Чехов … 364 27 страница

Убийство совершается внезапно, в один миг.

Как оно описано?

Аглая «вскрикнула, схватила бутылку с постным маслом и изо всей силы ударила ею ненавистного брата прямо по темени». Матвей пошатнулся. «Яков, тяжело дыша, возбужденный, и испытывая удовольствие от того, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая», указывает Аглае пальцем на утюг, стоящий рядом.

Само убийство не показано. Только когда полилась по рукам Якова кровь «и когда с шумом упала гладильная доска и на нее грузно повалился Матвей, Яков перестал чувствовать злобу и понял, что произошло».

Его давит ужас перед содеянным, «Но ничто не было

 

так страшно для Якова, как вареный картофель в крови, на который он боялся наступить».

Вместо сцены убийства мы видим только пятна крови на картофеле. Отраженная деталь, одна точка, один штрих воздействуют не менее сильно, чем подробно описанная картина.

Скупо отобраны аксессуары: чашка с картофелем, бутылка масла, гладильная доска с утюгом.'

Все эти вещи участвуют в действии. Первый удар наносится предметом ссоры — бутылкой с маслом. Удовольствие, испытанное Яковом Ивановичем «от того, что бутылка, ударившись о голову, крякнула, как живая», служит толчком к преступлению.

Утюг — орудие убийства. На гладильную доску падает мертвый Матвей. На картофеле — отблеск злодейства.

Каждый предмет обыгран до конца, каждое «ружье» выстрелило. Ссора завязалась из-за масла к картофелю. Картофель запечатлел убийство.

У лакея Николая Чикильдеева «онемели ноги и изменилась походка, так что однажды, идя по коридору, он споткнулся и упал вместе с подносом, на котором была ветчина с горошком» («Мужики»). Точный штрих, воссоздающий событие так, как если бы оно совершилось перед глазами зрителя. Такова первая, основная функция детали: «мелкой частностью дать картину», как выражается Чехов.

Дело, однако, не просто в этом зримом целом. Явление многосторонне соотнесено с окружающим. На предмете — отпечаток окружающего.

«Ветчина с горошком» не только воссоздает ресторанную обстановку, условия жизни Николая Чикильдеева. Известно, с какой ловкостью носят официанты подносы, уставленные блюдами, искусно лавируя между кутящими, танцующими, пьяными посетителями. Упасть лакею с подносом в руках (да еще с одним только блюдом) — знак полной инвалидности, конец ремесла.

Есть еще в этой детали скрытый контраст между будничным, заведенным навсегда порядком и несчастьем, подкосившим беднягу лакея. Обыденность «ветчины

 

¹ В начале сцены несколько слов: «Между печью и столом, за которым сидел Матвей, была протянута гладильная доска; на ней стоял холодный утюг».

 

с горошком» оттеняет внезапную драму. Ветчину с горошком по-прежнему будут проносить по коридорам «Славянского базара», а Николая Чикильдеева уже здесь не будет.

Все это вложил Чехов в одну деталь.

Блестящее горлышко разбитой бутылки и чернеющая тень от мельничного колеса — мир созерцаемый, частица его, на которую падает луч внимания. Для того нового, что внес Чехов в царство художественных деталей, более характерна «ветчина с горошком» — деталь как звено совершающегося.

 

 

В повести «Три года» вещь еще крепче связана с ходом сюжета. И в еще более сильной степени — с душевными перипетиями, с отношениями главных действующих лиц.

Сын богатого купца Лаптева, невзрачный до того, что «ощущает на теле» свою некрасивость, безнадежно влюблен в дочь врача, который лечит больную сестру Лаптева. Юлия Сергеевна дружит с ней, навещает ее. Больная просит брата вернуть подруге забытый ею зонтик.

Лаптев нашел его, «схватил... и жадно поцеловал. Зонтик был шелковый, уже не новый, перехваченный старой резинкой; ручка была из простой белой кости, дешевая. Лаптев раскрыл его над собой, и ему показалось, что около него даже пахнет счастьем».

Мотив продолжен. Зонтик принесен владелице, Юлия Сергеевна хочет его взять. Но Лаптев «прижал его к груди и проговорил страстно, неудержимо, отдаваясь опять сладкому восторгу, какой он испытал вчера ночью, сидя под зонтиком: — Прошу вас, подарите его мне. Я сохраню на память о вас... о нашем знакомстве. Он такой чудесный!»

Краснея и смущаясь, Юлия Сергеевна произносит: «Но чудесного ничего в нем нет».

Внезапно — и для нее и для себя — робкий Лаптев вспыхивает и решается объясниться в любви.

«Он опять прижал к груди зонтик и сказал тихо... не узнавая своего голоса: — Если бы вы согласились быть моею женой, я бы

 

все отдал. Я бы все отдал... Нет цены, нет жертвы, на какую бы я не пошел».

С удивлением и страхом смотрит на него Юлия Сергеевна. «Это невозможно, уверяю вас. Извините», — говорит она, бледнея. Но после долгих, мучительных колебаний все же дает согласие. Вынужденное. Он целует ей руку, она «неловко» поцеловала его «холодными губами в голову».

Лаптев чувствует, что «в этом любовном объяснении нет главного — ее любви, и есть много лишнего». Ему хочется закричать, убежать, немедленно уехать к себе в Москву. Но она «стояла близко, казалась ему такою прекрасной, и страсть вдруг овладела им...»

Он обнимает Юлию Сергеевну, прижимает к груди, бормочет какие-то слова, говоря ей «ты». Целует в шею, щеку, голову.

Что же дальше? «Она отошла к окну, боясь этих ласк, и уже оба сожалели, что объяснились, и оба в смущении спрашивали себя: «Зачем это произошло?» Хуже того. Юлия Сергеевна не может удержаться от горьких слов: «— Если бы вы знали, как я несчастна! — проговорила она».

Она пытается насильно улыбнуться, обещает быть верною, преданной женой. Но этого жалкого, нищего, мнимого согласия на брак не зачеркнуть.

Начинает тянуться безрадостная семейная жизнь. Напомню только одну сценку, — этого будет достаточно.

В гостиной Лаптевых затеялся спор об искусстве. Один из друзей. Костя, доказывает, что значительно и полезно такое художественное произведение, где звучит протест против крепостного права или автор «вооружается против высшего света с его пошлостями». А романы и повести, где «ах да ох, да она его полюбила, а он ее разлюбил... ничтожны, и черт их побери».

Юлия Сергеевна поддерживает его. Описание любовных свиданий, измен, встреч после разлуки... «Неужели нет других сюжетов?» И Лаптеву неприятно, что его молодая жена (ей еще нет и двадцати двух лет) так «серьезно и холодно рассуждает о любви». И он «догадывался, почему это так».

Спор тянется долго. Костя настаивает на своем: если рабочий «гнет спину и пухнет с голоду», нужно не ждать, а бороться. О том, что Костя не только так гово-

 

рит, а и делает что-то в подтверждение своих слов, ничего не сказано. По-видимому, он только разглагольствует.

Лаптев грустно возражает. Даже не возражает: хочет сказать о своем. Он богат, но что ему дали до сих пор деньги, что ему дала эта сила? «Чем я счастливее вас? Детство было у меня каторжное, и деньги не. спасали меня от розог». И болела сестра, спасти ее не удалось, не помогли никакие деньги. Все это — только переход к давно наболевшему и терзающему душу. «Когда меня не любят, то я не могу заставить полюбить себя, хотя бы потратил сто миллионов».

Другой приятель Лаптевых, Киш, замечает, что деньгами можно много добра сделать. Лаптев выражает сомнение. Вот Киш просил его за какого-то математика, ищущего должности, и Лаптев ничем не может помочь. Он сам просил места для бедняка-скрипача у одного известного музыканта, а тот ответил: «Вы обратились именно ко мне потому, что вы не музыкант». И к нему, Лаптеву, тоже обращаются за помощью потому, что «ни разу еще не были в положении богатого человека».

Доводы Лаптева неумны, ничтожны, но дело совсем не в этом.

«— Для чего тут сравнение с известным музыкантом, не понимаю! — проговорила Юлия Сергеевна и покраснела. — При чем тут известный музыкант!

Лицо ее задрожало от ненависти, и она опустила глаза, чтобы скрыть это чувство. И выражение ее лица понял не один только муж, но и все, сидевшие за столом».

 

Случайная деталь — зонтик — читателем, конечно, давно забыта. Но в финале повести галантерейная вещица вновь появляется на сцене.

И как? В момент решающего поворота в отношениях, супругов. Как бессловесный, но действующий; зрительно впечатляющий участник.

У Лаптевых умирает ребенок, самая большая радость в жизни Юлии Сергеевны. И что-то сдвинулось с мертвой точки в застывшей семейной жизни. Оба стали откровеннее. Появилась потребность делиться заветными думами.

 

Грустные это думы. Нужно проститься с мыслью о счастье, говорит Лаптев Юлии. «Его не было никогда у меня, и, должно быть, его не бывает вовсе».

И вдруг он вспоминает зонтик. «Впрочем, раз в жизни я был счастлив, когда сидел ночью под твоим зонтиком», — говорит он жене. И разыскивает зонтик в комоде, где хранятся давно не нужные вещи, и подает жене.

Юлия Сергеевна «минуту смотрела на зонтик, узнала и грустно улыбнулась.

— Помню, — сказала она, — когда ты объяснялся мне в любви, то держал его в руках».

И, видя, что он собирается уходить, неожиданно добавляет: «Если можно, пожалуйста, возвращайся пораньше. Без тебя мне скучно». Слова, никогда ранее не слышанные Алексеем Лаптевым.

«И потом она ушла к себе в комнату и долго смотрела на зонтик».

Но и это еще не все.

Мы подходим к эпилогу. Возвращаясь из города, Алексей встречает Юлию, поджидающую его недалеко от ворот. На ней изящное платье, отделанное кружевами, а в руках «все тот же старый знакомый зонтик».

Алексей собирается поговорить с ней о делах. Ни о каких делах Юлия не хочет слушать.

«— Отчего ты так долго не был? — спросила она, не выпуская его руки. — Я целые дни все сижу здесь и смотрю: не едешь ли ты...»

Она проводит рукой по волосам Алексея, и мы догадываемся, что это в первый раз за тусклые годы их совместной жизни.

«— Ты знаешь, я люблю тебя, — сказала она и покраснела. — Ты мне дорог. Вот ты приехал, я вижу тебя и счастлива, не знаю как».

Наконец-то Юлия «объяснилась ему в любви». Потом он сидел на террасе и глядел, как по аллее шла Юлия. «Она о чем-то думала, и на ее лице было грустное, очаровательное выражение, и на глазах блестели слезы».

Не от прежних тягостей, а от обретенной взаимной любви.

Деталь незаметно скрепила «размытый» сюжет, связав начало и конец главной внутренней линии.

Вещь обрела жизнь, становясь как бы зеркалом человеческих чувств.

 

Вещественная деталь часто воплощает переломный момент в душевном состоянии героя, в его характере, в течении жизни.

Можно смело утверждать, что каждый читатель «Ионыча» на всю жизнь запомнил те строки, в которых рассказано, что у доктора Старцева появилось новое «развлечение, в которое он втянулся незаметно, мало-помалу». А именно: по вечерам, после визитов к пациентам, «вынимать из карманов бумажки, добытые практикой», от которых «пахло духами, и уксусом, и ладаном, и ворванью...». Во все карманы было «понапихано» рублей на семьдесят. А когда собиралось несколько сот, Старцев отвозил их в «Общество взаимного кредита» и клал там на текущий счет.

Вскоре после приезда в город С. доктор Старцев влюбился в молодую девицу Екатерину Ивановну Туркину из состоятельного дома и пылко объяснился ей в любви; «Любовь моя безгранична... Прошу, умоляю вас... будьте моей женой!»

Екатерина Ивановна отказывает ему. Она безумно любит, обожает музыку, хочет посвятить ей всю свою жизнь. Она хочет стать артисткой, мечтает о славе и успехах, не желает продолжать «пустую, бесполезную» жизнь в провинции, эта жизнь для нее невыносима.

Проходит четыре года. Из мечтаний стать великой пианисткой ничего не вышло. Екатерина Ивановна возвращается домой, и роли переменились. Уже она говорит Старцеву нежные слова, возводит его на воображаемый пьедестал. «Когда я думала о вас в Москве, вы представлялись мне таким идеальным, возвышенным... Вы лучший из людей, которых я знала в своей, жизни...» Она просит у доктора обещания видеться с ней: это чуть прикрытое объяснение в любви.

Но «Старцев вспомнил про бумажки, которые он по вечерам вынимал из карманов с таким удовольствием, и огонек в душе погас».

С гениальной краткостью передана губительная метаморфоза человека. Молодой врач с духовными запросами и стремлениями стал алчным стяжателем. Чехов избегает пространных психологических объяснений. Душевное падение обозначено одним резким крупным мазком. Деталью, бьющей сильно и беспощадно.

 

В «Учителе словесности» перелом иной: болезненный, но благотворный.

Начинается рассказ с веселой беззаботной прогулки верхом. Пахнут цветы, в городском саду играет музыка, уютны тени тополей и акаций, и, «видимо, всем гуляющим, спешившим в сад на музыку, было очень приятно глядеть на кавалькаду».

Рядом с учителем гимназии Никитиным восемнадцатилетняя девушка, в которую он влюблен. На пути к счастью никаких, даже малейших, препятствий. Первое объяснение в любви — и предложение принято. Венчание в церкви радостно и торжественно. Приданое — богатое. По приезде из церкви Никитин блаженно нежится, развалясь на- турецком диване. «Мне было мягко, удобно и уютно, как никогда в жизни».

Манюся вьет гнездышко, и семейное счастье блаженно. Оно кажется особенно драгоценным, когда Никитин вспоминает свое прошлое сиротство, бедность, несчастное детство и тоскливую юность. «Я бесконечно счастлив с тобой, моя радость», — говорит Никитин Маше, «перебирая ей пальчики или распуская и опять заплетая ей косу».

Но наступает момент, когда от уюта, сытости и благополучия учителя словесности вдруг затошнило. Он подумал о том, что, «кроме мягкого лампадного света, улыбающегося тихому семейному счастью, кроме этого мирка, в котором так спокойно и сладко живется ему и вот этому коту, есть ведь еще другой мир. И ему страстно, до тоски вдруг захотелось в этот другой мир, чтобы самому работать где-нибудь на заводе или в большой мастерской, говорить с кафедры, сочинять, печатать, шуметь, утомляться, страдать».

Происходит это после первой размолвки с женой. Не ссоры, не столкновения, а размолвки. Ничто не изменилось в отношениях Никитина и Маши. Никто не посягнул на семейное благополучие. Маша только осудила штабс-капитана Полянского, взявшего перевод в другой город. Он дурно поступил с ее сестрой Варей.

«— Почему же дурно? — спросил Никитин... — Насколько мне известно, он предложения не делал и обещаний никаких не давал.

— А зачем он часто бывал в доме? Если не намерен жениться, то не ходи».

 

Что произошло? Как будто ничего. Может ли Никитин предъявить Маше какой-либо серьезный упрек? Как будто никакого. А между тем «тяжелая злоба, точно холодный молоток, повернулась в его душе, ему захотелось сказать Маше что-нибудь грубое и даже вскочить и ударить ее».

Ударить Манюсю?! Манюсю, устроившую «необыкновенно приятную жизнь, напоминавшую ему пастушеские идиллии»? За что?

«— Так значит, — спросил он, сдерживая себя, — если я ходил к вам в дом, то непременно должен был жениться на тебе?

— Конечно. Ты сам это отлично понимаешь.

— Мило.

И через минуту опять повторил:

— Мило».

Произошел обвал, катастрофа: «покой потерян, вероятно, навсегда», и «счастье для него уже невозможно». Но не в результате супружеской измены или какого-либо острого столкновения. Катастрофа.подготовлялась исподволь. И путь к ней намечен исключительно деталями — легкими и тонкими.

Никитин «не переставая наблюдал, как его разумная и положительная Маша устраивала гнездо». Куплены три коровы. В погребе много кувшинов с молоком и горшочков со сметаной. Все это Манюся бережет для масла. «Иногда ради шутки Никитин просил у нее стакан молока; она пугалась, так как это был непорядок». Когда Манюся находила в шкафу «завалящий, твердый, как камень, кусочек колбасы или сыру», она «говорила с важностью: «Это съедят в кухне». Такой крохотный кусочек годится только в мышеловку, замечал Никитин. Но Манюся горячо доказывала ему, что «прислугу ничем не удивишь».

Это все, что сказано в упрек Манюсе.

Да и это освещено розовым, идиллическим светом.

Когда Манюся отказывала Никитину в стакане молока, он «со смехом обнимал ее и говорил:

— Ну, ну, я пошутил, золото мое! Пошутил!»

А после спора о ссохшемся ломтике колбасы «он соглашался и в восторге обнимал ее».

Но слишком розов и идилличен этот свет. Слишком розова и сдобна Манюся. В минуту первой размолвки Никитин «взглянул на ее шею, полные плечи и грудь

 

и вспомнил слово, которое когда-то в церкви скакал бригадный генерал: розан». Совсем не резкие, не слишком бросающиеся в глаза детали раскрывают облик Манюси — «розана». С годами она будет становиться все более расчетливой, скупой, ограниченной и жадной.

Как будто оброненные, рассыпанные там и сям чеховские детали поразительно насыщенны. В них и сытая блаженная одурь, объявшая героя рассказа, и толчки к прозрению.

В пору влюбленности Никитину все нравится у Шелестовых, даже слово «хамство», которое любит произносить вздорный старик. А чтение вслух в классе Гоголя или Пушкина «нагоняло дремоту» на учителя словесности, разомлевшего от семейных радостей. Он посматривал на часы и говорил «со вздохом, как бы восхищаясь автором: «Как хорошо!»

Перед разговором о «дурном поступке» офицера Полянского Манюся, «по-видимому, спала с большим удовольствием», а возле нее лежал белый кот и мурлыкал. Проснувшись, Манюся с жадностью выпила стакан воды.

«— Мармеладу наелась, — сказала она и засмеялась».

И Никитин начинает «чувствовать раздражение против белого кота, который потягивался, выгнув спину»,

Это раздражение против самого себя, разнежившегося среди обилия горшочков со сметаной и кувшинов с молоком. Против «мармеладного» существования.

 

 

 

Едва.ли не самый знаменитый чеховский рассказ — «Человек в футляре». В нем выведен характер широко типический, далеко выходящий за рамки образа провинциального преподавателя гимназии, за рамки быта. Даже за рамки определенного времени, отдельной страны и народа.

Обобщение грандиозное. Чехов (устами рассказчика) не скупится здесь оснастить предметную деталь множеством мелких, разносторонних подробностей. У Беликова и зонтик «был в чехле, и часы в чехле из серой замши, и когда вынимал перочинный нож, чтобы очинить карандаш, то и нож у него был в чехольчике, и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал его в поднятый воротник».

У беликовых душа в чехле. Чехол не только закрывает, он зачеркивает человеческую душу, обесчеловечивает человека. Явление не только омерзительное, но грозное и опасное. Беликовы стремятся «окружить себя оболочкой», футляром отгородить себя от людей, от живой жизни, от нравственных запросов, идейных интересов. Футляр душит свободную мысль, накладывает оковы на духовные ценности, на искания.

И даже на самые простые проявления жизнедеятельности.

К примеру: можно ли преподавателю гимназии кататься на велосипеде? Довод один: «Раз это не разрешено циркулярно, то и нельзя».

А ездить на велосипеде девушке или женщине — совсем уж запретно. «Я вчера ужаснулся!» — восклицает Беликов. «Когда я увидел вашу сестрицу, — это он говорит гимназическому преподавателю Коваленко, брату Вареньки, в которую почти влюблен, — то у меня помутилось в глазах. Женщина или девушка на велосипеде — это ужасно!»

А что, собственно, случилось ужасного? — удивляется Коваленко. Тут уж недоумевает Беликов: ведь о том, что Коваленко и Варенька катаются на велосипеде, узнает директор, потом дойдет до попечителя учебного округа... Коваленко взбешен: кто будет вмешиваться в его домашние дела, говорит он, того он пошлет «к чертям собачьим».

Кажется, достаточно? Но есть еще один пункт, для Беликова, по-видимому, самый важный: «...прошу вас никогда так не выражаться в моем присутствии о начальниках. Вы должны с уважением относиться к властям».

Но разве он говорил что дурное про властей? — резонно возражает Коваленко, со злобой глядя на Беликова: «Пожалуйста, оставьте меня в покое. Я честный человек и с таким господином, как вы, не желаю разговаривать. Я не люблю фискалов».

Беликов в ужасе: ему никогда не приходилось выслушивать подобные оскорбления. Он быстро одевается, но напоследок все же считает своим долгом предупредить Коваленко: быть может, их слышал кто-нибудь, «и чтобы не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь не вышло», он должен будет (Беликов считает это высоким, заслуживающим уважения долгом) доло-

жить господину директору «содержание нашего разговора... в главных чертах. Я обязан это сделать».

Коваленко спускает его с лестницы. И как раз в то время, когда он катился по лестнице, подошла Варенька с двумя дамами и... расхохоталась. Для Беликова это было ужаснее всего. В его пугливом воображении уже рисовалось, что о случившемся узнает весь город, дойдет до директора, затем попечителя, и ему прикажут подать в отставку.

Перепуганный до смерти «человек в футляре» слег и вскоре помер. О его смерти никто не жалел. Наоборот, хоронившие Беликова сослуживцы испытывали чувство облегчения и скрывали это с трудом.

Ведь всего боявшегося Беликова боялись все учителя. «И даже директор боялся». Человечек, ходивший всегда в калошах и с зонтиком, «держал в своих руках всю гимназию целых пятнадцать лет! Да что гимназию? Весь город!». Под влиянием таких людей, как Беликов, в городе «стали бояться всего. Бояться громко говорить, посылать письма, знакомиться, читать книги, бояться помогать бедным».

Беликова похоронили. Но «сколько еще таких человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!» — вот что самое страшное, по мнению рассказчика, ветеринара Ивана Иваныча. Таково же выстраданное годами мнение Чехова: «Не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и все это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, — нет, больше жить так невозможно!»

Невозможно было жить, невозможно было и изменить жизнь... Сослуживцы Беликова вернулись с кладбища в добром расположении духа. Но прошла неделя, и «жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая, жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не разрешенная вполне; не стало лучше».

Когда произносишь: «человек в футляре», далеко не всегда вспоминается самый образ Беликова, даже его фамилия. Настолько велико в чеховском рассказе художественное обобщение.

И средоточием, точкой опоры, магнетическим центром обобщения служит простейшая с виду деталь: предмет, сам по себе не представляющий ни малейшего интереса.

 

Но обобщение не возникло бы, если бы не был так зорко выхвачен из жизни образ учителя древних языков. Если бы не была найдена писателем столь зримая и столь емкая деталь.

 

 

Глава четвертая

 

 

Как помним, А. М. Горький говорил А. Афиногенову: «Главное — найдите деталь... она осветит вам характеры, от них пойдете, и вырастут и сюжет и мысли».

От деталей — к характерам. От характеров — к обобщениям и идеям. Попробуем под этим углом зрения посмотреть на некоторые рассказы и повести Чехова последнего периода, когда окончательно созрела его творческая манера. Роль детали в чеховском видении мира становится особенно ясной, когда мы обращаемся от эпизодических лиц к главным, основным.

Что сказано о Мисюсь в «Доме с мезонином»? Совсем немного. Значительно меньше, чем о ее шумной и самоуверенной сестре Лиде. У Мисюсь тонкие руки и большие глаза. Говорит она мало. И как будто о первом попавшемся и совсем не интересном: в людской загорелась сажа, работник поймал в пруду рыбу. Как будто с умыслом показано, что она ничем не выделяется.

Но на умышленно бледноватом фоне выделена одна черта: Мисюсь читает беспрерывно, не отрываясь, запоем. «Вставши утром, она тотчас же бралась за книгу... Она читала целый день, с жадностью глядя в книгу, и только по тому, что взгляд ее иногда становился усталым, ошеломленным, и лицо сильно бледнело, можно было догадаться, как это чтение утомляло ее мозг».

Лида с ее прямолинейными, неукоснительными принципами обрисована отчетливыми, резко проведенными чертами. Мисюсь намечена бережными полутонами. Чехов как бы опасается чрезмерной определенности. Что читает Мисюсь, что она думает о прочитанном, что говорит о книгах — об этом не сказано.

Но вот появляется деталь и как бы изнутри освещает девический образ: «Мы подбирали грибы и говорили, и когда она спрашивала о чем-нибудь, то заходила вперед, чтобы видеть мое лицо».

Как приоткрывает этот жест душу Мисюсь — роб-

 

кую, чистую, незамутненную! Как много говорит о ее душевном состоянии вот сейчас, в данный момент. Сердечное доверие к художнику (от лица которого ведется рассказ) овладело ею. Пронеслось дуновение любви, не ясное еще самой Мисюсь.

Скупая деталь нацелена в самую глубь характера.

«Женя шла со мной рядом по дороге и старалась не глядеть на небо, чтобы не видеть падающих звезд, которые почему-то пугали ее». С первого взгляда — деталь ненужная, во всяком случае необязательная. Дальнейшее показывает, как она необходима.

Женя преклоняется перед авторитетом старшей сестры, властной, не терпящей противоречий. Но зародившееся чувство настолько сильно, что она отваживается уйти тайком на ночную прогулку с художником. Он прикрывает своим пальто ее озябшие плечи и, не в силах удержаться, целует ее.

«— До завтра! — прошептала она и осторожно, точно боясь нарушить ночную тишину, обняла меня».

Детали в полной мере раскрыли незащищенность, хрупкость юного существа. Без них осталась бы необъяснимой душевная драма, разыгравшаяся после того, как Женя сообщила Лиде о своей любви к художнику.

Все происходит за спиной. Мы узнаем только результат: по настоянию старшей сестры Женя отступилась от любви и счастья. Уехала, не повидавшись с художником, не простившись. Не описывая, как Женя уступила, что она пережила, Чехов дает нам понять, почему так произошло. Решают детали.

Даже в образах, обрисованных достаточно полно, деталь часто служит Чехову последним, завершающим штрихом, окончательно определяющим характер.

Анна Сергеевна, «дама с собачкой», совершенно замкнута в своем узком мирке. Сначала — в постылой семье, отгороженной от каких бы то ни было больших интересов. Потом — в мучительно неразрешимых отношениях с Гуровым. Видимо, она не слишком интересуется тем, что происходит с ней рядом. Даже не знает, где служит ее муж.

Она говорит: «Мой муж, быть может, честный, хороший человек, но ведь он лакей!»

И по одной этой фразе видно, что какими-то душевными качествами — и очень высокими — Анна Сергеевна превосходит людей своего круга. Превосходит и Гу-

 

рова, благополучного московского господина. Ведь одно время Гуров склонен был ускользнуть от утомительного романа с замужней женщиной в покойную комфортабельность безбедного существования.

Притягательная сила, душевное обаяние «дамы с собачкой» не только в ее любви и преданности, а и в кристальном нравственном чувстве, в неуступчивом интуитивном понимании, что благородно и что низко. Хотя это не выражено ни в поступках, ни в круге интересов, ни в умственной деятельности.

 

 

В отличие от большинства чеховских рассказов последнего периода, с их ослабленной сюжетной структурой, сюжет шестистраничного рассказа «Супруга» энергичен и напряжен, напоминая последний акт искусно построенной пьесы.

Действие происходит в одной комнате, в течение считанных часов. В ударных местах на первом месте — детали.

Поздно ночью, ожидая жену и терзаясь привычной ревностью (обычно жена приходит поздно, под утро), муж наталкивается на вещественное доказательство измены. Это телеграмма из Монте-Карло на имя тещи для передачи жене, Ольге Дмитриевне. Телеграмма на английском языке. С помощью словаря муж прочитывает: «Пью здоровье моей дорогой возлюбленной, тысячу раз целую маленькую ножку...»

«Маленькая ножка» становится сквозной, неотвязной деталью. Сгустком пошлости, внесенной в дом изменой.

«— Маленькая ножка! — бормотал он, комкая телеграмму. — Маленькая ножка!.. — Он стал кашлять и задыхаться. Надо бы лечь в постель и согреться, но он не мог, а все ходил по комнатам или садился за стол и нервно водил карандашом по бумаге и писал машинально: «Проба пера... Маленькая ножка!»

Вихрем проносились в голове воспоминания о семи годах супружеской жизни. И изо всех углов глядели вещи, излучающие пошлость.

Жена часто надолго отлучалась. Тогда он «томился и в то же время презирал и жену, и ее постель, и зеркало, и ее бонбоньерки, и эти ландыши и гиацинты, которые кто-то каждый день присылал ей и которые рас-

 

пространяли по всему дому приторный запах цветочной лавки».

А когда мелькает образ самой жены, то это только воспоминание «о длинных, душистых волосах, массе мелких кружев и о маленькой ножке».

Так вырисовывается характер пустой и ничтожный.