Чехов … 364 26 страница

 

 

Глава вторая

 

 

Множество эпизодических персонажей теснится на чеховских страницах. Появляясь на короткое время, мимоходом, не участвуя подчас в основном действии, они даны одним-двумя штрихами.

Так возникает портрет. Миниатюрный, но чрезвычайно выразительный.

 

К старому ученому приходит молодой «жрец науки». В золотых очках, одетый с иголочки. Он выдержал экзамен на докторанта и просит профессора дать ему тему для диссертации, а также стать его руководителем.

После жестокой трепки от взбешенного профессора (в самом деле, чего стоит будущий доктор наук, который выпрашивает тему для своей диссертации, не имея, очевидно, за душой ни собственных наблюдений, ни мыслей) лицо докторанта-карьериста «выражает глубокое уважение к моему знаменитому имени и учености, а по глазам его я вижу, что он презирает и мой голос, и мою жалкую фигуру, и нервную жестикуляцию».

Разорившаяся помещица, генеральша: «странный, неприятный голос, кажется, будто у нее в горле клокочет жир».

Иногда персонажу сопутствует несколько подробностей. Но одна выделяется, стоит в центре, группируя остальные вокруг себя, окрашивая их.

Сожительница помещика Белокурова, пухлая, важная, похожая на откормленную гусыню, гуляла по саду в русском костюме с бусами, всегда под зонтиком. И «часто рыдала мужским голосом».

Лакей «очень любил откупоривать сельтерскую воду». Он «делал это легко и бесшумно, не пролив ни. одной капли». Пустяковая ловкость, но она тешит его лакейское честолюбие: он гордится ею.

У пожилой жены его сиятельства «нижняя часть лица была несоразмерно велика, так, что казалось, будто она во рту держала большой камень».

Сам князь «слащаво улыбался и при этом жевал губами, что делал он всегда, когда видел хорошеньких женщин».

Губернатор, бывший военный генерал, вызывает Полознева-сына, ставшего маляром, чтобы внушить ему, что поведение его не приличествует дворянскому званию. Он стыдит молодого человека, «раскрывая рот широко и кругло, как буква «о». Кончив увещевание, он, очевидно привыкший отдавать команду на большом плацу, еще «с полминуты простоял молча, с открытым ртом». Мимика стала автоматической.

Кухарка, чистенькая старушка, «сладко улыбнулась, причем ее маленькое лицо стало похоже на пирожное».

Центральный персонаж «Дуэли» Лаевский живет «незаконно» с Надеждой Федоровной, которую он отбил

 

у мужа. Во время купанья их знакомая Марья Константиновна, служившая в юности гувернанткой в аристократических семействах и «знавшая толк в свете», становится между Надеждой Федоровной и своей дочерью, «как бы загораживая» ее «от той воды, которая омывала Надежду Федоровну».

В разных произведениях Чехова находишь неповторимые, но перекликающиеся детали. Не однородные, не однотипные, а однотемные.

Какова же эта тема?

Когда на благотворительном балу появляется князь, «мужчины вытянулись как-то странно, опустив руки».

«Странно» вовсе не означает «необычно». Наоборот, это обычнейшая картина холопьего подобострастия перед титулом. На балу собралось «высшее общество» города. А почтенные лица, обладающие либо немалыми чинами, либо внушительными доходами, тянутся, как рядовые перед офицерами, чуть ли не держа руки по швам, хотя ни в какой мере от князя не зависят.

Словом «странно» Чехов разрушает эту обычность. Клеймит низкопоклонство, царящее и в привилегированном слое. Отсутствие собственного достоинства, пресмыкательство перед титулами, перед более высокой ступенью в табели о рангах.

И рядом с этим зорко наблюденные, но как бы невзначай разбросанные мелочи, рисующие гнетущую картину начальственного, барского хамства.

Благообразный господин в золотых очках, должно быть, старшина дворянско-купеческого клуба, человек, следовательно, уважаемый в своей среде, наверняка образованный, за оклейку клуба обоями платит нищенскую сумму — семь копеек за кусок. Но приказывает расписаться за двенадцать. То есть, попросту говоря, ворует общественные деньги и обворовывает рабочего.

А когда молодой Полознев отказывается, он угрожает: «Если ты, мерзавец, будешь еще много разговаривать, то я тебе всю морду побью».

Когда же лакей шепчет благообразному господину, что оклеивал комнату сын архитектора, он сконфузился и даже покраснел. Но ненадолго. «Тотчас же оправился и сказал: «А черт с ним».

И в том же тоне, пользуясь тем же лексиконом, говорит Шелестов, отец хорошенькой Манюси, в которую

 

влюбился гимназический учитель словесности. При первом появлении в рассказе он сразу изрекает: «Хамство и больше ничего. Да-с, хамство-с!»

И те же слова в конце рассказа, по прошествии долгого времени.

«— Это хамство! — говорил он. — Так я ему прямо и скажу: это хамство, милостивый государь!»

Повторением подчеркнута маниакальность ретрограда, брызжущего злобой против «теперешних молодых людей», в которых «мало джентльменства». Сам Шелестов, уж конечно, «джентльмен» до мозга костей. Рядом с тупо повторяемым словом «хамство» особенно впечатляет изысканно-вежливая частица «с» и обращение «милостивый государь».

Генерал, постоянный пациент водолечебницы, каждый день задает одни и те же вопросы: «А в этой комнате что? — Кабинет для массажа, ваше превосходительство! — А в этой комнате что? — Душ Шарко, ваше превосходительство».

И всегда забывает ответ. Запоминать он не привык и вообще не обязан: подчиненные всегда ответят.

И так же, как уязвляет Чехова ставшее привычным, обиходным, само собой разумеющимся повседневное унижение низших, так же невыносима для него, оскорбительна потеря собственного достоинства, привычка сносить и терпеть надругательство над личностью.

Хозяйка заходит на кухню, и пять громадных мужиков, «вскочили с мест и из приличия перестали жевать, хотя у них были полные рты».

Врач вызван в фабричный поселок, чтобы оказать помощь дочери владельца фабрики. На пути со станции «толпами шли рабочие и кланялись лошадям», которые везут врача.

Начальник станции встречает помещика, человека с невыносимым характером: тот уже дважды жаловался на него железнодорожному начальству. Станционный начальник подходит к нему, «приложив два пальца к козырьку, с растерянным, напряженно-почтительным и ненавидящим лицом».

Внешнее раболепие еще в силе, но рождается (вернее, только начинает рождаться) пусть робкий, но все же протест.

 

Психологические детали-мазки, разумеется, не изобретены Чеховым. Но умножена их емкость, удельный вес. Их самостоятельность, весомость. Даже взятые сами по себе, они достигают иногда портретной цельности.

Вокзальный буфетчик (он разорился, держа буфет на крупной узловой станции, и вынужден торговать на бедной маленькой станции) никак не может привыкнуть к грубости начальника и к мужикам, которые торговались с ним: «по его мнению, торговаться в буфете было так же неприлично, как в аптеке».

Яков Иванович, содержатель постоялого двора, усердно молится каждый день, в свободное время читает вслух жития святых. Но «читал, пел, и кадил, и постился не для того, чтобы получить от бога какие-либо блага, а для порядка... Сознание этого порядка и его важности доставляло Якову Иванычу во время молитвы большое удовольствие».

У видного петербургского чиновника служит — ради конспирации — интеллигентный человек. Хозяин посылает его с каким-то поручением к приятелю. Отворяет дверь толстый лакей с черными баками и расспрашивает посетителя «сонно, вяло и грубо, как только лакей может разговаривать с лакеем».

У самого хозяина при встречах с людьми его круга (и даже когда он брался за газету или книгу, «какая бы она ни была») неизменно появляется ироническая улыбка («все лицо принимало выражение легкой, не злой насмешки»). Но когда он говорил с мнимым лакеем, у него исчезало ироническое выражение: он, «очевидно, не считал» лакея человеком.

Отец дает дочери телеграмму: «Панаурова скончалась восемь вечера. Скажи мужу: на Дворянской продается дом переводом долга, доплатить девять. Торги двенадцатого. Советую не упустить».

Это пишет врач, лечивший Панаурову. Характер вылеплен, кажется, достаточно полно.

Недоброжелательные соседи обижали добрую, сердечную Елену Ивановну, владелицу новой дачи, довели ее до слез. Малограмотный, невежественный, но совестливый Родион смущен до того, что «он сам едва не плакал».

 

Дочка Елены Ивановны, прижимаясь к матери и дрожа всем телом, залилась слезами. Родион «совсем смутился, лицо у него сильно вспотело. Он вынул из кармана огурец, маленький, кривой, как полумесяц, весь в ржаных крошках, и стал совать его девочке в руку», бормоча разные ласковые слова и «хмурясь сурово».

Нелепое угощение, суровая хмурость контрастно выявляют всю доброту его души.

Помощник присяжного поверенного тайком пишет романы. Любовных мотивов избегает, «будто стыдится». Природу описывает охотно: здесь и «прихотливые очертания гор», и «причудливые формы облаков», и «аккорды таинственных созвучий». Ему кажется, что у него «тонкая, артистическая организация». Лишенный начисто музыкального слуха, он усердно посещает симфонические и филармонические собрания, сам устраивает концерты с благотворительной целью.

Выступая на суде, он говорит очень подробно, «обнаруживая необыкновенную способность говорить долго и серьезным тоном о том, что давно уже всем известно».

Словом, человек с пустой душой. Чехову претило не только это, но и лживая маска изысканности и утонченной интеллигентности. На самом деле помощник присяжного поверенного — вульгарный пошляк. Любимое его занятие — засматривать в чужие окна и наблюдать, что там делается.

Найдя на стекле необледенелое местечко, он «стал смотреть в бинокль, направляя его на окна, где живет французское семейство.

— Не видать, — сказал он».

Присяжный защитник человеческих прав и нравственных норм, он не сознает непристойности своего поведения.

В отличие от традиционного приема общей характеристики действующего лица на первых же страницах, где это лицо появляется (назовем этот прием — условно, конечно, — гончаровско-тургеневским), у Чехова характеристика персонажей рассыпана крупицами в разных местах.

Будто бы мимоходом — так, к слову пришлось. Читатель сам должен представить себе характер данного лица.

Пожилой богатый чиновник, за которого молодая красивая девушка вышла замуж только в надежде на

то, что сможет помочь бедному отцу и маленьким братьям, на благотворительном базаре, где собралась верхушка города, брал в буфете грушу, мял ее пальцами и спрашивал нерешительно, сколько она стоит. Услышав, что цена ее двадцать пять копеек, он «клал грушу на место; но так как было неловко отойти от буфета, ничего не купивши», он брал бутылку сельтерской воды и один выпивал всю, так что «слезы выступали у него на глазах, и Аня ненавидела его в это время».

Когда он приходит к начальнику благодарить за то, что его наградили орденом Анны второй степени и его сиятельство снисходительно шутит: «Значит, у вас теперь три Анны... одна в петлице, две на шее», — муж Анны «приложил два пальца к губам из осторожности, чтобы не рассмеяться громко».

В дальнейшей художественной расшифровке этот характер уже вряд ли нуждается.

 

 

Интонация служит подчас выразительнейшим средством при обрисовке и людей, и среды, и воздуха, которым они вынуждены дышать.

С сестрой молодого Полознева приключился обморок на репетиции любительского спектакля.

Все догадываются, что она «в положении». Хозяйка дома Ажогина испуганно, точно в доме поймали вора, просит брата виновницы переполоха немедленно, тут же увести из ее дома девушку, погрешившую против принятой морали (молодая Полознева — незамужняя девица).

«— Прошу вас, прошу, — повторяла госпожа Ажогина, складывая губы сердечком на слоге «шу» и выговаривая как «шю». — Прошю, уведите ее домой».

Мягкое «шю» — от сугубо подчеркнутой деликатности, на самом деле фальшивой и лицемерной.

Интонация — самый убедительный, самый красноречивый штрих в сцене из «Мужиков», где становой пристав выжимает недоимку у крестьян.

«— Я спрашиваю тебе... Я тебе спрашиваю, отчего ты не платишь недоимку? Вы все не платите, а я за вас отвечай?..

 

Пристав записал что-то и сказал Осипу покойно, ровным тоном, точно просил воды:

— Пошел вон».

Пристав не зверь, не кровопийца. Он просто аккуратно и бездушно выполняет обязанности службы. Пристав не шаржирован: «когда он садился в свой дешевый тарантас и кашлял, то даже по выражению его длинной худой спины видно было, что он уже не помнил ни об Осипе, ни о старосте, ни о жуковских недоимках, а думал о чем-то своем собственном».

Он тяжело болен и мог бы рассчитывать на сострадание. Но нет ни сочувствия, ни сострадания. Нарочито безграмотное употребление слова и равнодушная интонация лишний раз это подтверждают.

Иногда характеристика выражена одной репликой, она и является решающей деталью.

«Грудь матери — это буфет для младенца», — говорит разорившийся буфетчик. Тот факт, что в торговом доме Лаптевых накопилось на большую сумму безнадежных векселей, главный приказчик объясняет так: «Психологическое последствие века».

Малопонятно, но велеречиво и, как кажется главному приказчику, в высшей степени интеллигентно.

Лаптева-сына он поздравляет с женитьбой: «С вашей стороны заслуга храбрости, так как женское сердце есть Шамиль».

А когда он не хотел, чтоб ему противоречили, он протягивал вперед руку и произносил: «Кроме!»

Чтобы доказать, что приказчики довольны своим жалким положением, он изрекал: «Соответствие жизни по амбиции личности».

О положении дел фирмы: «Все зависимо от волнения кредита».

Последний штрих. В трактире он заказывает половому: «Дай-ка ты нам порцию главного мастера клеветы и злословия с картофельным пюре».

Половой не понял, хотел что-то сказать, но главный приказчик посмотрел на него и произнес свое излюбленное, преисполненное строгости «кроме!», на чем и поставил точку. Обсудив странный заказ с товарищами, половой в конце концов уразумел, что от него требуется, и принес порцию языка с пюре.

Так оказался полезен Чехову опыт фельетонных юморесок Антоши Чехонте, его поиски курьезных рече-

ний, которые он вылавливал из живой речи разных слоев мещанства.

Одна-две реплики вполне заменяли пространные характеристики и нагромождение подробностей.

Во времена Островского общественные слои были замкнуты в своих пределах. Образовались и затвердели наречия отдельных прослоек. Кондовым, старозаветным языком, который так ярко запечатлен в «купеческих» пьесах Островского, выражались только торговцы и барышники (московские и среднерусские). На всех речениях и оборотах лежала печать купеческого сословия (или еще уже — Замоскворечья).

В конце XIX века столичные торгаши и подражавшие им провинциальные начали менять дедовские кафтаны на сюртуки. В язык проникли новшества. Купечество начало тянуться — иногда только внешне — за образованными сословиями, не отведав настоящей культуры. Произошло вавилонское смешение языков, дикая смесь.

Хорошо зная с детства среду лавочников, приказчиков, обывателей, Чехов чутко подметил это явление.

Пытается напялить на себя личину «образованности» пьяный, звероподобный мясник Прокофий. Полознев-сын снимает у него комнату (отец отрекся и от него и от дочери за непослушание и отказывает им в помощи). Прокофий узнает, что не вышедшая замуж дочь архитектора забеременела, и требует, чтобы она перебралась ' на другую квартиру, «по причине своего положения».

Мясник любит непонятное книжное слово «юдоль». Произнося его, он возвышается в собственных глазах. Требование покинуть его дом он обосновывает именно этим словом: «Сами понимаете, за такую юдоль люди не похвалят ни нас, ни вас».

И добавляет: «Всякое звание должно свою науку помнить, а кто не желает этого понимать по своей гордости, тому юдоль».

Одного этого слова, звучащего невпопад, достаточно, чтобы очертить облик мясника, который тщится подладиться под «образованных». Он наслаждается возможностью унизить, поиздеваться, поставить в безвыходное положение именно этих самых «образованных», по сложившимся обстоятельствам исторгнутых из своего круга.

 

Фальшивая, дурацкая личина мнимой образованности еще больше обнажает бескультурье, нравственную одичалость, тупую жестокость собственнической, мещанской среды.

 

Не забудем, однако, что в чеховских вещах мы встречаем внешне похожие замысловатые выражения, заключающие в себе, наоборот, полновесное зерно мудрости, накопленной народом, голос совести. Случайно ли, что вложены они в уста людей простого, «низкого» звания? Людей вседневного, заполняющего жизнь труда.

Маляр Редька постоянно повторяет поговорку: «Тля ест траву, ржа — железо, лжа — душу».

Слова Редьки окрашены простодушной образностью с евангельским оттенком. «Душа у праведного, — говорит он, — олифа светлая, а у грешного — смола газовая». В маляре словно бы проснулся глас праведника: «Горе, горе... сильным, горе богатым, горе заимодавцам».

Не случайно сходство маляра Редьки с плотником Елизаровым («В овраге»), за худобу прозванным Костылем. Богатый заказчик, фабрикант, считает себя вправе обругать мастерового. «Ежели, говорит, я что лишнее, так ведь и то сказать, я купец первой гильдии, старше тебя, — ты смолчать должен».

Костыль отвечает: «И святой Иосиф был плотник. Дело наше праведное, богоугодное, а ежели вам угодно быть старше, то сделайте милость...» Как будто Костыль смирился. Но после спора он начинает думать: «Кто же старше? Купец первой гильдии или плотник?» И решает: «Стало быть, плотник, деточка!»

Чутко ловил Чехов пробуждение человеческого достоинства в народных низах. Он терпеть не мог сантиментов, сусального приукрашивания «меньшого брата», как любили выражаться поздние народники. Не выносил иконописных, сладеньких мужичков.

Только правду, ничего кроме правды — так мог бы сказать Чехов о своем писательском символе веры. Тем драгоценнее, тем богаче — не только образными достоинствами, но и социальными открытиями — его изображение сдвигов в самосознании народных низов.

 

Чеховские детали настолько богаты внутренним смыслом, что не без некоторого удивления мы читаем в воспоминаниях Станиславского ту страницу, где речь идет об исполнении им роли Тригорина в «Чайке».

Исполнение Станиславского не совсем понравилось Чехову: «Вы же прекрасно играете, но только не мое лицо. Я же этого не писал».

Станиславский встревожился: в чем он погрешил против правды образа?

«У него же клетчатые панталоны и дырявые башмаки», — последовал ответ, показавшийся Станиславскому таким же странным и непонятным, каким показался Качалову совет Чехова придать тому же Тригорину самодельные, искривленные удочки и сигары в серебряных бумажках.

И только шесть лет спустя, при возобновлении «Чайки», Станиславский понял, какое большое значение придавал Чехов ничтожным, на первый взгляд мало значащим и даже совсем ничего не значащим мелочам.

Для Чехова это были не мелочи, а обдуманные, точные, бьющие в цель детали.

Не зря он и был недоволен тем, что Станиславский играл Тригорина франтом в белых панталонах и изящных туфлях для морского купанья, а не в тривиальных клетчатых брюках и поношенной обуви.

Почему же Станиславский, проникший в глубины пьесы, по такому частному поводу — как одет Тригорин — не мог найти общего языка с Чеховым?

Наряду с деталями броскими, лежащими на поверхности, так сказать, на ладони, Чехов создал целую систему деталей косвенных, с затаенным скрытым смыслом. Больше того, «закрытые» детали играли в чеховской прозе и драматургии роль несравненно более важную, нежели детали «открытые».

Заново углубившись в «Чайку», Станиславский разгадал, по его словам, чеховскую «загадочную шараду».

«Дело, конечно, не в клетчатых брюках, драных башмаках и сигаре. Нина Заречная, начитавшаяся милых, но пустеньких небольших рассказов Тригорина, влюбляется не в него, а в свою девическую грезу. В этом и трагедия подстреленной Чайки. В этом насмешка и грубость жизни».

 

И столь же важный смысл раскрыл Станиславский в отзыве Чехова об одном актере, который сыграл Астрова «опустившимся помещиком в смазных сапогах и в мужицкой рубахе». Таков был ходовой штамп в изображении провинциальных помещиков на сцене.

«Чехов негодовал: — Нельзя же так, послушайте. У меня же написано: он носит чудесные галстуки. Чудесные!»

Станиславский безошибочно прочитал мысль, лежавшую за этим замечанием.

«И тут дело было не в галстуке, а в главной идее пьесы. Самородок Астров и поэтически нежный дядя Ваня глохнут в захолустье, а тупица профессор блаженствует в С.-Петербурге и вместе с себе подобными правит Россией. Вот затаенный смысл ремарки о галстуке».

На расспросы артистов Художественного театра о героях его пьес Чехов обычно отвечал: «Там же все написано». Все!

 

Хемингуэй, кажется, сравнивал художественный образ с айсбергом. Одна десятая часть айсберга возвышается над поверхностью океана, остальное скрыто под водой, Такова особенность целого ряда чеховских деталей. К ним принадлежат и «чудесные галстуки» Астрова, и дырявые башмаки Тригорина, и многое другое.

То, что Чехов вкладывал в деталь, было ново и необычно. Необычной и на первых порах недостаточно понятой была степень «нагрузки» на деталь. Нагрузки психологической, драматической, социально-бытовой.

Разумеется, в пользовании деталью Чехов следовал по пути, проложенному и Гоголем, и Диккенсом, и Л. Толстым, — список по желанию может быть продолжен. Но он расширил таившиеся в детали художественные возможности. В его деталях не только рельефность лепки, но и огромная смысловая емкость, способность будить широкие ассоциации.

Чеховские детали часто окружены ореолом не очень отчетливых, иногда даже загадочных — и в то же время предельно убеждающих — сближений, напоминаний, перекличек, выходящих за пределы естественного, прямого прозаического содержания, ограниченного точными смысловыми контурами.

 

«Ее лицо, брови и даже,.. белый платочек просияли от радости».

«Душа так же отощала и постарела, как тело».

Торговец Цыбукин сбывал мужикам протухшую солонину с таким тяжким запахом, что «трудно было стоять около бочки... и грех, казалось, сгустившись, уже туманом стоял в воздухе».

«Стало уже казаться, что одинаково, как от печки, так и от белой шеи Агафьюшки, веет жаром».

Богомольная Варварушка одета во все черное, пахнет кофеем и кипарисом. Поминутно она крестится на образа и кланяется в пояс. И «всякий раз приходило на память, что она уже приготовила себе к смертному часу саван». И еще то, что «в том же сундуке, где лежит этот саван, спрятаны также ее выигрышные билеты».

Деталь не увидена, а угадана тончайшим психологическим чутьем.

Краткой, но безошибочной деталью создан социальный портрет,

Глава третья

 

 

И в пейзаже, наряду с новыми приемами, усиливающими зрительное впечатление, мы встречаем обширный круг деталей, выходящих за пределы собственно пейзажа и вступающих в психологическую сферу.

Явления природы одушевлены — черта, пронизывающая всю художественную литературу и в высшей степени свойственная фольклору. Новизна чеховских описаний природы прежде всего в том, что он избегает приподнятости, размаха, «масштабности».

В одном письме Тургенев написал, как он обрадовался, когда из-под пера выскочило выражение «невинная торжественность утра». Поэт Я. Полонский говорил, что в молодые годы он охотно написал бы: «от реки роскошный холод веет на меня».

У Чехова образы природы величественны редко. Им не свойственна красивость. И не только, так сказать, театрально-приподнятая, но и та возвышенная, благого-

 

вейная, которая так восхищает нас у Гоголя, у Тургенева, у Л. Толстого.

Еще в молодости Чехов убеждал своего брата Александра отказаться от таких описаний природы, как «заходящее солнце, купаясь в волнах темневшего моря, заливало багровым золотом...» или «ласточки, летая над поверхностью воды, весело чирикали».

Такие общие места надо отбрасывать решительно, советовал Чехов. Но возражал он не только против банальностей.

Ему нравились описания природы у Тургенева, — было бы удивительно, если бы он придерживался другого мнения. Но, считал Чехов, «чувствую, что мы уже отвыкаем от описания такого рода и что нужно что-то другое».

«Но вот наступает вечер, — читаем мы в «Записках охотника». — Заря запылала пожаром и обхватила полнеба. Солнце садится. Воздух вблизи как-то особенно прозрачен, словно стеклянный; вдали ложится мягкий пар, теплый на вид; вместе с росой падает алый блеск на поляны, еще недавно облитые потоками жидкого золота; от деревьев, от кустов, от высоких стогов сена побежали длинные тени... Солнце село; звезда зажглась и дрожит в огнистом море заката... Вот оно бледнеет; синеет небо; отдельные тени исчезают, воздух наливается мглою».

Чудесный, полный очарования пейзаж! От чего же Чехов отходил, отказывался? От общего плана, от видения издали. Чеховская пейзажная деталь более приближена к зрителю и к обычному течению жизни. Она настроена в унисон будням, и это придает ей новый, необычно индивидуализированный колорит…

«Полоса света, подкравшись сзади, шмыгнула через бричку и лошадей».

«Луна взошла сильно багровая и хмурая, точно больная».

«Даль заметно почернела и уж чаще, чем каждую минуту, мигала бледным светом, как веками».

«Как будто кто чиркнул по небу спичкой... кто-то прошелся по железной крыше».

В предчувствии надвигающейся грозы птицы встревожились. «Одни только грачи, состарившиеся в степи и привыкшие к степным переполохам, покойно носились над травой».

 

«Мягко картавя, журчал ручеек». «Тонкой струйкой бежала вода... тихо ворча, точно воображая себя сильным и бурным потоком».

Явлениям природы приданы краски житейского быта.

Примеры взяты из «Степи», первой большой вещи, ознаменовавшей отход Чехова от юмористики.

Из других произведений: «Зеленый сад, еще влажный от росы, весь сияет от солнца и кажется счастливым». «Дул сильный пронзительный ветер и гнал вдоль улицы облака снега, которые, казалось, бежали в ужасе». «Солнце легло спать и укрылось багряной золотой парчой, и длинные облака... сторожили его покой». «На чистом, звездном небе были только два облака... они, одинокие, точно мать с дитятею, бежали друг за дружкой».

В том же роде: «светлую, точно помолодевшую церковь»; «сад, обласканный солнцем».

 

 

Чехов постоянно ощущает, я бы сказал, «контрапункт» явлений. Их смежность, сопричастность, взаимное притяжение. Разумеется, мы наблюдаем это у всех великих прозаиков. Но у Чехова оно проявляется в обновленной форме.

Возрастает роль вещи в системе деталей.

От Евангелия «запахло так, будто в избу вошли монахи»., Люди срослись с вещами, вещи с людьми.

В чеховской прозе последних лет вещная деталь часто появляется как ударная точка события, как средоточие драмы.

Судебный следователь и уездный врач приезжают на вскрытие трупа самоубийцы («По делам службы»). «На полу... у самых ножек стола лежало неподвижно длинное тело, покрытое белым. При слабом свете лампочки, кроме белого покрывала, ясно были видны еще новые резиновые калоши».

Совсем недавно владелец калош не ожидал смерти, Теперь он сам оборвал свою жизнь: «... и все тут было нехорошо, жутко: и темные стены, и тишина, и эти калоши, и неподвижность мертвого тела».

 

Калоши названы раньше, чем мертвое тело. Они бьют в глаза. Картина не была бы столь щемящей, н«будь этой нелепо-оскорбительной, мелкой, бытовой вещи.

Есть и другая, тоже заурядная и в этой заурядности зловещая деталь обстановки. Самоубийца «покончил с жизнью как-то странно, за самоваром, разложив на столе закуски». В дальнейшем мы очень мало узнаем о самоубийце. Но детали остро передают бессмыслицу и ужас совершившегося.

Еще действеннее и драматичнее эта форма образного видения в рассказе «Убийство».

Болезненный Матвей постоянно ссорится с богатым двоюродным братом Яковом Ивановичем и его сестрой Аглаей, обличая их ханжескую, уродливую богомольность. В постный день он просит Аглаю дать ему масла. Она отказывает, потом все же ставит на стол перед Матвеем бутылку с маслом. Не потому, что она пожалела больного брата, а «с злорадной улыбкой, очевидно, довольная, что он такой грешник».

Матвей уминает маслом картофель. Но Яков Иванович, озлобленный, что ему помешали умиляться бесконечными земными поклонами и пением молитв, набрасывается на брата.

«— А я тебе говорю, ты не можешь есть масла! — крикнул Яков еще громче, покраснел весь и вдруг схватил чашку, поднял ее выше головы и изо всей силы ударил оземь, так, что полетели черепки». Он грубо тащит Матвея из-за стола. Испуганный Матвей упирается и нечаянно рвет воротник Якова Ивановича.