Чехов … 364 5 страница
Поэма вышла в свет отдельным изданием в 1921 году. В том же году был издан сборник стихов «Anno Domini», замкнувший первый этап творчества Ахматовой. Позади была гражданская война — немногие годы, вместившие в себе целую эпоху, полную контрастов. Бурное половодье освобожденной народной стихии — и безмерные лишения. Вскипающая энергия людских громад — и неизбежные в период революционной ломки разрушения, неминуемые утраты и жертвы. Накал времени, кипение событий, гул переворотов звучно отдались в первых же произведениях советской литературы. Не только в самом материале, в новых героях, сюжетах, столкновениях, но в самом колорите, в стилистической окраске. Как мы знаем, Ахматова шла в литературе своим путем, не оглядываясь на современников. Тем любопытнее проследить в ее стихах первых революционных лет сходное воздействие «лучистой энергии» той штормовой поры, насыщенной грозовыми разрядами. Вот едва ли не самые характерные стихи сборника «Anno Domini»:
Все расхищено, предано, продано, Черной смерти мелькало крыло, Все голодной тоскою изглодано, Отчего же нам стало светло?
Днем дыханьями веет вишневыми Небывалый под городом лес, Ночью блещет созвездьями новыми Глубь прозрачных июльских небес, —
И так близко подходит чудесное К развалившимся грязным домам... Никому, никому не известное, Но от века желанное нам.
«Все расхищено, предано, продано...»
Повышенный, горячий, даже пылкий тон. Высокий потенциал ощущения жизни, приятия жизни. И в ее сумрачных тенях и в ослепительном свете. Как безотрадна темень в первых трех строках! И как внезапен и упоителен переход в воскресший и обновленный мир! С необыкновенными «вишневыми»
дыханьями. С небывалым лесом. С новыми, ранее не виданными созвездьями. И с поразительным ощущением вселенской громадности чудесных ожиданий и «от века желанных» надежд. Стихотворение это процитировал полностью в «Правде» (1922, № 146), в статье «Побеги травы», Н. Осинский. Отметив, что «Ахматова и новые читатели стоят на разных полюсах», Осинский расценил стихи ее как знаменательное явление, почувствовав в них отголосок того «прекрасного, что родилось в огне революции». Осинский привел также прогремевшее стихотворение Ахматовой «Не с теми я, кто бросил землю...». Он воздал должное гражданскому сознанию поэта, не пожелавшего покинуть отчизну и патетически осудившего постыдное бегство из родной страны. Лестна и похвальна была оценка поэтических достоинств стихов Ахматовой. Она была названа в статье «первоклассным лириком», достигшим «зенита своих творческих сил». В то время, однако, в литературной критике нередко брала верх заносчивая и прямолинейная узость, и Осинский сам стал жертвой заушательской левацкой «проработки». Против него рьяно ополчились напостовцы. Вдумчивый и серьезный подход Осинского к ахматовской лирике трактовался — ни больше, ни меньше — как измена революционной идеологии. Тогда-то и появился набор вульгарных эпитетов — «альковная», «упадочная», «ущербная» — по адресу ах-матовской лирики, который долго еще цеплялся как репейник за ее имя. Между тем даже печалующиеся стихи Ахматовой были безмерно далеки от декадентского воспевания смерти (сологубовское: «любить Смерть и ненавидеть Жизнь», против которого яростно восставал А. Блок), от исповедания философского пессимизма. Наоборот! Они рождены кипучим жизнелюбием, непреклонным утверждением жизни. Стихотворение, которое начиналось: «Как страшно изменилось тело, как рот измученный поблек», кончается так:
Казалось мне, что туча с тучей Сшибется где-то в высоте И молнии огонь летучий,
И голос радости могучей, Как ангелы, сойдут ко мне.
«Как страшно изменилось тело...»
В другом стихотворении читаем:
И снова черный масленичный вечер, Зловещий парк, неспешный бег коня, И полный счастья и веселья ветер, С небесных круч слетевший на меня.
«Одни глядятся в ласковые взоры…»
Свежий ветер кипения сил и цветения чувств. Как это непохоже на ощущение обреченности и кладбищенские мотивы. Но ничего противоречащего своим поверхностным схемам критики вульгарно-социологического толка не желали замечать. Больно задевало Ахматову и обвинение в принадлежности к «новобуржуазной» литературе. Нэповская накипь была ей ненавистна и омерзительна. «Россию зарубежную», эмигрантскую, враждебную революции, она, как мы знаем, отвергла бесповоротно. Нелегко, однако, дались Ахматовой крутые изломы революционных событий. В период Брестского мира у нее вырвались строки, дышавшие отчаянием и осуждением: «Когда в тоске самоубийства народ гостей немецких ждал...» Так далека была тогда Ахматова от понимания исторических закономерностей, так застилали ей горизонт бедствия и испытания текущего дня. Но прошло несколько месяцев, и история смела в мусорную яму «немецких гостей» — германскую военщину и навязанный ею грабительский Брестский мир. Потребовалось время, чтобы прояснилось историческое и социальное зрение Ахматовой, ее отношение к революции.
Неверно сводить лирику Ахматовой к одной какой-либо краске, к однотонному звучанию. Это противоречит самой сути ее поэзии. Искать в ее стихах «сплошную» настроенность, единообразный колорит — путь заведомо ложный. Поэзия Ахматовой жила контрастами. В лирическую ткань вры-
вались поединки характеров. Резкими чертами обозначались их различия и противоположности.
Характер его: Ты пришел меня утешить, милый, Самый нежный, самый кроткий...
Тихий, тихий, и ласки не просит, Только долго глядит на меня.
Он тихий, он нежный, он мне покорный, Влюбленный в меня навсегда!
Все равно, что ты наглый и злой, Все равно, что ты любишь других.
Но любовь твоя, о друг суровый, Испытание железом и огнем.
Твой профиль тонок и жесток
Характер её:
Но когда замираю, смиренная, На груди твоей снега белей… Будь же проклят. Ни стоном, и взглядом Окаянной души не коснусь
Проглянуло то противопоставление характеров, смиренного — и деятельного, умиротворенного — и строптивого, которое развертывается на тысячах страниц Толстого и Достоевского (Платон Каратаев — Андрей Болконский; князь Мышкин — Настасья Филипповна; Алеша Карамазов — Иван Карамазов и т. д. и т. д.). Контрастные мотивы пронизывали ахматовскую лирику с самого начала как отражение беспокойств и тревог времени. В любовные стихи проникли неуверенность, сумятица, тяжелые предчувствия.
Сердце темное измаялось В нежилом дому твоем.
Здесь мой покой навеки взят Предчувствием беды.
Врезывались трагические ноты. «Пусть камнем надгробным ляжет на жизни моей любовь». «О, как сердце мое тоскует! Не смертного ль часа жду?» По странной аберрации (вполне, впрочем, объяснимой) дореволюционный читатель ахматовскую. лирику воспринимал главным образом сквозь призму именно
таких мотивов. Но это только одно поле тяготения ахматовской поэзии, один рубеж ее поэтического царства. И не господствовавший. Иначе Ахматова не могла бы произнести: «оттого, что радость душит». Или: «так дивно знала я земную радость». Не могла бы написать слова:
И теплый ветер нежен и упруг, И легкости своей дивится тело.
Слагаю я веселые стихи О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Покинув рощи родины священной И дом, где Муза Плача изнывала, Я, тихая, веселая, жила На низком острове...
В стихах первого периода меланхолические и счастливые ноты чередовались, появляясь обычно в разных стихах. А в «Anno Domini», и особенно в цикле новых стихов «Ива»1, открывавшем сборник «Из шести книг» (1940), эмоциональные полюсы сблизились. Крутые переходы в спектре чувств от одного края к другому, притом в одном и том же стихотворении, стали все чаще. Тот город, мной любимый с детства, В его декабрьской тишине Моим промотанным наследством Сегодня показался мне. Все унеслось прозрачным дымом, Истлело в глубине зеркал... И вот уж о невозвратимом Скрипач безносый заиграл. Дым, тление, промотанное наследство, безносый скрипач — олицетворение невозвратимого, веющее жутью. Но... Но с любопытством иностранки, Плененной каждой новизной, Глядела я, как мчатся санки, И слушала язык родной.
1 В последующих изданиях цикл носит название «Тростник»
И дикой свежестью и силой Мне счастье веяло в лицо, Как будто друг от века милый Всходил со мною на крыльцо.
«Тот город, мной любимый с детства...»
Нельзя не удивиться мощи борющихся чувств, их напряжению. Победоносному одолению печалей. Может быть (это нередко бывает в искусстве), творчество художника шло по разным руслам, в нем били обособленные струи? Но в том-то и дело, что у Ахматовой, как в магните, положительный и отрицательный полюсы были неразделимы. Еще Эйхенбаум отметил «стилистические парадоксы, придающие поэзии Ахматовой особую остроту». Истоки этих парадоксов в психологической контрастности ее поэзии, усиливавшейся с годами. Отсюда сочетание противоречивых атрибутов:1 «Гранитный город славы, и беды». «Просветленно-злого лица». «Для безумных и светлых нас». «Окровавленной юности нашей это черная нежная весть». «За одиночество вдвоем». «А мы живем торжественно и трудно». Неожиданны повороты — явления переходят в свою противоположность: «Безмолвна песня, музыка нема». «Там, словно Офелия, пела всю ночь нам сама тишина». «Грохочет тишина, моих не слыша слов». «Светила нам только зловещая тьма». «Он знает, как гулок задушенный крик». Тишина — поет и грохочет, а музыка — нема. Тьма — светит. Безмолвие — гулко. Парадоксально меняют свой лик человеческие чувства и поступки. «Но прозвучит как присяга тебе даже измена». «Нынче праздник наш первый с тобой, и зовут этот праздник — разлукой». «Простившись, он щедро остался, он насмерть остался со мной».
1 Здесь и в дальнейшем придется часто выходить за пределы отдельных периодов творчества Ахматовой. Многие черты, мотивы, особенности закрепляются. Их можно проследить до последних написанных ею строк.
Как в народной сказке, где «живая вода» чудотворно оживляет куски разрубленного тела, воскресают погубленные человеческие чувства. Та же магия обновления в противостояниях начал и концов некоторых строф.
В жестокой и юной тоске Ее чудотворная сила.
Оттого и лохмотья сиротства Я как брачные ризы ношу.
И в дыхании твоих проклятий Мне иные чудятся слова: Те, что туже и хмельней объятий, А нежны, как первая трава.
В тоске — сила, в проклятьях — нежность. Лохмотья сиротства уподоблены брачным ризам. Точно так же сталкиваются и контрастируют ритмы. «Осторожно подступает, как журчание воды» — andante. И без перехода, вдруг — строчки, подобные раскаленным углям: «К уху жарко приникает черный шепоток беды». Громом раскатывается слово «черный» на троекратном forte. Так же и в другом стихотворении. От сравнительно тихого начала:
Уж я ль не знала бессонницы Все пропасти и тропы, —
к взрывным, оглушительным:
Но эта как топот конницы Под вой одичалой трубы. «Ухе я ль не знала бессонницы…»
И вой, и топот конницы, и одичалая труба — все громоносно.
В начале поэтического пути Ахматовой читателя поразили стихи, исполненные благостной тиши. «Над засохшей повиликою мягко плавает пчела; у пруда русалку кликаю, а русалка умерла».
С плавными модуляциями от как бы скользящих по воде «п-л» (повиликою — плавает — пчела) через «л-к» к смутно-тревожащему, контрастному «р-л» (самый твердый и самый мягкий звук): русалку — кликаю — умерла. Потом эта тональность стала более редкой. Уменьшилась склонность Ахматовой к полутонам (они встречаются изредка: «Или слышимый еле-еле звон березовых угольков»; «нерешительный месяц рассек»). Неизмеримо заметнее стала интонация приподнятая, торжественная1, «шаляпинская». Выражение чувств стало более громогласным. Как на горных вершинах, где звуки человеческой речи отдаются многократным эхом.
Вы, века прошлого дряхлеющий посев!
Над городом древним алмазные русские ночи.
Огромная подводная ступень, Ведущая в Нептуновы владенья, — Там стынет Скандинавия, как тень, Вся — в ослепительном одном виденье.
Сами слова (некоторые, во всяком случае) обрели в стихе Ахматовой бурную, мятущуюся жизнь, действенный дух.
И ворвалась серебряная ива Седым великолепием ветвей.
Тот солнечный, тот ландышевый клин Врывается во тьму декабрьской ночи.
И гнались за мною Сто тысяч берез. Одно, словно кем-то встревоженный гром, С дыханием жизни врывается в дом.
Что ломятся в комнату липы и клены, Гудит и бесчинствует табор зеленый.
1 Торжественный — один из любимых эпитетов Ахматовой. «Мне каждый миг — торжественная весть». «И торжественной брачной постелью». «В новогодний торжественный день». «Приветствовать торжественную встречу». «А мы живем торжественно и трудно». «И хода крестного торжественное пенье». «И так торжественно плыла». «Торжественно гудят колокола».
Когда бессонный мрак вокруг клокочет.
Ну, а вдруг как вырвется тема, Кулаком в окно застучит.
И застигающее врасплох, великолепное сравнение:
И снова осень валит Тамерланом.
Рвущейся напролом силой наделены явления и существа неподвижные: врывается ива, гонится береза, ломятся, гудят и бесчинствуют липы и клены. Даже «тема» вырывается и грозно стучит в окно кулаком. 1 И по прежним стихам мы помним неистовость лирической героини, одной из них во всяком случае. («Ты с кем на заре целовалась, клялась, что погибнешь в разлуке, и жгучую радость таила, рыдая у черных ворот?» «Я с криком тоски просыпалась». «И тогда, побелев от боли»). Но теперь изменился масштаб действия. Ахма-
1 Не случайным представляется тяготение Ахматовой к превосходной степени. «Прах легчайший не осенят». «Сладчайшее для губ людских и слуха». «Нежнейшую из всех бесед». «И будет так, пока тишайший снег...». «И будь слугой смиреннейшим того...». «И мой сладчайший сон рыданьем потревожат». «Беседы блаженнейший зной». «А вкруг костра священнейшие весны». «С редчайшим именем и белой ручкой». «Ставший наигорчайшей драмой». «Тончайшая дремота». «Чистейшего звука». В поисках высокого «потенциала» чувства Ахматова находит совсем непривычные словесные вариации. «К бессоннейшим припавши изголовьям». «И тень заветнейшего кедра перед запретнейшим окном». «Мое законнейшее имя носит». Показателен и «косвенный ход» к той же превосходной степени-
Не придумать разлуку бездонней.
И, наверное, нас разлученней В этом мире никто не бывал. Никого нет в мире бесприютней И бездомнее, наверно, нет.
Но не было в мире прекрасней зимы, И не было в небе узорней крестов, Воздушной цепочек, длиннее мостов.
това почувствовала потребность выйти за рамки как бы непосредственно пережитого.
Мне с Морозовой класть поклоны, С падчерицей Ирода плясать, С дымом улетать с костра Дидоны, Чтобы с Жанной на костер опять. «Последняя роза»
Шире раздался плацдарм чувств. И Ахматова уже не ощущает необходимости в такой мере, как раньше, воссоздавать фон, опираться на достоверность деталей. В стихотворении «Данте» достоверность более обобщенная, глубинная, более приближенная к знаменитой формуле Станиславского «жизнь человеческого духа», — в ее высоком аспекте.
Факел, ночь, последнее объятье, За порогом дикий вопль судьбы. Он из ада ей послал проклятье И в раю не мог ее забыть, — Но босой, в рубахе покаянной, Со свечой зажженной не прошел По своей Флоренции желанной, Вероломной, низкой, долгожданной...
Не только увеличилась амплитуда колебаний в стилистике — в строении стиха и строфы, словосочетаниях, ритме. Усилилась также интенсивность эмоционального строя. В восьми строчках «Данте» — «ядерная» сила трагизма. Нет гибели, нет смерти. Но страшна участь поэта: Флоренция изгнала величайшего из своих сограждан, гордость города, вечную славу его. Обращение к исторической теме нисколько не означало ухода в прошлое (или в экзотику римских мотивов, подобно Вячеславу Иванову). Пафос стихотворения — сегодняшний, животрепещущий: поэт и отечество, их кровная связь, потеря родины как величайшая трагедия. Небрежение художником — несмываемое пятно бесславия на Флоренции.
Именно в эти годы неспокойного солнца Ахматова написала едва ли не самое сверкающее, победительно ликующее из своих лирических любовных стихов (1939)»
Годовщину последнюю празднуй — Ты пойми, что сегодня точь-в-точь Нашей первой зимы — той, алмазной — Повторяется снежная ночь.
Пар валит из-под царских конюшен, Погружается Мойка во тьму, Свет луны как нарочно притушен, И куда мы идем — не пойму.
В грозных айсбергах Марсово поле, И Лебяжья лежит в хрусталях... Чья с моею сравняется доля, Если в сердце веселье и страх.
И трепещет, как дивная птица, Голос твой у меня над плечом. И внезапным согретый лучом Снежный прах так тепло серебрится.
«Годовщину последнюю празднуй...»
Освещение — рембрандтовское. Река погружена во мрак, лунный свет слаб, внезапный луч света — одинок. А господствует ощущение света, тепла, хрустального блеска. Пейзаж озарен сиянием обретенной любви. И дыхание стиха — легкое, окрыленное. Гибко меняются интонации: «в грозных айсбергах Марсово поле, и Лебяжья лежит в хрусталях». Мелодично сочетаются «грозный» и «айсберги» (грз-срг), «лебяжья» и «лежит». «Алмазный» перекликается с «грозным». И повелительным волшебством стиха тьма, снежный прах, угрюмые айсберги превращаются в хрусталь и серебро. И над всем господствует, как взмывшая в высоту птица, голос любимого. Выходили из-под пера Ахматовой и строки, пронизанные острой болью.
Отчего мои пальцы словно в крови И вино, как отрава, жжет?
«Новогодняя баллада» И это разительное противостояние чувств привело мне на память впечатление от «Высокой мессы» си-минор Баха. Вряд ли нужно особо доказывать, что, помимо лежащего на поверхности религиозного смысла, полотна Леонардо да Винчи и Рафаэля, Ван-Эйка и Рублева, Рембрандта и Иванова; мессы Генделя и Баха; реквиемы Моцарта и Верди, — все они несли неисчерпаемое общечеловеческое содержание. «Иже положит душу свою за други своя» волновало многие поколения нравственным, подвижническим пафосом. Слушая одно из величайших художественных произведений всех времен, я думал: почему мастера кисти и резца, слова и музыки столь часто обращались к каноническому финалу евангельского, сказания? Не влекло ли художников помимо воздействия религиозных чувств и другое? Предсмертные томление и тоска; моление «да минет меня чаша сия»; ужас предательства и казни; горестное снятие со креста — все это сменялось могучими аккордами воскрешения: «смертию смерть поправ». Аккордами ликующими, расковывающими, освобождающими душу от тяжести испытанных страданий. Не привлекала ли корифеев искусства также и сама колоссальность столкновения страданий и радостей, гигантские контрасты печалей и ликований? Когда слушаешь «Высокую мессу» и из пропастей мук и скорбей Голгофы подымаешься к «седьмому небу» просветления, эта мысль невольно приходит в голову. Художники, одаренные страстностью Микеланджело, горением Гойи, пламенеющим воображением Эль Греко, страстной человечностью Рембрандта, полнокровием Моцарта, быть может, ощущали в самой полной мере свою созидающую поэтическую мощь, когда полновластно овладевали обеими стихиями: минора и мажора. Могучая евангельская старость И тот горчайший гефсиманскчй вздох.
На одном полюсе:
И тополя, как сдвинутые чаши, Над нами сразу зазвенят сильней, Как будто пьют за ликованье наше На брачном пире тысячи гостей.
«Воронеж»
Палитра изобилует лучистыми красками. В том же стихотворении: «могучей, победительной земли». В других: «горячий шелест лета словно праздник за моим окном»; «полный счастья и веселья ветер»; «и била жизнь во все колокола...» Горячим ключом бьют строки:
И так близко подходит чудесное К развалившимся грязным домам...
А на другом полюсе:
Не дышали мы сонными маками, И своей мы не знаем вины. Под какими же звездными знаками Мы на горе себе рождены?
И какое кромешное варево Поднесла нам январская тьма? И какое незримое зарево Нас до света сводило с ума?
«Cinque»
Стихотворение, потрясающее трагедийной насыщенностью. Поэтическое слово Ахматовой воздвигало столбы света и громады мрака. Оно рассекало враждующие встречные потоки бушевавших чувств. До самых последних дней в ее поэзии сохранялось это контрастное сочетание света и теней.
На дне песок белее мела, А воздух пьяный, как вино, И сосен розовое тело В закатный час обнажено.
«Земля хотя и не родная…»
Анне Ахматовой было 75 лет, когда она писала эти юные стихи (они заключают сборник «Бег времени»). И в те же времена:
Я над ними склонюсь, как над чашей, В них заветных заметок не счесть — Окровавленной юности нашей Это черная нежная весть.
Тем же воздухом, так же над бездной Я дышала когда-то в ночи, В той ночи и пустой и железной, Где напрасно зови и кричи.
«Из «Венка мертвым» Расстояния между полюсами чувств с годами не уменьшались. Поэтический темперамент не угасал, страстность не слабела. Поэтика контрастов была едва ли не главной отличительной чертой одного из великих поэтов-романтиков, Виктора Гюго. Использование контрастов, игра на контрастах были рассчитанными, и эффект их преднамерен, Нельзя не вспомнить, что Белинский неоднократно — и весьма сурово — нападал на грехи преувеличения и эффектничанья, в которые не раз впадал Гюго. Мне кажется, самый придирчивый критик не смог бы найти следа нарочитости, искусственной педализации, преувеличений в контрастах ахматовскои поэзии. В ее стихах самого высокого эмоционального напряжения, самой пламенной температуры. И в этом больше всего, мне думается, проявилось пушкинское начало, к которому ее влекло с первых поэтических шагов.
ГРОМЫ ВОЙНЫ
В любовно-лирическое воспоминание «Из цикла «Ташкентские страницы» неожиданно вторгается мотив совсем иного характера, совсем иного звучания.
В ту ночь мы сошли друг от друга с ума, Светила нам только зловещая тьма, Свое бормотали арыки, И Азией пахли гвоздики.
И вдруг врезается строчка:
И чудилось: рядом шагают века.
Эпический образ веков с их гигантской поступью вырывается из лирического контекста. Неожиданно появившиеся в обиходе Ахматовой слова знаменуют сдвиг в самом способе восприятия мира. Изменился угол зрения, изменилась его дальность, появился взгляд сверху, которого ранее не было.
Последняя строка могла бы служить эпиграфом к новой главе творчества Ахматовой, определившейся к сороковым годам. Корней Чуковский первым подметил новую струю историзма, назвав Ахматову «мастером исторической живописи». Сказано это было по поводу отрывков из «Поэмы без героя». Однако первое вторжение больших исторических измерений в ахматовский стих можно отметить ранее. В 1923 году Ахматова начала писать поэму «Русский Трианон»1. Царскосельские мотивы привлекали ее издавна — и до конца жизни. Но поэма была задумана совсем в ином плане — отнюдь не личных переживаний, — с несвойственными прежней Ахматовой историческими масштабами и прямо высказанной социальной темой.
И рушилась твердыня Эрзерума, Кровь заливала горло Дарданелл, Но в этом парке не слыхали шума, Лишь ржавый флюгер вдалеке скрипел.
«Отрывок из поэмы «Русский Трианон»
Стихотворению был дан подзаголовок: «Воспоминания о войне 1914 — 1917 годов». На невзгоды первой мировой войны Ахматова откликнулась сразу же: «Сроки страшные близятся. Скоро — станет тесно от свежих могил» («Июль 1914»). Но причины жестокой бойни ей тогда не были ясны. По прошествии лет приоткрылась трагическая суть кровавой бессмыслицы, бесстыдство правителей, равнодушно гнавших людей на погибель.
Прикинувшись солдаткой, выло горе, Как конь, вставал дредноут на дыбы, И ледяные пенные столбы Взбешенное выбрасывало море До звезд нетленных из груди своей, И не считали умерших людей.
Народные страдания резко противопоставлены парадному дворцовому спокойствию. Поэма осталась недописанной, и замысел, очевидно, был оставлен. Но пристальный интерес к историческому
1 Русский Трианон — Царское Село, резиденция российских императоров (во аналогии с известным дворцом французских королей).
прошлому сохранился. Помимо «Поэмы без героя» (речь о ней будет впереди), появилось несколько фрагментов исторического полотна, явственно обособленных от главного лирического русла. Читателю памятны многочисленные четкие детали быта, постоянные спутники ахматовской лирики. Казалось бы, та же любовь к интерьеру, к зримым подробностям каждодневного окружения в стихотворении с характерным заголовком «Предыстория» (1943).1
Шуршанье юбок, клетчатые пледы, Ореховые рамы у зеркал, Каренинской красою изумленных, И в коридорах узких те обои, Которыми мы любовались в детстве, Под желтой керосиновою лампой, И тот же плюш на креслах...
Как будто та же почти протокольная точность деталей. И можно предположить, что, так же как и раньше, окутаны теплом обычные мелочи быта, «которыми мы любовались в детстве». И остался еще ореол вокруг каких-то островков домашнего уюта, скрашенных чем-то духовным (скажем, «у зеркал, каренинской красою изумленных»).
|
