тех лет, при всех колебаниях тянущийся к революции и находящий в конце концов путь к ней, как-то незаметно «проскочил» мимо октябрьского переворота. После краткого пребывания Бориса летом 1917 года в санатории мы видим его «в самые последние дни Октября» на заседании Исполкома крестьянских депутатов, где он

 

ищет Фому Клешнева. Произносит речь вождь эсеров Чернов, доказывающий, что октябрьский переворот — это мыльный пузырь. Меньшевик Григорий Жилкин, давний знакомый Бориса, нападает на него за то, что он «граммофон Клешнева», а Клешнев — «граммофон Ленина». Григорий настаивает: «Брось Клешнева».

«— Нет, — угрюмо отвечал Борис, — пускай я граммофон, но мне все это нравится».

Мог ли октябрьский ураган пройти мимо Бориса?

В «Прощании», как мы уже говорили, развернута картина взятия Зимнего. Перед этим рассказано, как в казармы Павловского полка явился «черноволосый, сумрачный, с недобрым сверканием глаз, в студенческой фуражке и солдатской шинели» представитель Военно-Революционного Комитета. Это большевик, студент Марушко, который показан в нескольких эпизодах, начиная с подпольной сходки накануне Февральской революции. Ему удается вывести к Зимнему три роты. Во главе одной — подпоручик Смурый, фигура эпизодическая. В этом эпизоде он появляется впервые и после взятия Зимнего исчезает.

Смурый вовлечен в события неожиданно для себя. Волна событий несет его, как щепку. Но автор останавливается на нем внимательнее, чем на прочих участниках. Марушко и его помощник солдат-большевик Мытнин обрисованы очень сжато, в энергичных, волевых действиях. Ради Смурого Мих. Слонимский приостанавливает быстрый темп повествования.

«Подпоручик Смурый, ссутулившись и забирая пальцы в рукава, похаживал так позади цепи, растянутой поперек Невского проспекта. Он мучительно обдумывал собственное свое поведение... Вдруг он терял всякое представление о том, где он, зачем и почему, затем вновь возвращались его сознанию эти настороженные фигуры солдат, эта напирающая враждебная толпа... Этот немолчный, нарастающий, с внезапными взрывами криков — настойчивый и упрямый гул голосов. Все привычное рушилось вокруг... Мучительно хотелось Смурому встать вровень с этими днями, и мучительно ощущалось, что он мал ростом, что не в силах он схватить то, в чем сам участвует».

Мимолетными штрихами намечено прошлое Смурого. «Пустяки теснились в мозгу, не желая уступать место громаде событий: какая-то с детства поселившаяся в го-

лове нарядно убранная елка, гимназисточка, чуть сжавшая его пальцы на выпускном балу, и черт его знает еще какой вздор! До чего несчастное существо человек! Вберет в себя всякую чепуху, а потом высадить ее из головы трудней, чем юнкеров из Зимнего дворца.

Этот невероятный день слишком близко придвинулся к подпоручику Смурому, и ему оставалось только щуриться близоруко и беспрекословно повиноваться приказам неожиданного начальства».

Как видим, подпоручик Смурый в некотором родстве с Борисом Лавровым. Из какой-то близкой среды — интеллигентской или мелкочиновничьей, стоящей вне революционных влияний и интересов. Но Смурый гораздо дальше от революции, чем Борис. У него только ощущение громадности совершающегося, он не больше чем орудие в чужих руках, пылинка, вовлеченная в круговорот исторического вихря. А ведь Борис — непоследовательно, колеблясь, оступаясь, но по искреннему порыву души тянется к Фоме Клешневу. В разговоре с ним после февральских дней — об агитации против войны, участии в революционной борьбе — он уже «верил ему вполне». Осенью Борис приходит к нему окончательно. Вспомнив тот «пробел», о котором мы говорили выше, мы нисколько не удивимся, увидев в новой редакции «Лавровых» картину октябрьских событий, перенесенную из «Прощания», и на месте Смурого в этой картине Бориса Лаврова.

При штурме Зимнего «Борис бежал впереди с обнаженной шашкой в одной руке и наганом в другой, вполоборота к солдатам». В «Прощании» это приписано Смурому.

Разумеется, внутренний монолог Смурого перед атакой на Дворцовой площади не мог быть передан Лаврову. О Борисе нельзя сказать, «что ему оставалось только беспрекословно повиноваться приказам неожиданного начальства». Он участвует в штурме Зимнего по сложившимся у него убеждениям. Но один важный разговор Смурого после боя передан Борису. Мы к нему вернемся позже, после того как проследим изменения в образе Фомы Клешнева и в его отношениях с Борисом.

Если быть вполне точным, речь идет не об изменениях. Фома Клешнев — так же как и Борис — в новой редакции остается тем же самым. Но образы обогатились. Сравнивая первую и последнюю редакции «Лавровых»,

 

мы приходим к выводу, что авторская мысль осталась прежней. Это утверждение верное, но неполное. Сюжет Второй редакции «Лавровых» выразил более полное и богатое восприятие той же действительности.

Осью замысла «Лавровых» был образ Бориса. Приступив к работе над романом, даже написав несколько глав, Мих. Слонимский еще не видел ясно сюжета. «Плана я еще не имел, знал только, что хочу рассказать биографию юноши, прошедшего войну и революцию». Пусть читатель не подумает, что здесь только «локальное» определение, обозначение материала. Нет, «биография юноши, прошедшего войну и революцию», в данном случае юноши из интеллигентской среды, — стержень замысла. В нем «закон строения» данной вещи.

Разумеется, один образ не может стать опорой сюжетного развития. Мих. Слонимский очень точно определяет сюжетный костяк «Лавровых» (хотя по присущей автору манере костяк книги почти не виден читателю).

По словам автора, этот костяк «заключается в том, что мать Бориса Лаврова выгнала из своего дома большевика Клешнева, считая его опасным для мужа, а ходом войны и революции путь сына, Бориса Лаврова, сложился так, что он пошел работать плечом к плечу с Клешневым».

Мотив отношений матери Бориса Клары Андреевны к Клешневу проходит по книге очень бегло. Тем не менее, говорит автор, «когда мне из материала на пятой или шестой главе открылась взаимосвязь мать — Клешнев — Борис, я понял, что у меня вещь уже сложилась, и в смысле сюжетном мне, даже при таком примитивном костяке, который у меня был, стало легко».

Сюжетное ядро вполне выражало мысль автора и служило — как выражается автор — «корсетом, который сжимал материал, и барьером, который не пропускал лишнего».

Нетрудно расшифровать образную, социальную, идейную емкость сюжетной взаимосвязи Клара Андреевна — Клешнев — Борис. Она заключала в себе как раз ту «концепцию», против которой, по странному недоразумению, возражает А. Мачерет. В конкретную форму личных судеб она включала явление большого масштаба, процесс, волновавший таких людей, как

 

Александр Блок: интеллигенция и революция. История ставила вопрос. Художник и его герои давали ответ.

Удача «Лавровых» была в проницательном раскрытии облика героя, в психологически точном обозначении путаности кривой, выводящей Бориса на прямую дорогу Фомы Клешнева. В великолепно написанном образе Клары Андреевны звучал приговор и над узостью, эгоистичностью, мелкотравчатостью интеллигенции, отгородившейся от революции, и над мнимостью, выморочностью ее «интеллектуализма».

Но в «Лавровых» не было того, условно говоря, эпопейного начала, которое диктовалось нашему искусству самой природой революционной действительности тех лет. Годы 1916 — 1918 — магистраль грандиозных исторических событий. Желание Мих. Слонимского вернуться к этим годам и слить повествование с масштабами истории было естественно и оправданно. В «Прощании», однако, панорама истории не нашла опоры в связях судеб и людей, наделенных столь же безусловной жизнью, как Борис и Клара Андреевна.

Внутренняя тема романа «Лавровы» органически обогатилась новыми звеньями, пришедшими из «Прощания». Столь же естественно, как Борис Лавров принял участие в свержении Временного правительства, Фома Клешнев стал членом Военно-Революционного Комитета. В «Прощании» эту роль выполнял студент Марушко. Образ этот был написан, как говорится, «правдиво», но как-то безлико, слишком напоминая других большевиков, выведенных в нашей литературе. Переданная Клешневу роль члена Военно-Революционного Комитета обрела жизненность и обогатила фигуру Клешнева. Нет возможности излагать это подробно. Хочется только отметить одну мельком брошенную деталь.

В «Прощании» Марушко приходит в Павловский полк, требуя от командира полка подчинения приказам Комитета. Командир полка соглашается. Не потому, что он на стороне большевиков, а попросту не желая ввязываться в драку. Он любезно предлагает Марушко столоваться в офицерском собрании, суля отличную пищу и хорошее вино. Марушко сухо отказывается.

«Какая отвратительная погода сегодня!» — замечает командир полка. «Представителю Военно-Революционного Комитета погода казалась прекрасной. Но он дипломатически промолчал».

 

Эта лаконичная деталь, пожалуй, самая выразительная в образе Марушко. Трудно сказать, что это деталь характера, потому что характера, по существу, нет. Когда эти строки в новой редакции «Лавровых» переадресовались Клешневу, оказалось, что эта черточка не только не противоречит характеру, намеченному в «Лавровых», а и очень точно его выражает.

При всей закономерности «ввода» Бориса в октябрьский переворот Мих. Слонимский ощутил необходимость психологической подготовки. Решающую роль, конечно, должен был сыграть Клешнев. Для этого написан по-новому и переставлен во времени тот разговор клешнева с Борисом, в котором впервые упоминается давняя история отношений Клешнева с Лавровыми-родителями Эта самая история, которая послужила скрытой пружиной сюжета). В старой редакции ей уделено несколько строк. В подпольном кружке 16-летний рабочий Фома Клешнев знакомится с отцом Бориса. Затем арест, ссылка. После ссылки Фома приходит к старому «соратнику». Клара Андреевна выгоняет его из дому: «Мой муж с хамами и каторжниками дела не имеет!» А Клешнев тогда голодал и попросту рассчитывал поесть у состоятельного единомышленника.

Клешнев вспоминает об этом инциденте зимой 1918 года в разговоре с Борисом, ставшим его секретарем. «Всех арестовали, а твой отец ничего, остался». О поступке Клары Андреевны он не упоминает. Это проясняется позже, при встрече Клешнева с Кларой Андреевной.

В новой редакции «Лавровых» разговор происходит в предоктябрьские дни и носит со стороны Клешнева гораздо более требовательный, суровый и откровенный характер. Повышен «удельный вес» эпизода. В первый редакции он прояснял туманное звено прошлого, нити, связывавшие когда-то Клешнева с семьей Лавровых. В новой редакции он становится решающим звеном идейного перелома в душе Бориса.

Борис просит извинения, что не пришел в назначенное время после разговора с Клешневым в мартовские дни. «Я очень виноват… но я был на фронте… Тяжелая рана…»

Все это верно: и фронт, и тяжелая рана. Но Клешнев понимает Бориса лучше, чем он сам.

 

«— Я не удивился, что вы тогда не пришли. И фронт тут не при чем.

— Я тогда ничего ещё не понимал, — заговорил Борис, — я…

— А теперь? — перебил Клешнев. — Что вы понимаете теперь? Ваш отец тоже когда-то уверял меня, что он все понимает.

— Мой отец? — Удивился Борис».

Клешнев рассказывает известную нам историю. Сдержанно и беспощадно. «Ваш отец был со мной в одном революционном кружке. Он не только считал, что все понимает, но даже поучал других. А в опасный момент предпочел спокойную жизнь и отстранился. Он оказался предателем, хотя никого не предал. Отход от борьбы — это то же предательство».

Неожиданно — но совершенно рассчитанно — Клешнев переносит удар на Бориса.

«— Я знал вашего отца и потому не удивился тому, что вы условились со мной тогда и не пришли».

Безжалостность Клешнева целительна. Это единственное средство, чтоб Борис окончательно сжег за собой мосты и перешел в лагерь революции.

«Борис ответил срывающимся голосом:

— Я… я ручаюсь… Это никогда больше не повторится… А насчет отца… Я давно порвал с семьей…»

Теперь уже можно поручить Борису чрезвычайной важности дело. Краткий разговор: «Вы офицер? — Нет, солдат. — Но командовать вы умеете? — Умею». Таким образом не только подготовлено, а и психологически обусловлено место Бориса в рядах восставших рабочих и солдат.

Мы привели эту сцену почти целиком, потому что в ней средоточие того нового и важного, что внес Мих. Слонимский в давно написанный роман.

Вернемся теперь к финалу сцены на Дворцовой площади. Напряжение памятной ночи вызывает у подпоручика Смурого (в «Прощании») неудержимое желание, вернувшись в казармы, поговорить с солдатом-большевиком Николаем Мытниным, которого Марушко назначил начальником отрада. Смурый ему говорит:

«Это хорошо, что арестовали министров. Я им верил, но они пошли против народа. Интеллигенция должна всегда идти вместе с народом… Народ не хочет войны. Народ хочет быть хозяином собственной жизни — так я

 

это понимаю. Ведь я правду говорю? Откуда иначе была бы у большевиков такая сила?»

Речь Смурого кажется несколько общей, подслушанной. Ничего удивительного в этом нет — это характерно для той поры бурного разлива митингов, собраний и дискуссий. Но вот Смурого «прорывает», и он начинает говорить свое, личное: «А иногда нашего интеллигента Же, студента, совершенно меняют офицерские погоны. В университете он одно говорил — а офицером прямо бурбон какой-то! Меня это всегда удивляло. Если интеллигент — не демократ и пренебрегает солдатами, потому что они грязные и необразованные, то, значит, он не интеллигент».

С каждой фразой Смурый обретает жизнь, и начинаешь ему верить, когда он запальчиво уверяет собеседника: «Я считаю, что совершенно правильно арестовали министров. И я от этого не отступаю». Всплывает знакомая тема. «Для интеллигента это что значит? — торопился он, потому что чувствовал, что собеседник сам сейчас хочет заговорить. — Для интеллигента это — полный разрыв со всеми самыми близкими. Я очень об этом думал. Что про меня скажут? Скажут «большевик». Мать, может быть, простит, а отец служит в банке, кадет, брат — поручик, корниловец с офицерским Георгием! Полный разрыв! Вы уж так выросли, а мне надо рвать со всеми...»