Чехов … 364 28 страница

В пять часов утра супруга возвращается. В комнате распространяется запах белого вина — «того самого, которым она любила запивать устриц (несмотря на свою воздушность, она очень много ела и много пила)». Переодевшись, жена «вся ушла в свой легкий с кружевами капот, и в массе розовых волн муж различал только ее распущенные волосы и маленькую ножку».

Маленькая ножка — назойливый рефрен описаний. Последний штрих портретного контура.

Еще одна, незначительная с виду, деталь.

Ввалившись домой под утро, супруга, как была в ротонде, шапке и калошах, падает в кресло и начинает рыдать: слезы у нее всегда наготове, истерика должна «замять» неприлично позднее возвращение.

Повод самый мелкий. Провожавший ее студент потерял ее сумочку с пятнадцатою рублями. Тем не менее она плачет «самым серьезным образом, как девочка, и не только платок, но даже перчатки были у нее мокры от слез».

Муж пытается отвлечь ее от чепухового случая. Ведь ему нужно с ней поговорить по серьезному делу. Но как раз это жену не устраивает.

«— Я не миллионерша, чтобы так манкировать деньгами».

Муж просит выслушать его, а жена без конца повторяет свои жалобы на студента.

«— Ах, я дам тебе завтра двадцать пять, только замолчи, пожалуйста!» — раздраженно бросает муж.

Запомним эти слова.

Ольга Дмитриевна продолжает свое: «Не могу же я серьезно говорить, если я в шубе! Как странно!»

Потом она вынуждена сознаться в измене. Да, она ездила за город и бывала в гостиничных номерах с Мишелем. Этого молодого человека муж мельком видел у тещи. Запомнилась странная фамилия Рис (она окрашивает «роман» с Мишелем чем-то кухонно-ресторанным). Тогда же жена горестно сообщила, что молодой человек болен чахоткой и ему советуют поехать на юг. И начала

 

усиленно ласкаться и просить о заграничном паспорте, а муж ей упорно отказывал.

В ответ на признание и повторенную вновь просьбу — «будь великодушен, дай мне паспорт!» — Николай Евграфыч соглашается.

Ольга Дмитриевна пытливо вглядывается в его лицо, пытаясь понять его тайные мысли. «Она не верила ему... Она никогда никому не верила, и как бы благородны ни были намерения, она всегда подозревала в них мелкие или низменные побуждения и эгоистические цели».

Мужу почудилось, что «у нее в глазах, как у кошки, блеснул зеленый огонек».

Она тихо спрашивает, когда же ей можно будет получить паспорт.

«Когда хочешь», — промолвил муж, хотя ему вдруг опять захотелось ответить решительным отказом.

И тут происходит самое неожиданное.

«Я поеду только на месяц», — заявляет Ольга Дмитриевна.

«Ты поедешь к Рису навсегда, — твердо отвечает муж. — Я дам тебе развод, приму вину на себя, и Рису можно будет жениться на тебе.

— Но я вовсе не хочу развода! — живо сказала Ольга Дмитриевна, делая удивленное лицо». Ей нужен только паспорт — «вот и все».

Муж в полном недоумении. Если она и Рис любят друг друга, развод сделает возможным их брак. А вину «в прелюбодеянии», что необходимо было по бракоразводным законам того времени, он берет на себя. Он идет целиком навстречу ее желаниям. «И неужели ты еще станешь выбирать между браком и адюльтером?»

Лицо жены приняло «злое, мстительное выражение». Сейчас ей все стало ясно. Николаю Евграфычу она просто надоела, и он ищет повода от нее избавиться. А она вовсе этого не хочет — не такая уж она дура. «Развода я не приму, и от вас не уйду, не уйду, не уйду!»

И быстро, чтобы муж ее не перебил, цинично объясняет, почему ее не устраивает развод. Во-первых, она не желает «терять общественное положение». Во-вторых, ей уже двадцать семь лет, а любовнику только двадцать три. Через год она ему надоест, и он ее бросит. А в-третьих, она не может поручиться, что ее увлечение будет продолжаться долго. «Вот вам! Не уйду я от вас».

 

Взбешенный муж затопал ногами с криком: «Так я тебя выгоню, из дому!.. Выгоню вон, низкая, гнусная женщина!»

На это следует краткий, хладнокровный ответ: «Увидим-с!»

Ольга Дмитриевна уходит, муж остается сидеть у стола и машинально водит карандашом по бумаге: «Милостивый государь... Маленькая ножка...»

А когда утром он надевает сюртук, чтобы ехать в больницу (Николай Евграфыч — врач), в кабинете появляется горничная: «Барыня встали и просят двадцать пять рублей, что вы давеча обещали».

Такова последняя строчка рассказа. Последний штрих к портрету ничтожной, лживой, пошлой Ольги Дмитриевны.

 

 

 

Деталь становится стержнем психологической характеристики и даже хода событий.

Одна из главных сюжетных линий повести «Моя жизнь» — любовь героя к дочери богатого инженера, строящего железную дорогу. Среди привилегированного слоя молодая Мария Викторовна Должикова выделяется независимостью суждений, идущих вразрез с предрассудками своего круга. Отношением к отщепенцу Мисаилу она бросает вызов губернскому «свету».

Сын зажиточного архитектора Мисаил не может ужиться с постылой, опротивевшей ему средой. Отцу никак не удается наладить его служебную карьеру. Даже не карьеру, а просто регулярную службу. Отовсюду Мисаила выгоняют, и он за поденную плату в семьдесят копеек нанимается подручным к кровельщику и маляру Редьке.

Сын человека «с положением» — и грубая физическая работа. Это приводит в ужас отца и сестру Клеопатру, шокирует всех знакомых.

Даже добрая, отзывчивая Анюта Благово, подруга сестры, к тому же тайно влюбленная в Мисаила, встретив его идущим с малярными кистями и ведром в руках, сурово просит его не кланяться ей на улице и не встречаться на любительских спектаклях. Хоть и со слезами на глазах, нервным, дрожащим голосом, а все же настаивает на своей просьбе.

И лишь Мария Должикова не только не рвет с ним

 

знакомства, но как раз после «опрощения» Мисаила начинает приглашать его к себе в гости и смело идет навстречу зародившемуся в ее сердце чувству.

Наступает момент, когда герой решает прекратить посещение дома Должиковых. Ему кажется недостойным, что, порвав со своим окружением, живя тяжким трудом наравне с простым людом, иногда впроголодь, он не отказывается от богатого ужина у Должиковых. От изысканных закусок, от деликатесов.

Отец Марии Викторовны, встречая его с полным будто бы радушием, раза два уже назвал его свысока: «любезнейший». И это задевает гордость Мисаила. Вот-вот, кажется ему, инженер даже назовет его Пантелеем. Так Должиков-отец называет всех людей простого звания (тоже истинно чеховская деталь) — запоминать их имена незачем.

Мария Викторовна сама делает первый шаг к примирению. Вернувшись с работы, Мисаил застает ее у себя в комнате.

На вопрос, отчего он не бывает у нее, — Мисаил ничего не ответил, смутившись от радости.

«Она встала и близко подошла ко мне.

— Не покидайте меня, — сказала она, и глаза ее наполнились слезами. — Я одна, я совершенно одна!

Она заплакала и проговорила, закрывая лицо муфтой: — Одна! Мне тяжело жить, очень тяжело, и на всем свете нет у меня никого, кроме вас. Не покидайте меня!»

Из дальнейшего читатель поймет, почему я привел эту сцену почти целиком.

Не колеблясь, наперекор всем Мария Викторовна выходит замуж за Мисаила. Они поселяются в небольшом имении ее отца. Человек с характером, Мария Викторовна берется за основательное изучение сельского хозяйства.

После венчания (рассказ ведется от имени Мисаила) «мы стали друг другу еще ближе и родней, и нам казалось, что уже ничто не может разлучить нас». Ничто!

Между тем проходит не так уж много времени, и Машина любовь начинает убывать. Наступает закат столь нежной, крепкой любви, не отступившей перед неумолчными пересудами, перед имущественными и социальными перегородками и нетерпимостью так называемого «общественного мнения».

 

Появляются первые, слабые поначалу трещины, и семейное счастье идет к крушению.

Почему же? Ни тени сомнения в искренности и глубине чувств Маши у нас не возникает.

Откуда же трещины? Мезальянс? Мисаил все же Маше не ровня. Но ведь она отважно преодолела эту границу. Может быть, она уступает настояниям отца, который называет брак Маши «комедией», считая его капризом, баловством?

Нет. Столь часто повторявшиеся в литературе ситуации Чехову попросту неинтересны. Все гораздо запутаннее.

Чехов умышленно уклоняется от проторенных путей развернутого психологического анализа и самоанализа. И — что совсем удивительно — он как будто обходит молчанием внутренний, душевный процесс. Нет подробного (и даже не подробного) описания перипетий, нарастания внутреннего отчуждения, колебаний, извилин психологической кривой, приливов и отливов чувств, приведших в конце концов чудесную (так ее и описывает Мисаил) женщину к разрыву с мужем.

Я сказал, что Чехов как будто минует внутренний сложный процесс. Но это так кажется. На самом деле процесс этот изображен, но только между строк, косвенными средствами.

Подробнейшим образом останавливается художник на обстоятельствах жизни супружеской пары в Дубечне. На беспорядочной обстановке, на мелких заботах и хлопотах — изо дня в день, из часа в час.

Тяжело складываются отношения Маши с мужиками, несмотря на все старания им помочь. Она добывает средства на постройку новой школы, вкладывает в это дело уйму труда и энергии. А мужики, с искони привитым недоверием к господам, не желают выполнять взятых на себя обязательств привозить бревна. Не только пьяно скандалят, площадно ругаются, но оскорбляют Машу лично: «Не станем больше возить!.. Пошла бы сама и возила». Только ценою полуведра водки можно добиться, чтобы бревна были привезены на место стройки, а не свалены нарочно в усадьбе.

Отвратительны соседи: оставшаяся жить в усадьбе владелица Дубечни, генеральша, скупая, неприятная дама с таким голосом, «будто у нее в горле клокочет жир»; ее сын, опустившийся алкоголик; Моисей, работ-

 

ник генеральши и одновременно любовник, вор, который нагло обкрадывает господские погреба.

«А мы возмущались, переставали верить, что Дубечня наша, и Маша говорила, бледнея: «Неужели мы должны жить с этими гадами еще полтора года?.. это ужасно!»

В лесу Должикова мужики пасут скот. А угоняя в деревню лошадей, требуют штраф за мнимую потраву. А с постройки бабы по ночам крадут тес, кирпичи, изразцы, железо.

Все это описано с безукоризненно точными, жестокими подробностями. Читатель не может не разделить кромешной тоски, разочарования, отчаяния, которые раздирают сердце Маши, все больше нарастая и заостряясь.

 

Но — заметьте! — речь идет только о тяготах жизни в Дубечне. И ни слова об отношениях Маши и Мисаила. Сказано лишь: «А Маша плохо спала по ночам и все думала о чем-то, сидя у окна нашей спальни. Не было уже смеха за ужином, ни милых гримас».

Счастье совместной жизни, душевное сродство приближаются к крушению. Но с каким упорством и выдержкой Чехов избегает сильных драматических средств, громких слов. Даже тогда, когда душевная драма дошла до кульминации.

Одно место в «Моей жизни», думается мне, едва ли не самое характерное для нового стилевого направления прозы, созданного Чеховым.

Маша возвращается из очередной поездки в город. В последнее время она частенько уезжала в город и там ночевала. В ее отсутствие Мисаил не мог работать: руки опускались. Большой двор казался скучным, отвратительным пустырем, сад шумел сердито, и без нее дом, деревья, лошади для него уже не были «наши».

Маша была чем-то недовольна, не скрывала этого и только сказала: «Зачем это вставлены все зимние рамы — этак задохнуться можно». Мисаил выставил две рамы. Пройдет час, и Маша распорядится опять вставить рамы. Но после чего?

Садятся ужинать. «Поди вымой руки, — сказала жена. — От тебя пахнет замазкой». Замечание совершенно невинное. Но никогда раньше Мисаил не слышал подоб-

 

ных упреков. Маша просто не обращала внимания на такие вещи.

Из города Маша привезла новые иллюстрированные журналы с приложениями — модными картинками и выкройками. Одно платье заинтересовало ее. Минуту она смотрела на него «серьезно и внимательно». Остальное вокруг не вызывает у нее интереса.

«— Это не дурно, — сказала она.

— Да, это платье тебе очень пойдет, — сказал я. — Очень!»

С умилением смотрит Мисаил на картинку, «любуясь этим серым пятном только потому, что оно ей понравилось». И продолжает с нежностью: «— Чудное, прелестное платье! Прелестная, великолепная Маша! Дорогая моя Маша!

И слезы закапали на картинку».

Все, что накапливалось в душе Мисаила, сжимало его сердце невыносимой тоской, — все опущено.

 

Но еще неожиданней то, что последовало за этими слезами. Как отнесется к ним Маша? С недоумением, жалостью, желанием утешить? Или, наоборот, с раздражением, горечью? А может быть, просто спокойно?

Ни то, ни другое, ни третье. Наступило молчание.

«Она пошла и легла, а я еще с час сидел и рассматривал иллюстрации». То же холодное оцепенение, то же душевное замерзание, как у Николая Евграфыча после телеграммы: «целую маленькую ножку».

Из спальни доносится голос Маши: «Напрасно ты выставил рамы... Боюсь, как бы не было холодно. Ишь ведь как задувает!»

Второй разговор о рамах. Маша отменяет предыдущее распоряжение. Значит, дело не в том, что «задохнуться можно» или «как бы не было холодно». А в том, что Маша бесконечно и навсегда отдалилась от Мисаила.

Обыденные, деловые слова, спокойный, ровный тон, никаких упреков, жалоб, объяснений, обвинений, — и становится ясно: счастье угасло, исчезло, умерло. В ответ на ласковые, полные горячей любви слова — молчание. Даже не ледяное, а безразличное, равнодушное. И это страшнее всего.

 

Мисаилу остается только уткнуться в журнальную «смесь»: о приготовлении дешевых чернил и о самом большом бриллианте на свете. Косвенная, ненужная, неинтересная деталь именно этой ненужностью говорит нам о самом важном: о трагическом конце любви.

 

Однажды Чехов писал Суворину: «Начало всегда выходит у меня многообещающее, точно я роман начал; середина скомканная, робкая, а конец, как в маленьком рассказе: фейерверочный».

Может быть, так и получилось в истории взаимоотношений Мисаила с Машей? Рассказ ведется последовательно: от знакомства — к встречам, интересным для обоих, затем (очень кратко) к зарождению глубоких интимных чувств (про Мисаила, собственно говоря, ничего не сказано). Потом — объяснение Маши в любви (подробно) и венчание (в нескольких словах). Горький финал необычайно лаконичен. А вот серединный этап — душевная метаморфоза Маши — не скомкан ли он? Не прав ли Чехов в самообвинении? Не кажется ли несколько загадочным переход от горячей и смелой влюбленности в отщепенца «приличного» общества — к полному охлаждению?

Да, повседневные тяготы, обиды, горечь от несправедливого отношения деревенского люда к Маше, оказывающей мужикам столько внимания, могли иссушить ее сердце. Но ведь у Полознева любовь не погасла. Она горит ярким пламенем, стала еще преданнее, безграничнее.

И конфликт с мужиками выглядит в глазах Мисаила иначе, чем у Маши. Да, были «и грязь, и пьянство, и глупость, и обманы...». Но при всем этом он чувствовал, что «жизнь мужицкая, в общем, держится на каком-то крепком, здоровом стержне». В крестьянах Мисаил угадывал то «нужное и очень важное», чего не было ни в Маше, ни в докторе, брате Анюты Благово. Народ верит, что главное на земле — правда и спасение в одной лишь правде.

Мисаил трудно переживает тяготы, выпавшие Маше на долю. Он не может спать по ночам, слезы подступают к горлу. Как выйти из создавшегося положения, он не знает, и это его терзает.

Все его уверения, что нужно видеть не только «пятна

 

на стекле», но и само стекло, от Маши отскакивают. Мисаил начал привыкать к мужикам, и его все больше тянуло к ним, хотя это люди «невежественные, с бледным, тусклым кругозором». Но он видел главное, корень вещей. Крестьяне были «раздраженные, оскорбленные» люди.

И когда «добрая, умная» Маша, полная «благородства, вкуса и благодушия... какое бывает только у прекрасно воспитанных людей», «бледнела от негодования и с дрожью в голосе» говорила о мужицком пьянстве и обманах, Мисаила поражала ее забывчивость, слепота. «Как могла она забыть, что ее отец, инженер, тоже пил, много пил, и что деньги, на которые была куплена Дубечня, были приобретены путем целого ряда наглых, бессовестных обманов?»

Итак, Мисаил и Маша по-разному воспринимали окружающий крестьянский мир. Но ведь и тени личных столкновений не было. Не было стычек, ссор, конфликтов. Мысли свои Мисаил держит при себе — слишком дорога ему Машина любовь... «Как могла она забыть?...» — это внутренний монолог.

Страстно влюбленный, восхищаясь Машей, преклоняясь перед ней, Мисаил мягок, уступчив. И только изредка позволяет себе возражать издалека (скажем, «притчей» о стекле и пятнах на нем).

Самые восторженные слова адресованы ей: великолепная, прекрасная, чудесная, благородная. И мы верим не только их искренности и правдивости.

«Какое это огромное счастье любить и быть любимым, и какой ужас чувствовать, что начинаешь сваливаться с этой высокой башни». И сваливаешься со странной внезапностью. Могучее чувство, овладевшее Машей (ведь она первая призналась Мисаилу в любви — а это случалось так редко в те времена), как будто мгновенно испарилось, отпало, как шелуха, лишняя, ненужная. И потому-то Маша невероятно спокойна.

Одними внешними обстоятельствами, дурно, мучительно обернувшимися против Маши в Дубечне, этого не объяснишь. Значит, что-то было заложено в самом характере Маши. Какие-то черты, глубоко скрытые, потаенные, по-видимому неведомые до поры до времени ей самой.

Да, так оно и есть. Разгадка именно в характере.

 

Но выявляет это Чехов совершенно необычным способом: деталью. Сначала нечаянной, вскользь, ненароком. А потом все более и более властной, выходящей на первый план.

Деталь — сквозная, и это показывает, сколь важную роль отвел ей Чехов. Появляется она при первой встрече Мисаила с инженером Должиковым. Молодой Полознев — проситель, ищущий места. Инженер — персона важная — не скрывает своего недовольства, выражая его достаточно грубо.

«Странные вы люди, господа!» (перед ним стоит один Полознев). Говорит громко и «таким тоном, как будто делал выговор».

После распеканий («ничего вы не умеете») инженер в конце концов отправляет его в Дубечню телеграфистом. Только требует не беспокоить его никакими просьбами: «Выгоню».

Таково последнее слово здорового, краснощекого Должикова. С широкой грудью, «в ситцевой рубахе и шароварах», он показался Мисаилу «фарфоровым, игрушечным ямщиком».

Во второй раз Полознев приходит в этот дом уже как гость, по приглашению Марии Викторовны. У нее новая прическа, волосы с висков начесаны на уши. От этого лицо ее кажется шире. И она «показалась мне в этот раз очень похожей на своего отца, у которого лицо было широкое, румяное, в выражении было что-то ямщицкое».

Тут же сказано, что Мария Викторовна была красива и изящна. Деталь уходит в тень.

Молодой Полознев зачастил в этот дом, здесь его радушно встречают, и не раз он видит хозяина. Тот уже, конечно, забыл свой давешний оскорбительный разговор. Он протягивает гостю обе руки и, улыбаясь, показывает свои «белые, крепкие, ямщицкие зубы».

Пока деталь приписана только отцу, и чисто внешняя. Потом она окрашивается психологически, и Мисаил с удивлением замечает, что у Марии Викторовны появляется нечто похожее. Открытие поражает его.

Они ехали вдвоем на дрожках. Мария Викторовна правила и кричала встречным: «Право держи!»

«— Ты похожа на ямщика, — сказал я ей как-то.

— А может быть! Ведь мой дед, отец инженера, был ямщик. Ты не знал этого? — спросила она, обернувшись

 

ко мне, и тотчас же представила, как кричат и как поют ямщики».

Если бы не отмеченное ранее сходство, черта показалась бы даже симпатичной, красочной, удалой.

И только в последний раз в детали слышится совсем иное. Уже не симпатичное и не милое.

Разрыв произошел. Мисаил видит Машу у Ажогиных (дом, где ставятся любительские спектакли и живые картины). В домашнем концерте участвует Маша, «разодетая, красивая, но красивая как-то особенно, по-новому», совсем не похожая на прежнюю.

Она поет романс «Отчего я люблю тебя, светлая ночь?..», ей аплодируют, и она улыбается, «очень довольная, играя глазами», и поправляет на себе платье, «точно птица, которая вырвалась, наконец, из клетки и на свободе оправляет свои крылья». На лице у нее было «нехорошее, задорное выражение, точно она хотела сделать всем нам вызов или крикнуть на нас, как на лошадей: «Эй вы, милые!»

Вот как обернулась прежняя деталь, казавшаяся незамысловатой, безобидной. «И должно быть, в это время она была очень похожа на своего деда ямщика».

Но чем это плохо? «Ямщицкое» — это и здоровое, жизнелюбивое, раздольное, размашистое в характере Маши. Было время, когда она отдавалась целиком вольному порыву сердца. Выбрать в мужья Мисаила, которого в ее кругу все считают неудачником, опустившимся до грязной физической работы, — сколько для этого требовалось воли, безоглядности!

Но вот «ямщицкое» обернулось эгоистическим своенравием. Все нипочем! Жить вольной птицей, не знать тягот и забот. Завоевать успех, объезжая либо сгоняя с дороги встречных, иначе смотрящих на жизнь, — «Право держи!». Вот как психологически изменчива деталь, найденная художником.

И чтобы проявить до конца глубоко затаенное раньше, Чехов добавляет еще одну крохотную, будто бы невинную деталь: «У нее был хороший, сочный, сильный голос, и, пока она пела, мне казалось, что я ем спелую, сладкую, душистую дыню».

Становится ясно, что Маша — натура гедонистическая. Она живет с размахом, в свое удовольствие, наслаждаясь всеми плодами жизни.

 

И все же как неоднозначен, как необычен образ Маши. Как он далек от нравоучительной однокрасочности. И как причудливы ее «ямщицкие» переходы: то чрезвычайно симпатичные, то совсем непривлекательные.

Редкостная, многогранная деталь.

В ту ночь после домашнего концерта Мисаил провожает Машу на вокзал. «Она нежно обняла меня, вероятно, в благодарность за то, что я не задавал ненужных вопросов». А Мисаил долго сжимал ее руки и целовал их, едва сдерживая слезы.

Богат и сложен чеховский психологизм. Какая выразительность придана «проходным», не сразу заметным деталям!

Создавался новый тип художественной структуры, обновлялась поэтика прозы. В последние годы жизни Чехов все более в ней утверждался, решительно отступая от традиционной сюжетно-повествовательной формы.

 

 

«В родном углу», чеховский рассказ, не принадлежавший к числу самых популярных, начинается идиллически, название это подчеркивает.

По донецкой степи едет молодая девушка. Мало-помалу «открываются картины, каких нет под Москвой, громадные, бесконечные, очаровательные своим однообразием... душой овладевает спокойствие». Вера, так зовут девушку, поддается обаянию степи и думает о том, «как здесь просторно, как свободно», как недоставало ей до сих пор в жизни только этого простора и свободы. И на душе у нее «покойно, сладко, и, кажется, согласилась бы всю жизнь ехать так и смотреть на степь».

На хуторе ее встречают единственные родственники — дедушка и тетка (родители Веры умерли). Встреча самая радушная. «Милая! милая!» — слышит она. «Приехала наша настоящая хозяйка!.. наша королева!»

Все прекрасно, — может быть, несколько настораживают слишком уж восторженные слова: «Милая, красавица, я не тетка, а твоя послушная раба!»

Собственно говоря, сюжета в привычном смысле слова (такого, скажем, как в «Дуэли») здесь нет. Сначала как будто длится то хорошее, что началось в степи. Гостье отвели лучшую комнату, поставили цветы, снесли все новое, что только было в доме. И когда Вера легла в постель и укрылась шелковым одеялом, от которого

 

пахло старым лежалым платьем, она даже засмеялась от удовольствия.

Ее начинает посещать заводской врач Нещапов, сумевший уже стать пайщиком и одним из хозяев завода. Бледный, стройный, в белом жилете. Как все в округе, тетушка находит его прелестным и в восторге от его манер.

А героине он не по душе. Щегольской белый жилет в деревне она считает дурным тоном. И изысканная вежливость кажется ей манерной, искусственной.

И в глаза Вере лезут разные мелочи. Засоряющие, грязнящие, уродующие жизнь, они быстро заполняют все поле зрения.

Тетя Даша, с утра сильно затянутая в корсет, заглядывает во все уголки — от кухни до скотного двора. И когда она говорит с приказчиком, то почему-то каждый раз надевает пенсне. Очевидно, чтобы подчеркнуть всю пропасть между ними. Повседневная мелочь возведена на некий пьедестал.

Когда тетка варила варенье, у нее было очень серьезное лицо, «точно священнодействовала».

А дедушка чудовищно, немыслимо много ест. Ему подавали и сегодняшнее, и вчерашнее, и холодный пирог, оставшийся с воскресенья, и предназначенную для прислуги солонину. Он пожирал все с такой жадностью, что у Веры создавалось странное впечатление. Когда она видела, «как гнали овец или везли с мельницы муку, то думала: «Это дедушка съест».

У дедушки вдруг прорываются добрые нотки. Иногда он, умиляясь, произносит: «Внучка моя единственная! Верочка!» И слезы блестят у него на глазах.

Но тут же рядом: «Или вдруг лицо у него багровело, шея надувалась, он со злобой глядел на прислугу и спрашивал, стуча палкой: — Почему хрену не подали?»

А тетя Даша шепотом добавляет: «Ну, да теперь ничего, а прежде не дай бог: «Двадцать пять горячих! Розог!»

И ненавистное Чехову измывательство, оскорбление людей подчиненных снимает начисто сентиментальные слова и слезы.

Розог уже нет и в помине, но дух остался. «Подай», «принеси», «сбегай» — слышалось поминутно, и прислуга «к вечеру уже выбивалась из сил».

 

Только что взятому новому дворовому, бывшему солдату, тетя Даша тут же дает расчет. Оказывается, он «незаконнорожденный».

У Веры это вызывает тяжелое, злое чувство. Она негодует. Но что делать? Оборвать тетку? Нагрубить ей? Добиться, чтобы дедушка не замахивался палкой? Все это бесполезно.

Каждую неделю сменялись кухарки и горничные. Иные увольнялись «за безнравственность». Другие сами уходили, говоря, что «замучились».

Не уходит только работящая Алена. Остается в этом домашнем аду потому, что на ее жалованье живет вся семья: бабушка, мать и дети. «Маленькая, бледная, глуповатая», она «весь день убирала комнаты, служила за столом, топила печи, шила, стирала, но все казалось,., что она возится, стучит сапогами и только мешает в доме».

В постоянном страхе, что ее рассчитают, Алена терялась, часто била посуду. Конечно, у нее вычитали из жалованья. Бабушка и мать кланялись тете Даше в ноги — только бы Алену не уволили.

Крепко сложившийся в доме уклад постепенно отравляет Верино существование. Круг знакомых с заводов и усадеб становится ей постылым. Духовных интересов нет и в помине. А доктор Нещапов, которого усиленно сватает ей тетка, когда заговорят о литературе, неизменно молчит. И не потому, что он занят своими мыслями, а наоборот — потому что никаких мыслей у него нет. И по лицу его видно, что «это его нисколько не интересует, и что уже давно, очень давно он не читал ничего: и читать не хочет».

Вера видит Нещапова насквозь. И все же кончается рассказ тем, что Вера соглашается на брак с врачом-заводчиком. Только просит тетку, чтобы она сама передала Нещапову эту весть: «Поговорите с ним сами... я не могу».

Однако совсем не в этом движение и завершение сюжета. Нещапов тут ни при чем.

Когда появилось в рассказе первое упоминание о прислуге Алене, читателю и в голову не могло прийти, что именно эта третьестепенная фигура выйдет на первый план в переломной сцене и сыграет, хоть и пассивно, безо всякого намерения, решающую роль в судьбе героини,

 

Произошел взрыв. Из-за совершеннейшего пустяка.

Алена начала выносить кресла из Вериной комнаты, чтобы выбить пыль. Ну и что ж? Ведь так полагается делать. Но Вера — нервы у нее напряжены до предела — в сердцах отсылает ее. И разыгрывается нелепая, уродливая сцена. От господского недовольства Алена растерялась. Не понимая, чего от нее хотят, она стала быстро убирать на комоде.

«— Уйди отсюда, тебе говорят! — крикнула Вера, холодея; никогда раньше она не испытывала такого тяжелого чувства. — Уйди!

Алена издала какой-то стон, словно птичий, и уронила на ковер золотые часы.

— Вон отсюда! — крикнула Вера не своим голосом, вскакивая и дрожа всем телом. — Гоните ее вон, она меня замучила! — продолжала она, быстро идя за Аленой по коридору и топоча ногами. — Вон! Розог! Бейте ее!»

Какое-то наваждение, припадок сумасшествия, бессмысленной жестокости. Вера, постоянно негодовавшая на теткину безжалостность, на дедушкин деспотизм, сама проявила еще более дикую лютость. И за что? По отношению к кому? К безответной, смиренной, кроткой Алене.

Вера сразу же приходит в себя. Опрометью, непричесанная, немытая, в халате, бросается из дому, прячется в овраге, чтобы «никого не видеть и ее бы не видели». Она казнит себя без пощады. Не плачет, не ужасается, а «холодно и ясно» осознает: «случилось то, чего нельзя забыть и простить себе в течение всей жизни».