Чехов … 364 29 страница

Выход один: смириться, выйти замуж за нелюбимого человека, заниматься хозяйством, лечить мужиков, хотя она «не выносит тяжелого запаха изб... немытых детей, бабьих разговоров о болезнях».

Словом, делать то, что делают другие женщины ее круга.

А вывод, к которому Чехов приводит читателя? Праздная жизнь среди праздных людей, сидящих на чужом горбу, не только отравляла Вере существование, но и сломала ее психику.

Никчемная мелочь перевернула Верину жизнь. Уборка кресел стала поворотным пунктом событий.

Невинная деталь укрупнилась и вместила в себя характерные черты времени и людских отношений.

 

 

Пересказать сюжет «Архиерея», едва ли не самой драгоценной жемчужины чеховской прозы, трудно. Правда, кончается он смертью архиерея, но повествуется об этом с какой-то стыдливой краткостью.

Ничто, казалось бы, не предвещает рокового конца. В начале даже сказано, что архиерей чувствует себя деятельным, бодрым, счастливым. Потом мельком, но с чрезвычайной точностью, почти как в истории болезни, несколько раз упоминается о его недомогании. Состоящий при преосвященном монах Сисой смазывает его на ночь свечным салом. Но, несмотря на усталость и боль в плечах и спине, архиерей усердно отправляет службу. День за днем: всенощную под вербное воскресенье, обедню в воскресенье, вечерню под вторник, обедню в четверг.

Все же он вынужден лечь в постель. Тяжелая, холодная боль, шум в ушах. Сисой его будит: пора к «страстям господним». Во время всех двенадцати евангелий нужно было стоять среди церкви неподвижно. Когда прочли восьмое евангелие, у него ослабел голос, ноги совсем онемели, и «непонятно ему было... отчего он не падает».

Все это дано беглым штрихом, без нажима.

Приехав домой, преосвященный Петр лег, даже не помолившись: он не мог говорить. Началось кровотечение из кишок. В какой-нибудь час он «очень похудел, побледнел, осунулся, лицо сморщилось, как будто он постарел, стал меньше ростом». Ясно чувствуется в описании рука опытного врача.

Проходит всего лишь двое суток, и наступает печальный конец. Сказано об этом совсем уж коротко. Под утро в субботу к старухе матери, которая лежала в гостиной на диване, подошел келейник «и попросил ее сходить в спальню: преосвященный приказал долго жить».

Вспоминаем сцены смерти Акакия Акакиевича, Андрея Болконского, Базарова, Ивана Ильича. Почему же у Чехова — краткие «информационные слова», будто бы даже сухой тон?

Чехов жертвует напрашивающимися драматическими красками. Жертвует для того, чтобы не повторять прямого описания смерти, душевных переживаний уми-

 

рающего, с такой силой изображенных великими предшественниками.

Все заменено одной только фразой: «День был длинный, неимоверно длинный, потом наступила и долго-долго проходила ночь».

Читатель понимает, что и день и ночь были мучительны, полны страданий. Но у Чехова сказано лишь, что день был длинный, неимоверно длинный, а ночь проходила «долго-долго».

При чтении этой фразы вспоминается ранняя, к сожалению почти забытая картина Репина «Воскрешение дочери Иаира». Правая часть полотна — академично банальна. Зато в левой части, где Иисус стоит у изголовья умершей девушки, все облито необыкновенным светом. Он разлит на постели, стелется на фигурах — мягкий, благостный, струящийся. И в нем-то, удивительнейшим образом сочетающем материальность и бесплотность, как раз и выражено чудо исцеления, победы над смертью.

 

Однако не в смерти преосвященного смысловой и сюжетный центр рассказа. Как же его определить? Не так легко найти точные слова, выражающие ни с чем не сравнимую будничную возвышенность облика архиерея. Помогает аналогия с репинской картиной. Струящийся свет, облекающий фигуры целителя и исцеленной, придает очарование «Воскрешению дочери Иаира». И в этом же — обаяние чеховского рассказа.

Писатель раскрыл нам полностью сердце и душу архиерея Петра, его духовную, в высшем смысле слова, личность. Но внимательно перечитывая рассказ, мы убеждаемся в том, как мало сказано здесь прямыми словами, как много использовано «окольных» художественных средств.

Действий, поступков тоже до удивления мало. Вплоть до скорбного финала это привычные церковные службы, приезд матери, досуг, растаявший в мелочах, неинтересные, незначащие встречи. Печальный конец как бы скомкан.

По существу, все повествование соткано из вереницы деталей.

Единственно деталями передано переплетение двух тональностей, тоже, как мы увидим, косвенно психологических.

 

Одна тональность — светлая, мягко лиричная, навевающая душевное умиротворение. Она слышится всюду, где рядом с архиереем божий мир, земной мир.

По всему саду, «освещенному луной, разливался веселый, красивый звон дорогих тяжелых колоколов».

Все было кругом «приветливо, молодо... и хотелось думать, что так будет всегда».

Высокая колокольня, «вся залитая светом, и рядом с ней пять больших, золотых, блестящих глав», и «высоко над монастырем тихая, задумчивая луна».

Подобный колорит и там, где рассеяны образы прошлого — покойный отец, мать, родное село...

«Скрип колес, блеянье овец, церковный звон в ясные, летние утра... как сладко думать об этом!»

Когда носили икону крестным ходом по соседским -деревням и то в одном селе, то в другом звонили целый день, казалось, «что радость дрожит в воздухе». И он (тогда его звали Павлушей, Петром переименовали, когда стал монахом) ходил тогда за иконой «без шапки, босиком, с наивной верой, с наивной улыбкой, счастливый бесконечно».

Павлуша из духовного рода. Любовь к церковной службе, праздничному перезвону колоколов неискоренима с детства. Поэтому он, достигши епископского сана, особенно когда сам участвовал в богослужении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым.

В вечерню «монахи пели стройно, вдохновенно». Слушая про «жениха, грядущего в полунощи», и про «чертог украшенный», он чувствовал «не раскаяние в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину». И так же во время всенощной под вербное воскресенье: хотя душа была спокойна, «слезы заблестели у него на лице, на бороде».

Всюду, где архиерей наедине со своими чувствами, — тональность беспечальная, мирного дыхания. Даже в предсмертном томлении, в полусознании ему представляется, как он «идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем».

Но все окрашено по-другому — темновато, скучно, тоскливо, — когда архиерей в людском окружении.

Приехали две богатые дамы, помещицы. Визит бессмысленный: полтора часа они просидели у заболевшего уже архиерея, молча, с вытянутыми лицами.

Заявился молодой купец Еракин. Будто бы по очень

важному делу: пожертвовать монастырю. А понять, чего он хочет, невозможно. Хотя говорит он громко, почти кричит: «Дай бог, чтоб!.. Всенепременнейше! По обстоятельствам, владыко преосвященнейший! Желаю, чтоб!»

Купчик глуп, нелеп. Но дело не только в этом. Беда в том — и здесь главная, трагическая сила рассказа, — что чистого помыслами человека окружает неотступный, как затхлый монастырский запах, дух холуйского чинопочитания.

Лакейское преклонение перед званием, титулом, чином, саном превращает в тупицу не только обалдевшего купчика, безостановочно выпаливающего бессмыслицу. Другая просительница, старая сельская попадья, вообще не в состоянии выговорить ни слова. Ведь он «владыка». А преосвященный Петр — никакой не владыка. Человек он добрый, тихий, благожелательный. Бесхитростно простой, совершенно лишенный честолюбия.

Всеобщее пресмыкательство перед каждым, стоящим выше на иерархической лестнице, рождает отупляющий страх. И это больше всего угнетает скромнейшего преосвященного Петра («мне бы быть деревенским священником, дьячком или простым монахом»). Одним своим саном он наводит страх на окружающих.

«В его присутствии робели все, даже старики протоиереи, все «бухали» ему в ноги». И все, на кого он бросал взгляд, выглядели виноватыми и испуганными. И это терзает преосвященного: «Меня давит все это... давит».

 

Больше всего удручает глухая стена отчуждения, воздвигнутая епископским саном между архиереем и приехавшей погостить матерью, которую он преданно, нежно любит.

Написано это по-чеховски приглушенно, не броско. Мать сильно к сыну привязана, ласкова. Но уже не знает, как говорить ему: ты или вы? И можно ли в его присутствии смеяться или нет? Будто она чужая, обыкновенная вдова-дьяконица из дальней деревни, случайно оказавшаяся в его доме.

И когда преосвященный говорит, как он скучал по ней, когда был за границей («кажется, все бы отдал, только бы домой, вас повидать»), и нежно гладит ее руку, мать «улыбнулась, просияла, но тотчас же сделала серьезное лицо и проговорила: «Благодарим вас!»

 

И светлое настроение архиерея гаснет. Он не может понять, откуда у матери это «почтительное робкое выражение». Досада и грусть сменили живейшую радость, которую он испытал, когда сообщили о ее приезде.

А ведь все это наносное, не истинное. Мать любит его самозабвенно, обожает. Когда брюшной тиф скосил сына, она упала на колени, стала целовать ему руки, плечи, лицо. И «она уже не помнила, что он архиерей, и целовала его, как ребенка...»

«Вы» забыто, исчезло.

«— Павлуша, голубчик, — заговорила она, — родной мой!.. Сыночек мой!.. Отчего ты такой стал? Павлуша, отвечай же мне!»

Но Павлуша уже не в состоянии ответить, он в беспамятстве. Не слышит горячих материнских слов. Горе не только в смерти. Ужаснее то, что при жизни он — не Павлуша, а преосвященный Петр — и не слышал их никогда. И виною всему ненавистное Чехову рабское чинопочитание.

Благолепие церковных обрядов и служб, прекрасное пение, евангельские речения, исполненные человеколюбия, — все, что так любит преосвященный, обездушено, омертвлено гнетом власти.

«Благочинные по всей епархии ставили священникам, молодым и старым, даже их женам и детям, отметки по поведению, пятерки и четверки, а иногда и тройки». Об этом говорилось в десятках тысяч входящих и исходящих бумаг.

В старости преосвященный начал понимать епархиального архиерея: молодым тот писал «Учения о свободе воли», а потом «весь ушел в мелочи, все позабыл и не думал о боге». И «все это мелкое и ненужное угнетало... своей массою» Петра, когда-то бывшего простым Павлушей, радостно, бодро глядевшим на мир.

Деликатная душа преосвященного страдала от установленного в духовной среде порядка.

У матери благоговение перед саном поначалу заглушило, загнало в душевный закоулок естественные, рвущиеся из сердца слова. Разговаривает она с сыном, как с человеком важным и далеким: «Не стану я беспокоить вас своими разговорами. Пойдем, Катечка, пусть владыка поспит».

И только по необыкновенно доброму, «робкому, озабоченному взгляду, который она мельком бросила, вы-

ходя из комнаты, можно было догадаться, что это была мать».

Тяжелая драма отчуждения матери, от сына оттенена крохотной, мелькнувшей на мгновение деталью.

За обеденным столом — это первая встреча архиерея с матерью по ее приезде — она поминутно отодвигает от племянницы Кати то стакан, то рюмку. Мотивировано это тем, что раньше Катя разбила стакан. Причина — мелкая: не такой уж это ущерб. Но если вглядеться, деталь предстанет глубоко психологичной: матери неловко. Она не знает, о чем приличествует говорить с «владыкой». И суетливыми ненужными движениями пытается прикрыть внутреннюю скованность: ей все вчуже.

И так во всем рассказе. Не пространный душевный анализ, а беглые мазки. Мозаика из деталей.

И доброта архиерея — черта столь важная для смысла рассказа — запечатлена мельком, не совсем отчетливо. Племянница-сирота просит о помощи.

«— Ваше преосвященство, — проговорила она тонким голоском, уже горько плача, — дядечка, мы с мамашей остались несчастными... Дайте нам немножечко денег... голубчик!»

Архиерей тоже прослезился и долго от волнения не мог выговорить ни слова, потом погладил ее по голове.

«— Хорошо, хорошо, девочка. Вот наступит светлое Христово воскресение, тогда потолкуем... Я помогу... помогу...»

Накануне Христова воскресения преосвященный умирает. Обещание не выполнено. Но Чехову достаточно намекнуть на душевное движение, чтобы выразить меру доброты своего героя.

Царящее низкопоклонство лишило архиерея до конца искренних отношений с матерью. С монахом Сисоем она говорила без умолку, весело, с прибаутками, много смеялась. А перед сыном-архиереем «робела, говорила редко и не то, что хотела». Ему даже казалось, что в его присутствии она «все искала предлога, чтобы встать, так как стеснялась сидеть». А если бы был жив дьякон, отец Павлуши, то «не мог бы выговорить при нем ни одного слова».

В этих уродливо сложившихся условиях легче всего преосвященному не с родными, а, как это ни странно, с дремуче невежественным Сисоем, который свято убежден, что японцы и черногорцы одного племени

 

(«под игом турецким вместе были»). С человеком вздорным, брюзгливым. «Не ндравится! Не ндравится, бог с ним совсем!» — выражение его, ставшее крылатым.

Так Сисой относится ко всему. Побыл у протоиерея — «не пондравилось». У богачей Еракиных электричество зажгли — «не ндравится мне». Однако у кроткого преосвященного Петра он прижился, много лет состоит при архиерее.

И тот к нему привык, как привыкают к мебели, которую перестаешь замечать. Но все же, как может не раздражать архиерея непрерывное бормотание — «не ндравится мне, не ндравится»? Все дело в том, что Сисой также привык к архиерею и не лебезит перед ним, не подхалимничает, не трепещет перед его саном.

Да и архиерею не по душе богачи Еракины и им подобные. А у протоиерея, которого оставил Сисой, были, вероятно, те же начальственные черты, которые так ненавистны преосвященному.

Хуже всего, что тлетворный дух раболепия начинает портить и героя. Не позволяя себе в проповедях дурно говорить о людях, упрекать их, как водится, в грехах, во время приема посетителей он гневается, выходит из себя. Даже, случалось, бросал на пол прошения.

Какая горькая безжалостная правда в этом штрихе! Потом преосвященный раскаивается, не может простить себе. Это мучает его, отравляет совесть. Но начальственный гнев тоже есть в нем, и Чехов не может об этом не упомянуть.

И только уходя в молитву, уединяясь в алтаре, он успокаивается, облегчая сердце беспомощными слезами.

Трагизм рассказа в том, что драгоценные духовные задатки Павлуши-Петра так и не смогли развиться: добрых дел не оказалось.

На следующий день после его смерти наступает пасха. Гулкий радостный перезвон с утра до вечера стоит над городом. Назначен новый архиерей, и об умершем уже никто не вспоминал. «А потом и совсем забыли».

Только в глухом уездном городишке старенькая мать, выходя на выгон встречать свою корову, рассказывает другим бабам, что сын ее был архиереем, и при этом «говорила робко, боясь, что ей не поверят...

И ей в самом деле не все верили».

Деталь громадной социальной емкости: между простым людом и правящим слоем зияет пропасть.

 

Глава пятая

 

Без подробностей литературное произведение немыслимо. Чехов их тоже использует, но использует по-своему.

Вспомним «Попрыгунью».

В гостиной Ольга Ивановна «увешала все стены сплошь своими и чужими этюдами в рамах и без рам, а около рояля и мебели устроила красивую тесноту из китайских зонтов, мольбертов, разноцветных тряпочек, кинжалов, бюстиков, фотографий...».

Заглянем в столовую. Там Ольга Ивановна «оклеила стены лубочными картинами, повесила лапти и серпы, поставила в углу косу и грабли, и получилась столовая в русском вкусе».

Затем — спальня: «...чтобы похоже было на пещеру, задрапировала потолок и стены темным сукном, повесила над кроватями венецианский фонарь, а у дверей поставила фигуру с алебардой». И вышел «очень миленький уголок».

А туалеты? Муж — врач, служит в двух больницах, частной практики немного, денег в обрез. Но и здесь находится выход: «чтобы часто появляться в новых платьях и. поражать своими нарядами», Ольга Ивановна и ее портниха проявляют чудеса изобретательности. Из старого перекрашенного платья, из ничего не стоящих кусочков тюля, кружев, плюща и шелка «выходили просто чудеса, нечто обворожительное, не платье, а мечта».

Старое перекрашенное платье, кусочки тюля, кружева, плюша и шелка... Кинжалы, мольберты, китайские зонты, бюстики, фотографии, лубочные картинки; лапти и серпы, коса и грабли — для украшения комнаты; венецианский фонарь, фигура с алебардой... И это у того самого Чехова, который яростно боролся против громоздящихся подробностей!

Описание и перечисление вещей в «Попрыгунье» — редкой для Чехова обстоятельности. Как это объяснить? Да все дело в том, что в данном случае художника интересует вовсе не полнота быта, обстановки. Описание рассчитанно кропотливо. Цепь подробностей умышленно длинна. Потому что цель здесь: не рисовать картину, фон, обстоятельства жизни, а сразу же показать главное в характере героини.

 

В нагромождении вещей, вещиц, вещичек — истинный облик «попрыгуньи» Ольги Ивановны.

Все сделано напоказ. Только на это устремлены способности по-своему даровитой натуры. Бюстики, венецианский фонарь и фигура с алебардой в спальне — выставка, витрина пустого оригинальничанья. Каждая вещь должна произвести эффект. Поразить, ошеломить, заставить полюбоваться вкусом создательницы столь необычного, нестандартного интерьера обыкновенной московской квартиры.

Но за внешней изысканностью вкуса — ординарное самолюбование. Утонченность, артистизм хозяйки квартиры — мнимые. Они лишь маскируют черствость «попрыгуньи», отсутствие у нее душевной чуткости.

 

Домашняя «молельная» Якова Ивановича и Аглаи («Убийство») выписана так: «...в переднем углу стоял киот со старинными дедовскими образами в позолоченных ризах, и обе стены направо и налево были уставлены образами старого и нового письма, в киотах и просто так. На столе, покрытом до земли скатертью, стоял образ Благовещения и тут же кипарисовый крест и кадильница; горели восковые свечи. Возле стола был аналой».

Как и в «Попрыгунье», смысл описания не в изображении материального окружения людского бытия. Вещи расположились в таком множестве, что вылезли наружу, потому что они стали главным в жизни, заполонили ее.

Яков Иванович и Аглая поклоняются не богу, а свечам, кадильницам, аналою, ладану, образам — принадлежностям церковного ритуала.

Вещи давят. Поэтому описание нарочито тяжеловесно. Тяжесть подробностей передает власть вещей, завладевших людьми.

Обряды подменили веру. В церкви городка в заутрени канона не читали, вечерни не служили даже в большие праздники. А Матвей у себя дома «прочитывал все, что полагалось на каждый день, не пропуская ни одной строки и не торопясь...» Строка заменила верование, духовное начало. И Матвей «читал, пел, кадил и постился не для того, чтобы получить от бога какие-либо блага, а для порядка».

Каждое утро и каждый вечер человек должен, обра-

 

щаться к богу «именно с теми словами и мыслями, какие приличны данному дню и часу».

Слова и мысли тоже превратились в предметы, расположенные в должном порядке.

Чехов прибегает иногда к лейтмотивным подробностям. Они должны особенно сильно, выпукло выразить главную тему произведения, ее глубинную мысль. Такого рода цепь «однотональных» подробностей мы находим в «Скрипке Ротшильда».

Когда умирает Марфа, жена гробовщика Якова, он снимает с нее мерку и мастерит гроб. А после окончания работы записывает в книжку:«Марфе Ивановой гроб — 2 р. 40 к.».

В книжке ведется счет убытков. Гроб жены — убыток.

Яков подрабатывает игрой на скрипке. И если кто-нибудь в городе играл свадьбу без музыки или лудильщик Шахкес, заправила местного свадебного оркестра, не приглашал его — это тоже убыток. «Полицейский надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с нетерпением ждал, когда он умрет, но надзиратель уехал п губернский город лечиться и взял да там и умер». Явный убыток, «по меньшей мере рублей на десять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с глазетом».

В воскресенье и праздники грешно работать. Убыток!

Понедельник — тяжелый день. Тоже убыток!

Все эти убытки Яков записывает. И когда подводится годовой итог, получается больше тысячи рублей. А если бы эту тысячу рублей положить в банк, то процентов накопилось бы рублей сорок. Еще убыток!

Правда, когда хоронят Марфу, Яков, чтоб не платить лишнего дьячку, сам читал псалтырь, «и за могилку с него ничего не взяли, так как кладбищенский сторож был ему кум. Четыре мужика несли до кладбища гроб, но не за деньги, а из уважения. Шли за гробом старухи, нищие, двое юродивых, встречный народ набожно крестился... И Яков был очень доволен, что все так честно, благопристойно и дешево и ни для кого не обидно».-

Но в остальном — все убытки и убытки. В воображении Якова они нарастают лавиной.

На реке, скажем, можно было бы завести рыбные ловли, а рыбу продавать. «Можно было бы плавать в

 

лодке от усадьбы к усадьбе и играть на скрипке, и народ всякого звания платил бы деньги». Можно гонять барки, разводить гусей, продавать в Москву битых гусей и пух. «Небось одного пуху в год набралось бы рублей на десять. Но он прозевал, ничего этого не сделал. Какие убытки! Ах, какие убытки!»

Больше того, можно было бы все вместе: и рыбу ловить, и барки гонять, и гусей бить. Получился бы большой капитал. Но ничего не было сделано, жизнь прошла, и оглянешься, так «ничего, кроме убытков, и таких страшных, что даже озноб берет».

Убытки заслонили все. Перед смертью Марфа напоминает ему, что много лет тому назад у них родился ребеночек с белокурыми волосиками, умерший потом. «Мы с тобой тогда все на речке сидели и песни пели... под вербой». Но гробовщик ничего не может вспомнить. Ни ребеночка, ни вербу.

И только позже он вспоминает и младенчика, и зеленую тихую, грустную вербу. А когда он заболел и почувствовал, что умирает, ему приходит в голову страшная мысль: «От смерти будет одна только польза: не надо ни есть, ни пить, ни платить податей».

Обидно и горько: от смерти человеку польза, а от жизни — убыток.

Яков вдруг начинает понимать, что убытки совсем не там, где он их видел раньше. «И почему человек не может жить так, чтобы не было этих потерь и убытков?.. Зачем Яков всю свою жизнь бранился, рычал, бросался с кулаками, обижал свою жену?.. Зачем вообще люди мешают жить друг другу? Ведь от этого какие убытки! Какие страшные убытки! Если бы не было ненависти и злобы, люди имели бы друг от друга громадную пользу».

Естественно, легко и мощно первоначальные подробности превращаются во всеобъемлющую социально-нравственную и образную мысль.

Природа подробностей схожа здесь с деталью-метафорой.

Счет убытков, так же как и футляр, проходя красной нитью через чеховские рассказы, поднимает их до огромных философских высот.