Чехов … 364 2 страница

Желание освободиться от тягостной опеки Вяч. Иванова сыграло немалую роль в становлении акмеистической группы. Александр Блок подметил это и записал 17 апреля 1912 года: «Утверждение... что «слово должно значить только то, что оно значит», как утверждение глупо, но понятно психологически как бунт против Вяч. Иванова и даже как желание развязаться с его авторитетом и деспотизмом».

Многих, в особенности молодых, раздражала велеречивость Вяч. Иванова и особенная напыщенная манера, которую он усвоил. Возмущали его двойственность, лицемерие.

— В своем кабинете, расчувствовавшись, хвалит автора до небес, даже слезы льет, — рассказывала Анна Андреевна, — а перед всеми собравшимися критикует придирчиво, даже зло. От похвал ничего не остается,

— С кем это случалось? — спросил я.

— Со многими. Со мной тоже.

 

¹ «Мысли о символизме».

 

Ахматова была поклонницей созревшего в тиши дарования Иннокентия Анненского. На нее произвели тяжелейшее впечатление интриги Вяч. Иванова против него. Секретарь журнала «Аполлон» Сергей Маковский служил безотказным орудием хозяина «башни». Под его прямым влиянием стихи Ин. Анненского были однажды отвергнуты журналом. На старика, страдавшего тяжелой сердечной болезнью, это подействовало губительно.

Не признавал Вяч. Иванов и Осипа Мандельштама (с последним у Анны Андреевны быстро родилось взаимопонимание и все более крепли дружба и доверие).

Так накапливались причины, отталкивавшие Ахматову и ее поэтических сверстников от «башни». Не остались без влияния и упорные толки о кризисе символизма, шедшие из лагеря самих символистов (доклады Александра Блока «О современном состоянии русского символизма» и Андрея Белого «Кризис символизма» в 1910 году). Еще ранее, в «Балаганчике» (1906), Александр Блок осмеял мистиков в «сюртуках и модных платьях». Всем было ясно, в кого он метит. Разгневанный Андрей Белый счел тогда пьесу «кощунственной» и обвинил Блока в измене своему прошлому.

Непрерывно обострялись личные отношения между корифеями русского символизма. Андрей Белый вызывал на дуэль Блока. Поссорившись с Валерием Брюсовым, Андрей Белый и ему послал вызов (все обошлось без кровопролития). Испарилось увлечение Белого Вяч. Ивановым, укрепляется антипатия к «радениям» на «башне». Он жестоко нападает на книгу стихов Вячеслава Иванова с вызывающим названием «Эрос».

Петербургские символисты занимают неизменно враждебную позицию по отношению к Валерию Брюсову. Его обвиняют в сухом рационализме. Одно время Андрей Белый выступает в тесном союзе с Валерием Брюсовым, а потом резко с ним порывает. Федора Сологуба недолюбливали (если не сказать — ненавидели) все остальные символисты.

В обстановке распада и разноречий в символистском лагере возникает почва для создания новой поэтической группы. На первых порах «молодым» важно не столько определить собственные пути, сколько отгородиться от опостылевшей «башни», от Академии, уже сказавшей свое слово.

 

Первое собрание «Цеха поэтов» состоялось на квартире у поэта Сергея Городецкого 20 октября 1911 года. Пригласили и Александра Блока, и он явился на собрание (в первый и последний раз).

В первое время в «Цехе» господствовала атмосфера дружбы и внимательного обсуждения. Установилось, например, правило, воспрещавшее говорить «без придаточных». Это означало, что нельзя было высказывать суждение по поводу прочитанных стихов без обоснованных мотивировок. Членам «Цеха» надлежало прислушиваться к мнению сотоварищей, считаться с их пожеланиями.

Во главе «Цеха» стояли три «синдика», в том числе Сергей Городецкий. Они торжественно открывали и закрывали заседания, вели их деловито, даже строго. Этот суровый стиль сменялся вне заседаний неизменными шутками и экспромтами.

«Огнем нежданных эпиграмм» «Цех» обрушивался на Академию, которую он начал бойкотировать.

Вячеслав Чеслав Иванов Телом крепкий, как орех, Академию диванов Колесом пустил на Цех.

По свидетельству Анны Андреевны, на четвертом или пятом заседании «Цеха» (оно состоялось в царскосельской библиотеке) некоторые участники начали развивать мысль, что нужно отмежеваться от символизма, поднять новое поэтическое знамя. Нужно дать и название новому направлению. Слова: расцвет, цветение — склонялись на все лады как новый поэтический ориентир. Тут же на заседании начали рыться в словарях и набрели на греческое слово «акмэ» (вершина).

Так родилось слово: акмеизм.¹

 

¹ В. Пяст выдвинул гипотезу, что название «акмеизм» будто бы подсознательно продиктовано поэтическим псевдонимом Анны Андреевны.

«Ахматова» — не латинский ли здесь суффикс «ат», «атум», «атус»? — задает В. Пяст глубокомысленный вопрос. — «Ахматус» — это латинское слово, по законам французского языка, превратилось бы именно во французское «Акмэ», как латинское amatus — во французское имя Aimé, а латинское armatus во французское armé».

С легкой руки В. Пяста это объяснение начало фигурировать во многих статьях об Ахматовой, напечатанных за рубежом. Анна Андреевна категорически отметала эту версию.

 

Не все члены «Цеха» стали сторонниками акмеизма. Так, например, Мих. Лозинский и В. В. Гиппиус твердо заявили, что рвать с символизмом они не намерены, но в «Цехе» участвовать будут по-прежнему. «Цех поэтов» остался объединением, в котором велась практическая работа: чтение и обсуждение новых' произведений. Акмеисты стали его ядром.

Ахматова примкнула к акмеистам. По ее словам, совместные встречи и прения по поводу прочитанных стихов вначале казались ей интересными. Но не прошло и двух лет, как она и Осип Мандельштам стали тяготиться «Цехом». Дошло до того, что они подали «синдикам» формальное «прошение» о закрытии «Цеха».

На крамольное заявление Сергей Городецкий наложил шутливую, но сердитую резолюцию: «Всех повесить, а Ахматову заточить».

В 1918 году распавшийся в годы войны «Цех поэтов» был восстановлен (с Георгием Адамовичем, Георгием Ивановым и др.). К возрожденному «Цеху» Ахматова не примкнула. С акмеизмом ей стало не по пути.

 

 

Был ли эпизод с прошением о закрытии «Цеха» случайным проявлением каких-то мимолетных настроений? Нет, причины были достаточно серьезны. Поэтические позиции Ахматовой и акмеизма далеко не совпадали с самого начала.

«Синдики» подняли знамя нового поэтического течения, противопоставляя себя символизму. Ему было брошено обвинение, что главные силы свои он направил «в область неведомого».

Да, такова была особенность, которая бросалась в глаза в «правоверном» символизме, внедрявшем мотивы мглистые, неочерченные, колышущиеся. «Древний хаос, как встарь, в душу крался смятеньем неясным» (Андрей Белый). «В глухую ночь неясною толпой сбираются души моей созданья». «Тени какие-то смутно блуждают, звуки невнятные где-то звенят» (К. Бальмонт). «Я все уединенное, неявное люблю» (Зин. Гиппиус). Символизм первого призыва дорожил туманным, пригрезившимся, донесшимся из неведомых далей.

 

Непознаваемое почиталось субстанцией, душой, сокровенной сущностью подлинно современной поэзии.

Каково же было отношение адептов нового поэтического течения к неведомому и непознаваемому?

Один из «синдиков» заявил, что, конечно, нужно всегда помнить о непознаваемом, но не оскорблять своей мысли о нем более или менее вероятными догадками — таков принцип акмеизма. Это не значит, что он отвергал для себя право изображать душу в те моменты, когда она дрожит, приближаясь к иному; но тогда она должна, мол, только содрогаться.

Ответ более чем двусмысленный. Во всяком случае чрезвычайно нечеткий и неясный. В центральном программном пункте отмежевание от символизма было уклончивым и непоследовательным.

Если это бунт, то бунт на коленях.

Лирика Ахматовой питалась земными, каждодневными человеческими чувствами. Неведомое «иное», о котором столь многозначительно и благоговейно говорилось в символистских кругах, было для нее пустым звуком. И ее отчуждение от символизма не допускало никаких недомолвок.

Робки были теоретики акмеизма и по отношению к «символу». Они подчеркивали, что высоко ценят символистов за то, что те указывали на значение в искусстве символа, но в то же время не соглашались приносить ему в жертву прочие способы поэтического воздействия. Но ведь символисты никогда не переставали пользоваться этими «прочими способами»!

Остальные утверждения в области стиля («акмеисты стремятся разбивать оковы метра пропуском слогов») не имели программного значения. И Блок, цитируя эти слова «манифеста», сопровождает их ядовитым примечанием! «...что, впрочем, в России поэты делали уже сто лет». Замечание вполне справедливое.

В акмеистских декларациях содержалось, однако, и вполне оригинальное положение. По-видимому, они расценивали его как искомое «новое слово» в поэзии. Действительно, русской поэзии оно никогда не было свойственно.

Речь идет об «адамизме». Таково было второе название группы, придуманное Сергеем Городецким (оно, впрочем, не привилось).

 

Адамизм — от имени Адама, первого человека на земле (по Библии) — означал прославление первобытного, «звериного» начала в человеке.

— И я, и Осип Мандельштам к адамизму относились весьма иронически, — говорила мне Анна Андреевна.

Вскоре ее начали раздражать утверждения вроде: «адамисты» немного лесные звери и во всяком случае не склонны отдать того, что в них есть звериного, в обмен на неврастению.

При самом отрицательном отношении к неврастении, нельзя выжать ни капли сочувствия к эпатирующим возгласам в честь «звериного». Однако это не было случайно вырвавшимся словом. Об этом можно судить по статье Сергея Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии». Она была помещена в январском номере журнала «Аполлон» за 1913 год и расценена читателями как своего рода акмеистский манифест.

В ней попадаются здравые мысли: «За этот мир звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время, за нашу планету Землю». Но как расшифровывает их автор?

«Первым этапом выявления этой любви к миру была экзотика. Как бы вновь сотворенные, в поэзию хлынули звери: слоны, жирафы, львы, попугаи с Антильских островов».

Знаменательной объявляется книга М. Зенкевича «Дикая порфира»: «Махайродусы и ящеры — доисторическая жизнь земли — пленили его воображение: ожили камни и металлы, во всем он понял скрытое единство живой души, тупого вещества».

«Звериные» возгласы вносили шутовской элемент в декларацию новой группы. Они предоставили обильную пищу для справедливых насмешек. Провозглашенный акмеистами «мужественный, твердый и ясный взгляд на жизнь» обесценивался. Болезненная навыворот нота звучала в этом натужном прославлении «звериного» начала.

«Звериный» аспект акмеизма-адамизма был абсолютно чужд Ахматовой. Неприемлем и даже враждебен. Чужеродным представлялся ей с самого начала термин «адамизм». Так же как и сам Сергей Городецкий с его праславянской экзотикой. Да и все, что пахло той или иной формой экзотики, было бесконечно далеко ей.

 

По существу в манифестах акмеизма Ахматовой был близок и дорог один-единственный момент: отказ от символистской зыбкой двузначности слов, поиски в живой народной речи новых, с более устойчивым содержанием. Другие акмеисты далеко не всегда, а некоторые и вовсе не придерживались этой позиции. Для Ахматовой внимание к живой народной речи осталось неизменным художественным принципом.

Несмотря на ее молодость, отход от господствовавшего поэтического течения был вполне продуман. Характер «тихой» Ахматовой был и в те годы подобен мягкой («отпущенной») стали, неподатливой на растяжение и разрыв.

В те времена, когда она вступала в литературу, символизм не только испытал кризис, потрясший его до основания, но и оказался незащищенным от опасного поветрия моды.

Александр Блок, терзаясь и мучаясь, «преодолевая» себя, искал новых дорог. А десятки эпигонов «символили» напропалую. Оказалось, что символистскую стилистику, символистскую «позу» можно освоить сравнительно быстро и без чрезвычайных трудностей.

Но нелегко найти начинающего поэта, которому было бы столь несвойственно склонить голову перед литературной модой и тем самым пробить себе дорогу к первому литературному успеху. «Литературничанье» — поиски вдохновения не в жизни, а в литературных образах — было Ахматовой органически противопоказано.

Она решительно отвернулась от утвердившегося поэтического канона с определенно окрашенным кругом образов, мотивов, словосочетаний. Ахматова шла к поэзии «от себя». И читатель сразу оценил ее прозрачную, «неогражденную» искренность. Ее лирический монолог, свободный от привычных красивостей, захватывал, как игра Комиссаржевской.

Очень скоро Ахматовой стало тесно в «Цехе поэтов». Недаром Александр Блок в нашумевшей полемической статье против акмеистов («Без божества, без вдохновенья») бросил проницательные слова: «Настоящим исключением среди них была одна Анна Ахматова; не знаю, считала ли она сама себя «акмеисткой».

Конечно, считала, в свое время. Но чуткий Блок отметил решительную несхожесть, особость поэтического лица Ахматовой.

 

Значит ли это, что у Ахматовой не было литературного «символа веры»? Нет, символ веры был. В отличие от Брюсова, Белого, Блока, Бальмонта, Городецкого, он был выражен не в статьях и речах, не в декларациях, а в стихотворении, написанном в самом начале ее поэтического пути.

Это было обращение к Александру Сергеевичу Пушкину:

 

Смуглый отрок бродил по аллеям,

У озерных грустил берегов,

И столетие мы лелеем

Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко

Устилают низкие пни...

Здесь лежала его треуголка

И растрепанный том Парни.

«Смуглый отрок бродил по аллеям...»

 

В стихах утверждалась безусловная ценность ясности, кристальной прозрачности стиха. Отчетливая «ограненность» образа.

И точность деталей, с великолепной свежестью воссоздающих «материальность» бытия.

И «скульптурный» лаконизм, противостоящий смятенному, «водоворотному» началу символистской поэзии.

И изобразительный «вес» слова, не расплывшегося в музыкальной волне, не истаявшего в туманных видениях, в зарницах смутных озарений.

И обширные смысловые горизонты, окружавшие слово четкое и емкое.

И благоговение перед пушкинскими высотами, перед их нетленным сиянием.

Кинорежиссер Григорий Козинцев заметил: классическим является то искусство, которое всегда современно. В этом единственно точном смысле стихотворение, написанное совсем еще молодым поэтом, — классично.

Прошедшие полвека не оставили на нем пыли. Сегодня оно звучит столь же ново, как тогда, когда появилось. По-прежнему нас восхищает сочетание безукоризненно отлитого, точного слова с непринужденностью переходов — от усыпающих землю сосновых игл к масштабам столетия. Чуткость поэтического слуха, до которо-

 

го дошел «еле слышный шелест шагов» поэта. Зоркость видения природы, сохранившей отсвет проходившего мимо гения...

Ранней Ахматовой не было.

Перед читателем появился зрелый поэт со своей темой, интонацией, с твердо избранной позицией. Он художнически спорил с поэтами-современниками. И спор этот оказался чрезвычайно плодотворным для русской поэзии.

При жизни Анны Андреевны я неоднократно замечал проскальзывавшую у нее до самых последних дней неприязненную ноту по отношению к символистским кругам, по меньшей мере сдержанное отношение к символистскому наследию. Теперь я понимаю, что оно возникло как момент «отрицания» в начальном и решающем периоде творческого самоопределения.

«Каждое определение есть отрицание» (Спиноза). Оно отмежевывает, отграничивает от смежного явления. И таким образом противопоставляет себя ему, «отрицает».

В развитии искусства, в нарождении новых течений, направлений, вкусов «отрицание» всегда играло необычайно важную роль. «Могучая кучка» и Чайковский нам равно дороги и близки. Но они отрицали — и весьма яростно — друг друга. Им такая альтернатива была насущно необходима. Для утверждения своих, именно своих позиций. В нахождении своего, именно своего пути.

 

 

СЕРДЦЕ, ОПАЛЕННОЕ ЛЮБОВЬЮ

 

 

Давным-давно написана гениальная статья Ф. Шиллера «О наивной и сентиментальной поэзии». Термины: «наивная», «сентиментальная» — представляются нам архаическими. Но главная мысль статьи жива и поныне. Впервые было установлено различие между двумя основными направлениями поэзии.

Существует поэзия, ставящая себе целью «изображение действительного мира».

И поэзия, стремящаяся к «возведению действительности в идеал».

 

Поэты первого направления «легко и охотно обращаются к живой действительности». А представитель второго «настроит против действительной жизни» и сам «уходит от действительности».

Русский символизм был, конечно, разновидностью второго течения. «Сентиментального», по терминологии Ф. Шиллера. Романтического, как мы бы сейчас выразились. Он вырос на почве романтического¹ мировосприятия. И при всей неповторимости, при всем своеобразии, при всех индивидуальных чертах каждого из его участников, русские символисты, как и все романтики, исходили из неприятия «низкой действительности». Противоречие между жизнью и мечтой считалось безвыходным. И разрешалось оно уходом от действительности во имя «творимой легенды». Так же как немецкие романтики начала XIX века отрицали окружающий мир во имя мечты о «голубом цветке» (Новалис).

Мрак и духота времени рождали достаточно стимулов, чтобы отвернуться от страшного лика гнетущей российской реальности — с виселицами первомартовцев, кандалами узников-шлиссельбуржцев, беспросветной нищетой масс.

В 1881 году молодой филолог Владимир Соловьев, которому прочили блестящую ученую будущность, возвысил голос протеста против казни пяти народовольцев, умоляя царя Александра III отменить смертный приговор. Призыв ни к чему не привел. Он стоил только Владимиру Соловьеву профессорской кафедры и живого общения со студенческой молодежью.

В атмосфере глухой, беспросветной реакции, душившей свободное слово и мысль, Владимир Соловьев нашел себе прибежище в мистических построениях, уводивших от жестоких впечатлений действительности.

Философ-идеалист был и поэтом. Он стал предтечей раннего русского символизма. Отряхая «тяжкий сон житейского сознанья», он искал «снов наяву» (так называется одно из стихотворений Вл. Соловьева), устремившись духом к «таинственным и чудным берегам», к «свету неземному».

 

¹ Характерно признание Александра Блока (в письме к Андрею Белому 6 августа 1907 года): «Думаю, что все до сих пор написанные мной произведения, которые я считаю удачными (а таковых немного), — символические и романтические произведения (курсив Блока. — Е. Д.).

 

Следовавшие за ним символисты — каждый по-своему — развивали и углубляли эти мотивы:

 

Создал я в тайных мечтах

Мир идеальной природы,

Что перед ним этот прах:

Степи, и скалы, и воды!

Валерий Брюсов

 

Под звучными волнами

Полночной темноты

Далекими огнями

Колеблются мечты.

Федор Сологуб

 

Образ возлюбленной — Вечности —

Встретил меня на горах.

Андрей Белый

 

В этих порывах «за пределы предельного, к безднам светлой безбрежности» (К. Бальмонт), в призывах: «глаза к небесам подними, с тобой бирюзовая Вечность» (Андрей Белый) — звучало неприятие реального зла. Но неприятие бессильное и расслабленное. Столь же смутное и неотчетливое, каким представлялся пригрезившийся, мерцающий где-то в далях идеал. Он был недостижим. Оставалось создать его средствами самой поэзии: музыкой слова, звучанием стиха, образами, рожденными фантазией. И это питало поэзию, богатую новыми смыслами и тонами, новыми красками и звуками.

Ахматова с первых своих шагов тяготела к другому полюсу поэзии. К тому, где легко и охотно обращаются к живой жизни. Некоторые бросавшиеся в глаза особенности символизма вызвали решительное отчуждение Ахматовой от этого направления.

Ей не по душе был уход в нездешнее, неземное: «И душа неземную печать тех огней — сохранила» (Андрей Белый); «Ночью мне виделся кто-то таинственный, светом нездешним во мне трепетал» (К. Бальмонт).

Ведь даже любовная лирика уносилась в призрачные, надзвездные края. В «блещущую высь», в «безжеланно-туманную», в «бледную» высь. И нимб нездешности, непостижимости окружал избранницу любви: «Твой нездешний, твой небесный след» (А. Блок).

 

Да и как могло быть иначе, если она была «Девой Радужных Ворот» (по традиции, установленной Вл. Соловьевым), перед которой нельзя было не стоять на коленях.

 

О, когда бы я назвал своею

Хоть тень твою!

Но и тени твоей я не смею

Сказать: люблю.

 

Ты прошла недоступно небесной

Среди зеркал,

И твой образ над призрачной бездной

На миг дрожал.

 

Он ушел, как в пустую безбрежность,

Во глубь стекла...

И опять для меня — безнадежность,

И смерть, и мгла!

Валерий Брюсов

 

В молитвенном созерцании взирали на недоступно-небесный женский лик, появлявшийся в призрачных безднах и исчезавший в пустой безбрежности.

И писалась Она с большой буквы. «Теплом из солнца вырастая, Тобой, как солнцем, облачен, Тобою солнечно блистая, к Тебе, перед Тобою — он». Так писал Андрей Белый в 1916 году. И даже в 1922 году: «И я был взят из молний лета до ужаса — Тобой: Самой!»

Любовные чувства поэтически перемещались в надреальную, надземную сферу. Это не было только стихотворным каноном, а почти догматом веры. Его исповедовали, внушали себе и другим. В «Записках мечтателей» (1922, № 6) Андрей Белый рассказывал, как он и его молодой экзальтированный друг С. М. Соловьев (племянник Вл. Соловьева), оба рьяные последователи символизма, сложили целый культ вокруг Любови Дмитриевны, жены Александра Блока. Несколько друзей объединились в некоем мистическом братстве, поклонявшемся Софии Премудрости Божьей, воплотившейся в земном образе Любови Дмитриевны. Юные мистики решили единодушно, что она — земное воплощение Прекрасной Дамы. Та самая «Единственная», «Одна», которая является «естественным отображением Софии».

По словам близкой родственницы Александра Блока, они «положительно не давали покоя Любови Дмитриев-

 

не, делая мистические выводы и обобщения из ее платьев, движений, прически».

Как видим, житейские параллели к теоретическим заповедям символизма принимали подчас форму, близкую к пародии. За ними стояла, однако, глубокая внутренняя сумятица, упрямые попытки отъединиться от душного жизненного окружения, спастись от него в воображаемый горний мир. Черты поэтического направления уходили корнями в особый душевный настрой, в особый психический склад. Стоит привести интересные воспоминания Н. Н. Волоховой («Земля в снегу») и В. П. Веригиной («Воспоминания об Александре Блоке»). В отличие от эпизодов, сообщенных Андреем Белым и М. Бекетовой, видно, как серьезна, прочувствована и одухотворена была та символистская «аура», которую создавал вокруг своих увлечений Александр Блок.

Известно, что «Снежная маска» была вдохновлена влюбленностью Блока в Н. Н. Волохову (артистку театра В. Ф. Комиссаржевской). Цикл стихов посвящен ей. Во время прогулок по Петербургу Блок показывал ей места, связанные с его пьесой «Незнакомка». Мост, на котором стоял Звездочет и где произошла его встреча с Поэтом. Место, где появилась Незнакомка. Аллею из фонарей, в которой она скрылась.

Блок приводил Волохову в маленький кабачок с расписными стенами, где развертывалось начало пьесы.

Поэзия уходила корнями в действительность. Но только для того, чтобы оторваться от этих корней и унестись в другой мир.

«Я невольно теряла грань реального, — вспоминает Н. Н. Волохова, — и трепетно, с восхищением входила в неведомый мне мир поэзии. У меня было такое чувство, точно я получаю в дар из рук поэта необыкновенный, сказочный город, сотканный из тончайших голубых и ярких золотых звезд».

И личное отношение к актрисе Александр Блок жаждал перенести в сказочные, звездные высоты. «Он, как поэт, настойчиво отрывал меня от «земного плана», награждая меня чертами «падучей звезды», звал Марией-звездой (образ из пьесы «Незнакомка»), хотел видеть шлейф моего черного платья усыпанным звездами. Это сильно смущало и связывало меня», — признается Н. Н. Волохова.

 

Поэт «обрек Н. Н. Волохову на снежность, на вневременность, на отчуждение от всего жизненного», — подтверждает В. П. Веригина, тогдашняя близкая приятельница и Волоховой и Блока. Поэт «рвал всякую связь» Н. Волоховой с людьми и землею, говорил, что она «явилась», а не просто родилась, как все. Явилась, как комета, как падучая звезда. «Вы звезда, Ваше имя — Мария», — говорил он. Отсюда происходил их спор. Она с болью настаивала на своем праве существовать живой и жить жизнью живой женщины, не облеченной миссией оторванности от жизни».

Одаренная тонкой наблюдательностью, В. Веригина воссоздает почву, из которой вырастала романтическая лирика, — порыв улететь от земного в неведомые выси. И в то же время найти и раздуть искры надреального, таинственного мира здесь же, в собственном окружении, под пеплом быта.

Как видим, символистский лейтмотив неприятия действительности во имя мечты не был ни наносным, ни второстепенным. На почве глубоко пережитой романтической раздвоенности создавались поэтические ценности высокой пробы.

Но именно эта генеральная тема символизма таила в себе неизбежный его кризис. Из общественных бурь 1905 года Россия вышла другой, несмотря на временную — как оказалось — победу реакции. И поэтический стяг ухода от действительности начал неотвратимо выцветать и блекнуть.

Почувствовал это Александр Блок, самый чуткий из символистов.

В феврале 1911 года он пишет матери: «Настоящее произведение искусства... может возникнуть только тогда, когда поддерживаешь непосредственное (не книжное) отношение с миром». «Я чувствую, что у меня наконец, на 31-м году, определился очень важный перелом... Я думаю, что последняя тень «декадентства» отошла». Перелом наметился раньше. «Яд декадентства и состоит в том, что утрачены сочность, яркость, жизненность, образность...» Это написано в 1908 году.

Но в том же году Блок писал Андрею Белому: «Всю жизнь у меня была и есть единственная «неколебимая истина» мистического порядка».

 

Отсюда можно судить, как труден и запутан был процесс отхода от прежнего направления. «Когда я издеваюсь над своим святым — болею» (курсив Блока. — Е. Д.), — писал он А. Белому в ответ на обвинения автора «Балаганчика» (в нем Блок вышутил мистиков) в «кощунстве». И не случайно в письме к нему же Блок, будучи твердо уверен, что стал на позицию «художника, мужественно глядящего в лицо миру», добавляет трагические слова: «ценою утраты части души» и — «потому отныне я не лирик» (курсив Блока. — Е. Д.).

К счастью, слова Блока не оправдались: лирический гений его не оставил. Но они свидетельствуют о назревшей в русском обществе жгучей потребности в иной лирике, не сияющей неземным светом, не ушедшей ни в бездны, ни к звездам..

Лирике, близкой к идущей рядом жизни.

По этому пути и пошла Ахматова. «Когда Ахматова говорила: «Я на правую руку надела перчатку с левой руки», — то это было стилистическим открытием, потому что любовь у символистов должна была появиться в пурпурном круге». Виктор Шкловский уже в то время отметил, что ахматовские строчки: «Высоко в небе облачко серело, как беличья распластанная шкурка» — стали знаменем для пришедшей поэтической поры.

 

 

Бесшумно ходили по дому,

Не ждали уже ничего,

Меня привели к больному,

И я не узнала его.

 

Он сказал: «Теперь слава богу» —

И еще задумчивей стал.

«Давно мне пора в дорогу,

Я только тебя поджидал.

 

Так меня ты в бреду тревожишь,

Все слова твои берегу.

Скажи: ты простить не можешь?»

И я сказала: «Могу».

 

Казалось, стены сияли

От пола до потолка.

На шелковом одеяле

Сухая лежала рука.

 

А закинутый профиль хищный

Стал так страшно тяжел и груб,

И было дыханья не слышно

У искусанных темных губ.

 

Но вдруг последняя сила

В синих глазах ожила:

«Хорошо, что ты отпустила,

Не всегда ты доброй была».

 

И стало лицо моложе,

Я опять узнала его

И сказала: «Господи боже,

Прими раба твоего».

 

«Бесшумно ходили по дому...»

 

Никакого выключения из житейского. Ничего парящего над повседневным, вознесенного над обычным течением жизни. Никаких туманностей, бесплотных высей, ускользающих видений, сонного марева.